Художник / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

То, что случилось в тот день с Николаем Редковым, вполне можно отнести к трагической случайности и неудачному стечению обстоятельств, но давно известно, что ничего случайного не бывает.

Утром Редков, как всегда, пришёл на пилораму, где трудился пильщиком-рамщиком и выпил обычные в это время полстакана водки. Выпил он их в подсобке, за длинным некрашеным столом, испещрённым невнятными рисунками, вполне внятной нецензурщиной, какими-то цифрами, сложенными столбиком, следами от стаканов с кофе и чаем и чёрными ожогами от потушенных о стол сигарет.

Вдоль стен подсобки стояли разномастные, кто во что горазд, окрашенные в тёмно-зелёный цвет железные ящики с инструментом, на гвоздях висели робы с налипшими на них во множестве опилками.

Закусывать Редков не стал, только закурил, рыбными консервами покормил грязно-белого и также в опилках, желтоглазого кота, имевшего кличку Прохвост. Кота рамщики любили, котов на Севере вообще любят, от них уют в жилище, уюта как раз и не хватает, потому что люди здесь, в основном, случайные, временные, одинокие.

Появился напарник Редкова – Володя Гришко, долго тёр ладонями промёрзшие щёки и большой горбатый нос. Нос доминировал на лице, делая Гришко похожим на хищную птицу. Володя также выпил водки, после чего друзья долго и вдумчиво курили. Потом они надели телогрейки, опустили уши у шапок, не позабыв завязать их под подбородком шнурками, пошли на пилораму и попытались работать. Замёрзшие, покрытые коркой льда брёвна показались им неимоверно тяжёлыми, они выскальзывали из-под ломика, не хотели катиться в тележку, норовили упасть на ногу, пальцы рук коченели даже в толстых ватных рукавицах, а морозный воздух замирал при дыхании на полпути к лёгким.

Брёвна пришлось оставить в покое и вернуться в тёплую подсобку к Прохвосту, расслабленно дремавшему на скамейке, полуприкрыв глаза и поджав лапы.

Людей на Крайнем Севере в то время можно было условно подразделить на жлобов и раздолбаев. Неразличимо тонкой прослойкой были представлены романтики, которых никто всерьёз не воспринимал. Жлобы занимались скапливанием денег, раздолбаи – их тратой. Я застал время заката и могу подтвердить, что для обеих категорий, годы, проведённые на Севере, оказались непродуктивными, – у первых деньги изъяло государство с помощью известных реформ, и они вернулись домой, обалдевшие от такого откровенного грабежа, у вторых денег не нашлось даже на возвращение, и они постепенно вымерли в затерянных в тундре и на побережье холодного океана посёлках.

Коля Редков всей своей плотью и кровью принадлежал к славному племени раздолбаев, но до тяжких времён заката дожить ему не довелось, его ударил ножом под левую лопатку Костя Гоменюк и попал так точно, что Редков не промучился и десяти минут.

Редков никогда не задавался вопросом, для какой цели он живёт, ему просто в голову не приходило задумываться о таких глупостях. Может быть, поэтому и жизнь получилась корявая, неинтересная, утомительная: бестолковое детство, школа с двойками, с учителями, пенявшими ему на тупость, унизительная служба в армии с мордобоем и чисткой зубными щётками туалетов, пьяная женитьба, рождение двух сыновей, – не в радость, в обузу. Что касается работы, то она была неблагодарная, тупая, тяжёлая, – подсобным рабочим на стройке, бетонщиком, плотником. Постоянные скандалы с бригадирами и прорабами из-за плохого заработка, а он всё время казался плохим, и водка, водка, никуда от неё не деться, она вносила в жизнь хоть какую-то интригу, притупляла гнёт души.

Никакого удовольствия от такой жизни не было, и годам к тридцати Редков ощутил острое желание перемен. Он подался на Север, пообещал жене писать, но написал только два раза, – неохота, да и не о чем, – деньги, правда, высылал исправно. Письма от жены прочитывал рассеянно, пропускал абзацы, отыскивая ключевую фразу о получении денежного перевода.

