Бетельгейзе, Процион и Сириус / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Приозёрных скважины три – первая, сороковая и сорок седьмая.

Ни за каким чёртом они мне были не нужны.

– Там на полчаса работы, – чувствуя моё настроение, убеждал главный инженер экспедиции Костюнин, клюя каждое слово костистым носом, словно курица зерно. – Пересчитаешь трубы и оборудование, запишешь. Там сторож есть, он поможет. Утром улетишь, после обеда вернёшься.

Никуда я не хотел лететь, у меня неизлечимая болезнь – я устал. Всё опротивело: безмолвная, стылая тундра, одинаковые лица в Посёлке, буровые, и вообще весь этот Север. Восемнадцать лет я в геологии и всегда полагал, что делаю что-то полезное, поэтому старался исполнять работу на совесть. Но пришли другие времена, и я увидел, что работу можно делать плохо, но можно и не делать совсем, только создавать видимость, – ничего это не меняет.

– Ты снять-то меня не забудешь? – спросил я Костюнина, мы давно на «ты». – Пришлёшь вертолёт?

– В этом не может быть сомнений.

Я не могу объяснить Костюнину, почему именно на Приозёрные скважины мне не хочется лететь. Есть не слишком приятные воспоминания. Впрочем, при чём тут они? Надо – так полечу. Мало ли, что там случилось когда-то. Никому это теперь не интересно и никакого значения не имеет.

Вертолёт застрекотал, зашумел винтами, словно большая стрекоза завис над бревенчатой площадкой, потом стремительно пошёл вверх, набирая высоту.

А вдруг он действительно не вернётся за мной сегодня?

Ничего на Приозёрной площади бурения не переменилось, с тех пор, как я побывал там в последний раз, да и что могло перемениться? Те же замершие линзы озёр на тинно-зелёном, пятнами, ландшафте; низкие, прильнувшие к земле, деревца.

Безрадостная северная природа. Болото. Прореха на теле цивилизации.

Я зашёл в балок, где жил сторож. Он разделён небольшой прихожей на две части. В одной половине – две кровати, застеленные одеялами блекло-серых тонов, на стенах – вырезанные из журналов полуголые красивые женщины; на крючке у окна – недовязанная сеть. В другой – кухня: стол, табуретки, распахнутый шкаф с грязными тарелками и кастрюлями, закопчённая плита, красный газовый баллон в углу, и ещё одна кровать.

Вздохнув, я взял со стола брусок сухаря, рассеянно грызя его, вышел из балка и направился к Приозёрным скважинам.

Сороковая скважина до недавнего времени находилась в подземном ремонте, но кончились деньги. Такое странное время настало: деньги кончаются неожиданно, их перестаёт вдруг хватать не только на ремонт скважин, но и на зарплату работникам.

Что случилось со мной на этой скважине давным-давно, когда она была в бурении и здесь кипела работа? Любовь – любовь, непонятно что. Валя была странным человеком, таких женщин называют непутёвыми, но их лучше назвать несчастными. И погибла она глупо.

Я обошёл все три Приозёрные скважины, осмотрел оборудование, которое там находилось: подъёмник, компрессор, трубы, аварийный инструмент, растерзанные дизеля со шкивами приводов, искорёженные мостки, ржавые, облепленные засохшей грязью и травой, основания буровой вышки. Я занёс всё это в блокнот и побрёл назад к вертолётной площадке, увязая болотниками в раскисшей тундре. По пути сорвал несколько кисловатых брусничин и съел.

На бревенчатой площадке стал ожидать возвращения вертолёта.

Приозёрные буровые в низине, туман здесь падает неожиданно, – сначала заволакивается лёгкой дымкой горизонт, потом незаметно скрывается небо, вскоре в десяти метрах уже ничего невозможно разглядеть. Я обеспокоенно вглядывался в небо, стараясь найти просветы в клочьях тумана.

