К 200-летию А. Фета / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Суть существительного – твёрдость, вещность, значимость.

Существительные – становой хребет речи, и построить стихотворение, используя только их, это ли – не выгранить алмаз с великолепным благородством?

Разумеется – только из них не получится, если иметь в виду не игру, а наполнение стиха плотным смыслом, данным через лёгкую мелодику, но построить именно на нём, на существительном стихотворение, так привлекательно…

И вот – выдохнулось, округлилось, заиграло перламутрами, пошло в века:

Шёпот, робкое дыханье.

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья.

Фет услышал новые мелодии: отличные от пушкинских, лермонтовских, вместе – такие непохожие на музыку Некрасова; только Тютчев был ему союзен: по дыханию, метафизике, музыке, хотя и пели они по разному: к большей глобальности тяготел Тютчев, к новой музыке Фет…

Уж верба вся пушистая
Раскинулась кругом;
Опять весна душистая
Повеяла крылом.

Станицей тучки носятся,
Тепло озарены,
И в душу снова просятся
Пленительные сны.

Из нежности, из вербного счастья вырезаются строки, играют они тончайшими полутонами, оттенками; и жемчужные отливы вспыхивают драгоценно.

Каждого поэта сопровождает свой, превалирующий цвет, или цвета: если у Тютчева это зелёный, фиолетовый, лиловый, то Фет – весь именно на жемчуге и перламутре, с их отливами, разводами, с тенями утреннего неба…

Но вот возникающая тема смерти дана скорее мощно, чем изящно:

Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
Но если жизнь – базар крикливый бога,
То только смерть – его бессмертный храм.

Тут, кажется, изящество, столь характерное для Фета отступает на второй план – больно важна философия, и именно она, через образы художественности, позволяет поэту найти только своё, неповторимое определение смерти.

Фет чувственный поэт: любовь раскрывается с замиранием дыханья, с тайным трепетом в его стихах:

В моей руке такое чудо – твоя рука.

А на земле два изумруда, два светляка.

Картина психологического восприятия чувства более чем впечатляющая, и завораживает она, сколько бы времени ни прошло, как бы ни менялись люди…

Шумят весенние дожди Фета, звучат его романсы, полыхают свечи бала…

Музыка и мысль – два определяющих начала – были подняты поэтом на новую высоту в русской словесности, и её уровень обозначает меру посмертного признания Афанасия Фета.

Сердце прошепчет Аве Мария; сердце пульсирует стихом, и созвучия его будут волнующе-необыкновенны:

Ave Maria – лампада тиха,

В сердце готовы четыре стиха:

Чистая дева, скорбящего мать,

Душу проникла твоя благодать.

Неба царица, не в блеске лучей,

В тихом предстань сновидении ей!

Ave Maria – лампада тиха,

Я прошептал все четыре стиха.

Не самое известное стихотворение Фета: и вместе – характернейшее: и избытком тайны, и музыкой, вектором ведущей в запредельность, и мускульной краткостью…

Обойтись, сочиняя, одними существительными: не просто щегольство мастерства, но возможность нового построения стиха: «Шёпот. Робкое дыханье…» – ведь существительное происходит от понятия «суть», а стих и должен работать с самой сутью.

Жизни.

Фет много знал о жизни: и отчаяние, и философия, и крепкое помещичье хозяйство.

Разные доли, и каждая густо окрашена, сильна.

Фет вводил много психологии в стихи, предчувствуя грядущие временные изломы.

А сравнения, вспыхивающие озарениями, отличались такой необычностью, будто проникали в области стиха, предварительно коснувшись бездн метафизики:

Тускнеют угли. В полумраке

Прозрачный вьётся огонёк.

Так плещет на багряном маке

Крылом лазурным мотылёк.

Красота сама по себе улучшает пространство, хоть и не людей, но всё же…

Красота, сгущённая в стихах Фета, не имеет временнЫх категорий, облучая и сегодня реальность – какой бы ни была.

Наша воля условна – обстоятельства сильнее.

Мир, известная нам юдоль, есть в большей степени наше представление о нём, чем следствие нашей воли.

Можно ли предположить, что Фет переводил от скуки?

Он перевёл Фауста, и вечный доктор, входящий в контакт с весёлой, коварной потусторонней силой, представлен под иным углом, нежели потом – у Пастернака.

Он переводил язвительного, метафизического и такого лиричного Гейне, и буйного, живущего в совершенно не представимом мире Анакреонта: пела сама Древняя Греция как будто; пела, играя пирами и отсвечивая желтоватым мрамором.

Он снова переводил Гейне, чередуя его с Гёте, олимпийство которого словно уравновешивалось его же избыточным темпераментом.

Он переводил мало известного в России Даумера, делая его русским, домашним…

И возникал, вырисовывался горою мысли Шопенгауэр: скептик, очевидно не слишком любивший жизнь, отдавший дань представлению: нашему о мире, в большей степени, нежели воле, которая и вообще-то условна.

Он переводил Шиллера, Мицкевича и Рюккерта: они играли жемчужным звуком и многообразием словесных оттенков: они пели по-русски, и мировой дух благосклонно внимал этим песням…

Про победу, или отсутствие оной не ответит даже Alter ego: сколько ни восстанавливай первые образы оного:

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей,

И была ли при этом победа, и чья, –

У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?

И финал стихотворения, уводящего тропою в запредельность, поражает ощущением провИдения:

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд;

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придём, нас нельзя разлучить!

Серебряная музыка Фета остаётся лёгкой, каких бы тематически тяжёлых вестей, или явлений она не касалась: стих должен быть таковым, только такие свойства обеспечат ему возможности полёта.

Бабочка тут подойдёт больше: хотя некоторая зигзагообразность её полёта и обеспечена природой: словно у стиха больше возможностей – может сгладить любую шероховатость:

Ты прав. Одним воздушным очертаньем

Я так мила.

Весь бархат мой с его живым миганьем –

Лишь два крыла.

Не спрашивай: откуда появилась?

Куда спешу?

Здесь на цветок я лёгкий опустилась

И вот – дышу.

Дыханье, мерцанье – или миганье: каталог моментов… В сущности, и жизнь не более, чем оный…

Разворачиваются панорамы стихов Фета, вобравших действительность богато: со всем её бархатом заката и муаром сумерек, с тонкими отливами душевных переживаний, с ощущением чуда…

Любого – ибо их много: В моей руке – какое чудо! – твоя рука…

И светляки, превратившиеся далее в изумруды, подтверждают природу чудесного в мире…

Заглядывание в бездны чревато, но ежели проводить их через нежную музыку: ничего, сердце выдержит, душа обогатится…

Душа обогащается, внимая песням Фета (недаром и фамилия его рифмуется со словом «свет»!): таким, будто поймано нечто нежно разлитое в воздухе: во все века; поймано так, что сомнений не остаётся в чуде жизни.

Фет в исполнение Нагибина – в недрах рассказа, посвящённого поэту – предстаёт помещиком таким же незаурядным, как и сочинителем.

Рачительно созидается хозяйство его, и даже установка бильярда становится серьёзным, требующим сосредоточенного внимания, мероприятием.

Вероятно, Фет таковым и был: серьёзным во всём, крепким, по-хорошему уверенным в себе, и если и била его жизнь, или теснила невниманием – то… что уж тут поделать: слепота рока известна, и требуется определённое фаустианство, чтобы противостоять ему.

Фауст заходил к Фету запросто: поговорить, послушать стихи, и мрачный Шопенгауэр глядел на них сумрачно из угла…