Примерно через год Редкову стало ясно, что ничего, кроме климата, он не поменял, опять стала мучить тоска и обида на неудачную судьбу. Чтобы как-то отвлечься, занялся охотой, купил ружьё, снегоход «Буран», все выходные стал пропадать в тундре. Жизнь наладилась. Оказалось, что стрельба по зайцам и лисицам и ловля песцов «чумиками» – занятие вполне увлекательное. Время стало проходить легко и быстро, о семье вспоминалось всё неохотнее. Иногда принималась ворочаться в душе, словно в тесной берлоге, совесть. Летом собирался съездить домой, да всё откладывал, потом опять зима, опять некогда, – то работа, то охота, – решил, что в другой раз, на следующее лето, но другого раза уже не представилось.

Редков старался не загружать голову чересчур тяжёлыми, трудными для переваривания, мыслями и умер, испытав сожаление лишь о том, что уже не пронесётся по тундре на стремительном «Буране» и не постреляет из нового, купленного им накануне в Городе, ружья…

Редков и Гришко больше так и не притронулись к брёвнам, они пошли к Свете-телефонистке, которая торговала на квартире водкой. Мастер строительного участка по фамилии Сыч находился в отпуске, воспрепятствовать их решению было некому. Они и сами понимали, что поступают нехорошо, не дело это развязываться с раннего утра, но когда решение принято, его сложно отменить.

Светки дома не оказалось, открыла её малолетняя дочь Настя. Вздёрнутый поросячий носик, следы соплей на верхней губе, передних зубов нет. Настя – серьёзный человек, она не обратила внимания на вопросы, не относящиеся к существу дела. На разные глупости, наподобие: «сколько двоек в школе получила?», «сделала ли уроки?» и «куда зубы подевала?», – потому что точно знала, что неопрятных бородатых дядей интересует совершенно иное, и она точно знала, что именно. Молча вынесла две бутылки водки, получила в маленькую ладошку ковшиком деньги и, даже не поблагодарив за «сдачу на конфеты», захлопнула дверь. Она уже многое понимала в жизни из того, чего понимать ей пока что не следовало, и порой ворчливо поучала беспутную мать.

Когда друзья выходили из подъезда, мимо проезжал, неторопливо раскачиваясь на неровной дороге, УАЗик начальника экспедиции Коновалова, сквозь боковое стекло был различим грозный профиль руководителя. Редков и Гришко поспешно спрятались за угол барака и оттуда, по-партизански прильнув к стене, проводили машину тревожными взглядами.

Нрав у Коновалова тяжёлый, жалости к прогульщикам и пьяницам он не знает, странно только то, что меньше их не становится.

Гришко предложил выпить водку в ремонтном цехе, у моториста Леонида Петровича, у него и сало на закуску найдётся, да и сам цех на окраине посёлка, там безопаснее.

Каптёрка была тесная и душная, с низким потолком. Здесь Леонид Петрович переодевался, здесь хранил инструмент, запасные части к дизелям, рыболовные принадлежности, запас провизии и ещё много самых разных вещей, размещённых в шкафчиках и на шкафчиках, притороченных к стенам и к потолку. Свободным оставалось лишь небольшое пространство посередине, где и разместились, вокруг поставленного боком ящика из-под масляных фильтров, три человека, желавших выпить водки.

Пахло потными робами, сапогами, мышами, сладковатой гнилью, деревянной трухой, промасленным металлом, лежалым тряпьём, но более всего пахло табачным дымом. Окон в каптёрке не было, дверь открывать не хотелось в интересах конспирации. Дым лежал в воздухе чуть повыше голов плотными слоями в виде перистых облаков, так что можно было не затягиваться дрянными, измятыми в кармане сигаретами, а попросту вдыхать этот дым.