Вертолёт появился примерно через час, я не смог его увидеть, но слышал близкий, рокочущий звук. Он стал кружить, не видя места посадки. Кружил долго, я с надеждой вслушивался в этот звук, не веря, что вертолёт так и не сможет найти Приозёрные скважины. Но звук сначала удалился, а потом и совсем исчез. Я долго стоял, запрокинув голову, пока не понял, что вертолёт не вернётся, и ждать его бессмысленно.

Туман, как назло, вскоре рассеялся, небо очистилось и стало обычного в это время года, блекло-серого, свинцово-тяжёлого цвета.

Никто не виноват в случившемся, но меня душила злоба. Как вдруг я подумал: в чём, собственно говоря, моё беспокойство? Ведь я всегда мечтал об одиночестве. В детстве прятался под кровать, уединяясь таким вот путём. Близких друзей у меня не было ни в школе, ни в институте, с ними требовалось быть откровенным, а я не хотел.

А ещё я не умел драться, не мог заставить себя ударить человека по лицу, даже когда это было необходимо. И это почитали за трусость.

Я старался быть вежливым и предупредительным. Это рассматривалось, как слабость характера и неуверенность в себе.

Учась в институте, я жил в общежитии и не любил, когда другие пользовались моими вещами. Это выглядело в глазах моих соседей жадностью.

Я долго мучился, прежде чем научился жить так, чтобы никто мне не мешал, и я ни у кого не вызывал раздражения. Очень помогло то, что после окончания института попал на Крайний Север, тут взаимоотношения людей намного проще.

В экспедиции глубокого бурения я работал технологом. Однажды меня послали на Сороковую Приозёрную для ликвидации осложнения на этой скважине. Там я познакомился с Валей, она работала оператором в котельной. Её душевность показалась мне в диковинку. Она сумела сделать так, что я её пожалел: муж погиб в шахте, двое детей, порядочной работы найти невозможно, попала на Север, дети у матери, она скучает по ним, они снятся ночами. Слёзы. Как утешить бедную женщину?

Никому ещё я не рассказывал столько о себе. Старался успокоить Валю своим несчастьем. Когда информация о моей одинокой жизни иссякла, стал рассказывать о звёздах. Я с детства увлекался астрономией, но не знал, где учат на астрономов, и после окончания школы поступил в институт нефти и газа, решив, что исследование недр и астрономия в чём-то схожи.

Я рассказал Вале о красном сверхгиганте Бетельгейзе, который в тысячу раз больше Солнца; о красавце-Сириусе из созвездия Большого Пса; о загадочной звезде Процион и о том, что зимой три эти звезды образуют в ночном небе абсолютно правильной формы равносторонний треугольник. Отчего-то мне казалось, что всё это будет ей интересно…

Совсем стемнело, но сторож всё не приходил. Захотелось есть. Я зажёг лампу «летучая мышь», отыскал в прихожей полубочку солёных щук, набрал из алюминиевого бидона в таз воды, положил щук вымачиваться. Сел за стол, стал тереть над тарелкой один крупный сухарь о другой, приготовляя таким способом панировку. Я натёр в тарелку довольно значительную горку, почистил щук, нарезал кусками, поджарил их на мутноватом подсолнечном масле, которое нашёл в шкафу. Ел без хлеба, но всё равно было вкусно. И вдруг я вспомнил, что завтра воскресенье, а значит, вертолёта не будет, едва ли главный инженер разорится ради такого случая на аварийно-спасательный рейс, это слишком дорого. То есть, моё заключение удлиняется ещё на один день…

Осложнение ствола скважины переросло в аварию, я провёл на Сороковой Приозёрной неделю и каждый вечер был у Вали.

Вновь на эту буровую мне удалось попасть не скоро. Прилетев, едва дождался вечера. Вали в балке не оказалось. Я долго стоял возле её двери, не решаясь уйти. Из балка напротив выглянула повариха Наташка и крикнула:

– Ты её у Грищенко поищи.

Грищенко работал бурильщиком. Человек со свирепым лицом. Со шрамом на левой щеке. С ухмылкой на левую сторону узкого рта.

Я резко толкнул дверь его балка. Валя и Грищенко лежали на узкой кровати, прикрывшись простынёй. Им было тесно. Белая Валина рука на груди Грищенко. Валя с удивлением поглядела на меня и спросила:

– Ты откуда взялся?

– Знаешь ты кто? – то слово, которое хотелось произнести, я не произнёс, оно и так было ясно. Стало жаль, что я так много рассказал этой женщине о себе, тем более о Бетельгейзе, Проционе и Сириусе.

Грищенко отбросил простыню ногой. Встал. Он не стеснялся наготы, и это выглядело пренебрежением ко мне. Приземистый, сухой, с короткой шеей, весь завязанный в узлы крепких мышц, с невнятной наколкой, то ли чайки, то ли орла, на груди, с хищным оскалом желтоватых зубов.

– Ты что ж думаешь, если баба не дала, так хулиганить можно? Выйди отсюда!

Я не вышел. Выйти, значит признать поражение. Но если я остаюсь, значит, надо драться. Но я не умел драться. Первый удар Грищенко был не сильным, я покачнулся, удержавшись на ногах. Я не загораживал лицо руками, это представлялось мне унизительным. Я не боялся Грищенко. Второй удар угодил в подбородок. Мир в моих глазах померк.

А в конце лета, в августе, Валя утонула в ручье. Её обнаружили утром, когда пришли проверять сети. Лето было жаркое, в ручье купались каждый день. Никому не могло прийти в голову, что там можно утонуть. Глубина была не больше, чем полтора метра…

Утром меня разбудил протяжный звук открывающейся двери, чьи-то шаги. Знакомый голос удивлённо произнёс:

– Да тут гости…

Я открыл глаза. Передо мной стоял Грищенко. Постаревший, поседевший с висков, но определённо он. Как он здесь оказался? Вскоре после гибели Вали он уволился и уехал куда-то по основному месту жительства, то ли в Воронежскую, то ли в Орловскую область. Я надеялся, что больше никогда не увижу этого человека.

– Рыбу, что ли, жарил? – спросил Грищенко так, словно мы только вчера расстались. – Не мог мне оставить, жрать охота.

Я теряюсь перед наглостью. Да что там перед наглостью, перед элементарной уверенностью.

– Я же не знал.

– Ты будто не видел, что здесь живёт кто-то.

Он вытащил из рюкзака щуку и двух крупных хариусов.

– Но ведь ты уволился после того случая с Валей.

– Как уволился, так и назад устроился, тебе-то что?

День прошёл в томительно-напряжённом молчании. Мы позавтракали, и больше в мою половину балка Грищенко не заходил.

Я немного подремал на кровати, потом опять отправился к Приозёрным скважинам – первой, сороковой и сорок седьмой.

Что остаётся на поверхности земли после того, как закончено бурение скважины и оборудование демонтировано? Фонтанная арматура, если скважина продуктивная. Взрыхлённая, исковерканная гусеницами тракторов, тундра. Раздавленные мешки с баритом и бентонитовой глиной. Кучи металлолома из кусков труб, швеллеров, двутавров и завязанной узлами проволоки. Глубокая яма – амбар с засохшим буровым раствором.

Я долго стоял, глядя на промытую дождями, в облупленной синей краске, фонтанную арматуру сороковой скважины, на измазанные в чёрной нефти штурвалы задвижек, на разбитую оранжевую каску, повешенную на шток одной из задвижек.

Долго бродил по тундре. Насобирал литровую банку влажной голубики. Возвращаться не хотелось, с Грищенко мне не о чем было говорить.

Заснул рано, как только стемнело. Открыл глаза, почувствовав свет: тускло мерцала «летучая мышь». Грищенко сидит, опершись локтями о стол. Курит. Тяжёлый, неприятный взгляд. Странно усмехнувшись, он вдруг сказал как будто не мне, а самому себе:

– А Вальку-то я убил... Так получилось.

Он помолчал, ожидая, не скажу ли я что-нибудь на это. Я ничего не смог сказать: спазмой сжало горло.