Леониду Петровичу семьдесят без одного года, – худощав, сед, крепок, здороваясь, руку жмёт словно плоскогубцами. Сносу нет человеку.

– Мне водку с вами пить, вообще-то, некогда, – повторяет Леонид Петрович, хищно принюхиваясь к каждой новой дозе в никогда не мытом, густо заляпанном жирными пальцами, стакане, – работы много.

Однако не уходит, пьёт до дна, хрустит луком, мажет перочинным ножиком старую, почерневшую горчицу на толстый кусок замёрзшего сала.

– Ну, что у вас сегодня за праздник? Первое мая? День танкиста? За что пьём? Нет, ребята, с вами светлого будущего не построишь.

– С тобой много построишь, – сверкнул глазами Гришко. – В партии, небось, был? Загадили людям мозги, за сто лет теперь не отмыть. Давно отменить надо твою партию.

– Что ты к партии привязался? Тебе главное, чтобы водку не отменили.

– Глянь, трезвенник нашёлся, ну не пей, что ж ты её пьешь?

У водки есть интересная особенность, она быстро заканчивается. Кажется, только что разлили по первой, с почином, а вот уже и обе бутылки пусты.

Как только это произошло, Леонид Петрович окончательно потерял к друзьям интерес, вспомнил, что не закончил регулировку топливного насоса для бульдозера, и ушёл. Сидеть в вонючей конуре было бессмысленно. Редков и Гришко вышли на воздух.

Нехотя, словно на парашютах, планировали с белёсого неба крупные снежинки, мороз немного спал, дышалось легко и вольно. Сразу же за цехом начинался лес, невысокие, – в тундре высоких не встретишь, – ладные сосенки взбирались друг за другом на некрутую возвышенность. Если подняться по склону и миновать лесок, попадёшь на обрывистый берег реки. В ней, говорят, когда-то было много рыбы, попадалась даже сёмга. Усердная добыча нефти в верховьях свела хорошую рыбалку на нет, теперь ловится только щука, которой всё равно, где жить.

Не интересовала друзей ни рыбалка, ни северная природа, всё напряжение мысли было направлено на решение проблемы поиска водки или ближайших её аналогов, – спирта, денатурата, зубных капель, огуречного лосьона, тройного одеколона, чего угодно.

Спирт вполне мог быть в лаборатории буровых растворов у Веры Митрофановой. Идея пойти туда принадлежала Редкову, Гришко она едва ли могла прийти в голову, потому что он был с Верой хорошо знаком. Раньше она трудилась лаборанткой на буровой, где Гришко работал бурильщиком. Худая, с крючковатым носом, с глубоко посаженными маленькими пристальными глазками, она имела прозвище Баба-Яга.

– У неё легче чего другого выпросить, чем спирту, – сказал Гришко.

– Ты пробовал, что ли?

Гришко промолчал. Если б не пробовал, ему было бы что сказать, а так нет. После того, как Верка скороспешно и неожиданно для всех вышла замуж за Костю Гоменюка и сразу же забеременела, Гришко постарался много о чём забыть и лишь однажды невзначай обмолвился туманной фразой насчёт того, что женщина должна уметь дать не только хорошо, но и вовремя.

Гришко предложил снова обратиться к Светке, и они пошли к ней. На этот раз телефонистка оказалась дома. Она долго разглядывала гостей, словно не узнавая их со сна. Светка работала по суткам в поселковом узле связи, заспанные щёки её прорезали рубцы от жёсткой, мятой подушки, старенький халатик, накинутый прямо на ночную рубашку, распахнулся, и было видно, как напряглись от холода крупные соски. Гришко попытался было что-то сказать, но осёкся, поняв по выражению Светкиного лица, что любые слова окажутся лишними.

Сказала Светка:

– Ну, и что вы припёрлись? Запаршивели, воняете хуже козлов, морды синие и опять ползёте сюда, будто здесь мёдом намазано. Как же вы надоели с этой водкой!

Помолчав, добавила:

– Хотя бы один догадался на ночь остаться.

И захлопнула дверь.

Редков, щёлкнув пальцами, со значением произнёс:

– Сложная женщина. Ишь, «на ночь»! А доживёшь ли с такой до утра, об этом она подумала?!

В лабораторию буровых растворов друзья попали нескоро, лишь под вечер. Днём их можно было увидеть во многих местах. В общежитии водителей, где бесперебойно производился мутный, с гнусным запахом, самогон, в одиноком домике на берегу реки у Владимира Васильевича Гребцова, человека специфической судьбы. Прожив с женой почти сорок лет, он вдруг приревновал её и бросил. Жена уехала на Большую Землю, а Гребцов вот уже год, как уединился в этом домике, занимаясь ловлей рыбы, охотой, но, в основном, пьянством, с гостями и в одиночку. Побывали друзья и у геофизиков, у легендарного их руководителя Виктора Карнаухова, ветерана войны в Афганистане. Когда Виктор впадал в воспоминания, а случалось это нередко, он много пил сам и поил всех, кто попадался под руку, когда же гости надоедали, выгонял их безо всякого стеснения. Такая участь постигла Редкова и Гришко. Они, впрочем, не слишком обиделись: что ж поделать, если аудиенция окончена.

Возвращались по теплотрассе, используемой в посёлке в качестве тротуара. Сапоги глухо бухали по деревянному настилу, доски кое-где выломаны, можно было провалиться ногой в стекловату, которой были обмотаны трубы, Гришко шёл уверенно, руки в карманах, Редков, – спотыкался, частил.

– Ну, что, Володя, теперь в лабораторию, к Верке?

– Не хочу, – ответил Гришко, не оборачиваясь, – я от этой Верки, если хочешь знать, едва сбежал. Прилип к ней, как муха к клейкой ленте.

– Ну, если не к Верке, тогда где ж пойла взять? Вроде бы всех уже обошли?

Гришко пожал плечами:

– Не знаю, может, найдём где-нибудь.

Косте Гоменюку всегда, с самого детства, хотелось рисовать, родители на это баловство не обращали внимания, и талант варился сам по себе, в замкнутом пространстве Костиной души. Книги читать он не любил, кругозор был ограничен, потому рисовал пистолеты, пулемёты, танки, однажды изобразил на большом листе ватмана целое сражение. В восьмом классе, по наущению друзей, попытался рисовать голых женщин, получилось, вроде бы, неплохо, но эти работы случайно обнаружил отец, очень строгий человек. После этого случая, вплоть до самой смерти в ночной котельной, Костя рисовал исключительно корабли-парусники с туго надутыми ветром парусами. Он не очень разбирался в типах судов, но больше всего ему нравились клиперы и корветы. В бригантине было что-то слащаво-романтическое, а в линкоре и фрегате – тяжеловесно-парадное, безо всякой попытки стремительности.

Костя так и не стал профессиональным художником и в этом наверняка есть несправедливость, но если человек не становится тем, кем хотел бы, значит, желание не было достаточно сильным, талант не имел необходимой мощи для того, чтобы переменить жизнь.

В армии Костя оформлял стенгазеты и писал на прямоугольных больших щитах, белыми буквами на красном фоне, патриотические призывы: «Солдат, гордись, ты служишь Родине!», «Учись метко поражать живую силу противника!», «Помни, гвардейский значок на груди – высшая доблесть воина!».

Однажды срисовал из книги портрет Василия Шукшина, любимого писателя начальника штаба полка, подполковника Скибина. Подполковник так расчувствовался, что попытался заплатить, но Костя от денег отказался. Это был единственный случай, когда он мог заработать на своём таланте.