– Ночью мы с ней купаться пошли. Летом, что день, что ночь, всё время светло. Только народу нет. Ну, и поругались. Мы с ней всё время ругались. Я ей сказал кое-что, она обиделась и в горячке, выдала: думаешь ты у меня один такой? У меня любовников сколько хочешь. Вон, с технологом ещё сплю. Он, едва на буровую прилетает, – сразу ко мне в балок.

Ошарашила. Стою, слова не могу сказать. Сразу же вспомнил, как ты в балок ворвался. Она ж, мне что обещала: в Луганске трёхкомнатная квартира, будем жить как люди. А сама... Вижу, одумалась, поняла, что не то сказала. Испугалась, хочет на попятную, по глазам бесстыжим вижу. Но нет, подруга, поздно. Вот так я срок заработал: не смог с собой совладать, когда понесло. Стоит Валька возле воды, в купальнике тёмно-синем, руки к груди прижимает. Не ударил я её, толкнул. Она упала затылком о бревно. Ребята несколько брёвен в воду кинули, чтобы в ручей заходить легче было. Лежит Валя головой в воде, сознание потеряла. Я стою и смотрю на неё. Потом пузыри пошли. Так и утонула. Я месяц выждал, пока шум затих, и уехал. Но сюда, на Приозёрные, всё время тянуло. Ручей этот снился. Замучил.

Он тяжело вздохнул, помолчал, потом спросил:

– Ты, правда, спал с ней?

Лгать не имело смысла. Я кивнул. Огромная тень Грищенко на стене опустила голову.

– Ну, вот зачем она тебе нужна была? Побаловаться? Не ровня она тебе, деревенская. Тебе разве такую бабу надо? Если б не ты, я бы на ней женился.

Я хотел сказать, что она сама предложила, и ещё многое другое. Но вместо этого спросил:

– Как ты мог? Какое имел право?

Грищенко криво ухмыльнулся.

– Что?

– Убивать.

– Никого я не убивал. Утонула она.

– Но ты же сам сказал...

– Ничего я не говорил. Утонула она.

Встал, забрал «летучую мышь», вышел.

Я долго лежал в темноте без сна, сжимая кулаки. Хотелось плакать от бессилия.

Вот человек! Любил женщину. Она ему изменила. Он её убил.

А я никогда не смогу ни полюбить, ни убить.

Утром меня разбудил протяжный звук открывающейся двери, чьи-то шаги. Знакомый голос удивлённо произнёс:

– Да тут гости...

Следя болотниками, вошёл Дмитрий Калачёв. Он раньше работал в Посёлке стропальщиком, потом перешёл в сторожа.

– Привет, – сказал он.

Мы хорошо знакомы, впрочем, в Посёлке все друг с другом хорошо знакомы.

– А я заночевал на речке, в старом балке. Неохота было тащиться сюда.

– Давно здесь сторожишь?

– С июня месяца.

– Вдвоём с Грищенко?

– Нет, один. Начальник экспедиции обещал напарника прислать, одному дежурить не положено, но всё подобрать никого не может. Тут на сто вёрст вокруг ни одного человека нет. А кто это, Грищенко?

– Бурильщиком в бригаде Журавлёва работал.

– Почему ты про него спросил?

– Он сороковую Приозёрную бурил.

– А я – сорок седьмую. Там, где кувалда в скважину упала. Помнишь?

Утром на площадку присел вертолет. Преодолевая мощный поток воздуха, я боком пробрался к нему. Калачёв стоял неподалёку и что-то кричал, но я не мог разобрать, что именно. Я забрался в вертолёт, задвинул дверцу, стал смотреть в иллюминатор.

Вертолёт набирал высоту. Блекло-зелёная поверхность тундры выравнивалась. Возле ручья стоял человек, я понял, кто это.

Вертолёт поднимался выше. Стало видно, что Приозёрные скважины образуют абсолютно правильной формы равносторонний треугольник.

Захотелось, чтобы Грищенко махнул мне рукой.

Неужели я действительно ни на что не годен?

Было очень важно, чтобы он махнул мне рукой.

Он не махнул.

Художник: Владимир Янке