Закончив службу в армии, Костя поступил на курсы операторов котельных установок на жидком топливе, а ещё через некоторое время решил, что влюблён. Каждый человек волен вкладывать свой смысл в это слово. Неизвестно, что думал по этому поводу Костя, но его постигло разочарование. Жена попалась нервная, драчливая. Костю и родители-то, принимая во внимание хлипкость телосложения, никогда не били, а тут, чуть что, сразу по щекам.

Костя терпеливый человек, но счастливой семейной жизни с рукоприкладством не бывает. Почти четыре года бросало его между страстной любовью и яростной ненавистью супруги. Локальные ссоры то и дело переходили в битвы. Сын ползал между воюющими, хватал их за ноги, на него не обращали внимания. Костя вовремя сообразил, что битвы могут очень плохо кончиться и отбыл, а точнее сказать, сбежал на Север. Ничего лучшего ему просто в голову не пришло.

Люди на Севере показались Косте приветливее, яснее и проще, чем на Большой Земле. Может быть, так оно и было на самом деле, а может быть, ему так показалось, потому что очень этого хотелось. Короче говоря, Север пришёлся ему по душе, тем более что профессия его, оператора котельных установок, оказалась более чем кстати. Стали появляться друзья, и вскоре Костя так освоился и пришёл в себя, что принялся рисовать и всем подряд раздаривать корабли с надутыми ветром парусами. Он и мне подарил такой рисунок. Паруса были выгнуты так мощно, что казалось, будто ветер сейчас сдует корабль с листка.

Костю даже стали называть художником, но он стеснялся этого титула, какой же он художник, если умеет рисовать только эти корабли? Но с них-то именно и началась его любовь к Вере Митрофановой. Одно из многочисленных своих творений он принёс в бухгалтерию, и рисунок был прикноплен к стене. Вера при встрече спросила Костю: «Неужели это ты нарисовал?». Искренне или нет, она восхитилась, трудно сказать, с искренностью у женщин по-разному бывает, это те ещё артистки, освоившие систему Станиславского. Как бы то ни было, восхищение пронзило Костю.

Несколько вечеров прошло в прогулках по ночному посёлку и задушевных беседах, потом Вера вдруг резко охладела к Косте, от дальнейших встреч стала уклоняться. Через подругу передала ему записку о том, что им не надо больше встречаться, мол, всё лучшее у неё позади, и она не хочет сделать Костю несчастным. И, опять же, трудно с полной уверенностью утверждать, была ли она вполне искренна или плела нехитрые сети для наивной души. Для Кости это уже не имело значения, он ринулся завоёвывать своё счастье с пионерским задором.

Свадьба была весёлой, в Посёлке любили что-нибудь попраздновать. Гуляли два дня, субботу и воскресенье, а в понедельник начальник экспедиции Коновалов даже распорядился не наказывать опоздавших на работу.

Костя был счастлив, он любил Веру. И пусть злые языки болтали всякие гадости о ней, а досужие математики-арифметики высчитывали продолжительность Костиного знакомства с Верой и срока её беременности. Все наветы были бессмысленны, потому что Костя ощутил вдруг, что после длительных ожиданий и приготовлений, получил возможность начать жить по-настоящему, так, как ему давно хотелось. Сколько ж можно ждать, до ста лет, что ли?

Люди склонны обманывать себя, но этот обман не есть ли основа счастья? Впрочем, что такое счастье, и возможно ли оно на длительный срок? Мыслимо ли ухватить эту жар-птицу за хвост и запереть в каком-нибудь курятнике, приоткрывая иногда дверь на узкую щёлочку, чтобы проверить, на месте ли она? Это всё равно, что заставить замереть в одном, наиболее понравившемся сочетании, переливающееся всеми оттенками спектра Северное Сияние в чёрном ночном небосводе.

Ощутив себя счастливым, Костя опасался только того, что какая-нибудь нелепая случайность нарушит или вовсе разрушит нестойкое равновесие его благополучия, жизнь вернётся на круги своя, на те самые надоевшие круги, жить на которых уже не только не захочется, но и будет просто немыслимо. Специально для Веры Костя с особенным старанием нарисовал давно уже известный всему посёлку парусник, в эту работу он вложил всю свою обиду за нереализованный талант, всю горечь на то, что этот талант так никому и не пригодился.

Когда приходили гости, кто-нибудь обязательно обращал внимание на рисунок, висящий на стене в рамке, на него трудно было не обратить внимания. Вера, ещё более подурневшая от беременности, небрежно замечала:

– Да ладно вам, ничего особенного…

Когда Редков и Гришко добрались до лаборатории буровых растворов, Веры на работе уже не оказалось, друзья напрасно топтались возле дверей, нажимая кнопку звонка, заглядывая в тёмные окна и даже стуча в них.

– Нет никого, – сказал Редков, отчаявшись, – надо к ней домой пойти, я в Городе пороха и дроби купил, у Кости на спирт обменяем. Верка наверняка домой спирту натаскала из лаборатории.

– Да, уж эта не упустит, – согласился Гришко. – Может, ты один зайдёшь, а я на улице подожду?

– Может, я тогда и выпью один?

– Нет, пить вместе будем.

– Тогда и пойдём вместе.

Так настойчив был Редков, а ведь зря. Стоило ему одному войти в тот длинный, сумрачный, едва освещённый двумя запылёнными лампочками коридор, одному оказаться возле обитой серым рваным войлоком двери жилища молодых супругов, и он без проблем обменял бы порох и дробь на спирт, и не произошло бы событие, заставившее содрогнуться даже закалённый самыми суровыми потрясениями Посёлок.

Вера Митрофанова считала себя неудачливым, несчастливым человеком,однако истинное её несчастье заключалось в уверенности, что всё у неё хуже, чем у других. Такое своеобразное мировоззрение неизбежно формирует у женщин особенный нрав, от которого страдает и сама женщина, и те, кто её окружает. Вера не была чересчур коварной, хитрой и, уж тем более, злой, просто ей очень хотелось жить не хуже других, а, если возможно, то лучше, и только в этом была причина повышенной её стервозности.

Север по-своему прост и понятен как раз потому, что здесь, словно на фотоснимке, когда он напитывается проявителем, быстро становятся ясными все основные черты характера человека, все его желания и возможности, именно по этой причине некоторые люди после первой же северной зимы возвращаются на Большую Землю.

Вере Митрофановой хотелось не слишком многого, – выйти замуж и родить ребёнка. Не разглядела она в Гришко законченного оболтуса, к семейной жизни непригодного. Она очень расстроилась, поняв, что из этой связи получился лишь только обыкновенный блуд. Не девушкой невинной прибыла она на Север, кое-что было уже видано, но годы подошли, такие годы, что к одному только постельному легкомыслию душа уже не лежала.

Она была не уверена в себе. Иногда, раздевшись, подолгу разглядывала себя в зеркале. Худоба, цыплячья грудь, плечи в золотушных веснушках, бёдра вроде бы и собирались стать широкими, но не решились и перешли в тонкие, недостойные серьёзного внимания по части стройности, ноги. Что касается лица, то на него совсем не хотелось глядеть. С таким лицом нужно уповать только на добросердечный, мягкий характер, так ведь не было и его. Вера несдержанна на язык, вспыльчива, могла обидеть незаслуженно, привязавшись к пустяку.

Роман с Гришко получился бурным и скоропалительным. Нежелательно безоглядно увлекаться в двадцать девять лет, но с Верой это случилось. И уже поняв, что мечты рухнули, что с оболтусами семьи не создают, она, по инерции, или не в силах расстаться с обманутой надеждой, продолжала приходить ночью в балок Гришко. Понимая, что рвать необходимо, перевелась в Посёлок, в лабораторию буровых растворов, но Гришко и тут ухитрялся её навещать, а потом и сам перешёл работать в Посёлок, на пилораму.

Связь эта становилась для Веры всё более похожей на затяжную болезнь, из которой выкарабкиваешься, словно из глубокой, с осклизлыми, глинистыми краями ямы. Срываешься, съезжаешь на дно, опять лезешь вверх по склону. Каждый раз она клялась: вот эта встреча будет последней, в следующий раз вытолкаю взашей. Однако и в следующий раз повторялось всё сначала. О верности и преданности Гришко говорить было смешно, он блудлив до неприличия, не пропускал ни одной свободной юбки. Вере было известно обо всех его похождениях. В Посёлке скрыть что-то невозможно, стены словно стеклянные. Но он имел власть над ней, её тянуло к нему, она была не в силах сопротивляться.

То, что случилось у Веры в новогоднюю ночь с Костей Гоменюком, настолько отличалось по содержанию и форме от неистовых страстей с Гришко, что Вера наконец вздохнула с облегчением, почувствовав, что от греховного обольстителя появился шанс избавиться. Требовалось совсем немного – выйти замуж за Костю. Это оказалось не слишком сложной задачей. Но сразу же после свадьбы случилось то, что не могло не случиться, – когда Костя был в Городе, явился пьяный Гришко. Вера сопротивлялась яростно, но недолго, сдалась, взяв с Гришко клятву, что больше он не придёт никогда. Он поклялся матерью.

Гришко не сомневался, что Косте много чего порассказали и много чего прибавили, – в небольших северных посёлках живут люди с богатым воображением, а тут, глянь, целый любовный роман, материала на сериал бразильско-мексиканского разлива. Гришко не любил телесериалы. Он справедливо полагал, что жизнь не кино и баловство с замужней женщиной может нехорошо закончиться, но так, как оно закончилось на самом деле, не смог бы представить себе ни он, ни жители Посёлка с их богатым воображением…

Редков долбил упорно, словно профессиональный дятел. Непонятно почему, но ему очень хотелось, чтобы за выпивкой они пошли вместе, упорство Гришко его раздражало:

– Мы же по делу, Володя, она поймёт, что мы не за глупостями. Для глупостей ей теперь Кости хватает.

В последней сентенции Редкова Гришко был не вполне убеждён, он глубокомысленно возразил:

– Вадик, ты не прав.

Следует заметить, что, доходя до определённой кондиции опьянения, Гришко начинал всех представителей мужского пола называть Вадиками, в этом ему виделся, может быть, особый шарм или ему просто так нравилось. Но в чём конкретно был неправ Вадик, так и осталось загадкой.

Редков забежал домой за порохом и дробью и друзья направились в злополучный барак.

Я хорошо помню тот барак, так же, как и все шесть бараков Посёлка. Они демократически именовались «комплексами». Полы в нём отличались особенной неровностью, – то вверх ступенька, то вниз ступенька, – пока пройдёшь по коридору из конца в конец, раз десять запнёшься. Пахло там всё время каким-то особенным жилым духом, – то ли хорошо прожаренными котлетами, то ли варёной картошкой. Стёклышко в окне возле входной двери, составленное из двух, наложенных друг на друга частей, тонко дребезжало при порывах сквозняка.

Когда Редков позвонил, дверь открыла Верка, и это первое из неудачных обстоятельств в цепи дальнейших трагических событий. Если бы дверь открыл Костя, скорее всего всё случилось бы по иному, но дверь открыла Верка и увидела Гришко. Не берусь догадываться, о чём подумал он и о чём подумала она в то мгновение, когда их глаза встретились, что прочитали они в глазах друг друга. Скрыть ничего невозможно, да и зачем скрывать. Скажи тогда Гришко: Вера, брось всё, пойдём со мной, и она пошла бы, прямо в халате и в тапочках на босу ногу. Любовь тому причиной или что-то ещё, называемое более мудрёным словом, в принципе, не важно.

Костя взглянул на эту пару, которая не в силах была оторвать взгляда друг от друга, и ему всё стало ясно. В его и в её глазах он прочитал свой приговор. И Верке стало ясно, что жить с Костей ей теперь уже никак невозможно. Уйти с Гришко тоже нельзя, поскольку он её не приглашал. Поняв всё это, Верка дико закричала. Костя замер, чувствуя вину и не зная, как её искупить.

– Ну, что ты стоишь?! Прогони их, пусть убираются! Ты их боишься! Ты трус, от тебя и детей-то не может быть!

Далее всё было фатально и даже фантастично по совпадению обстоятельств. Веркина истерика сделала своё дело, Костя понял, что от него требуется. В его руке появился острый столовый нож для разделки оленьих туш. Обычно этот нож лежал на кухне, в столе, вместе с другими ножами, но сейчас он почему-то оказался в прихожей, на низеньком столике. Как он там очутился – непонятно.

Увидев обезумевшую Верку, увидев нож в руке у Кости, друзья бежали, в панике побросав банки с порохом и мешочки с дробью. Гоменюк бросился вслед. Трудно предположить, что в точности произошло тогда в полутьме коридора, очевидно, что целью погони был Гришко, с какой стати Гоменюку бросаться с ножом на безобидного и абсолютно не причастного к его семейной трагедии Редкова? Но случилось то, что случилось. Я думаю, Костя просто запнулся. Хотя, быть может, он так обезумел от отчаяния, что уже всё равно было, кого бить ножом. На суде, он ничего не смог связно рассказать, хоть как-то оправдаться, только тряс головой, да чесал до крови руки. Хорошо ещё, что адвокат толковый попался, выручил.

Предположений много, но результат известен: Редкова в цинке отправили на родину, а Гоменюка на два года в тюрьму за «непреднамеренное убийство в состоянии аффекта». Он, как выяснилось, «защищал беременную жену от посягательств». Верка писала ему некоторое время, у неё родился сын. Костя сына не признал, хотя и пообещал исправно платить алименты. Потом Верка сошлась с крановщиком Витей Нестеровым и писать, естественно, прекратила.

Отсидев срок, Костя вернулся в Город, куда ж ему ещё было деваться, устроился на работу по специальности, оператором в котельную на жидком топливе. Однажды ожидал на остановке автобуса. Автобус подошёл, раздвижные двери раскрылись, и Костя увидел Толю Виноградова, электромонтёра, работавшего раньше в Посёлке. Костя не любил встречать знакомых по прежней работе и Толе не обрадовался, ему сразу же показалось, что тот смотрит на него насмешливо. Теперь уже невозможно узнать, глядел Виноградов насмешливо или нет, только Костя, разозлившись вдруг, спросил:

– Что ты так смотришь? Боишься, что рога мои в дверь не пролезут?

Толя Виноградов по жизни весёлый человек, шутник, у нас люди вообще любят пошутить. Толя сказал:

– Никакой тут проблемы нет, Костя, я тебя научу: ты вот так наклони голову набок, и заходи.

Костя зашёл в автобус и проехал вместе с Виноградовым несколько остановок, тот расспрашивал о всякой ерунде, Костя отвечал односложно, с неохотой. Расстались вполне нормально, похлопали друг друга по плечам, а вечером Костя пошёл на работу в ночную смену в котельную и там повесился.

Когда мне сообщили об этом происшествии, я не увидел в нём ничего неожиданного. Примерно так эта история и должна была завершиться. Никакого злого рока не существует, каждый крутит свой штурвал, как умеет, а если не умеет, значит, не научился. Мне только стало жаль того, что не сохранился рисунок, подаренный когда-то Костей. Паруса на стремительно несущемся клипере или фрегате были столь мощно выгнуты ветром, что корабль, казалось, вот-вот сорвётся с листка, унесётся в небо и затеряется среди облаков.

Я думаю, Костя и в самом деле был художником.

Фото: ТВ Студия «Факт»