«Человек создан для счастья, как птица для полёта…»

 

Перечитывая вновь Короленко В.Г., понимаешь, как мало и бедно преподносился и преподносится он в школе, как редко ты сам обращаешься к русской классике, и как верны и долговечны истины и общедемократические начала писателя. Не был Владимир Галактионович ни бунтарём, ни революционером, хотя время тоже накладывало свой отпечаток. Как публицист участвовал в общественной жизни страны. Например, в Нижнем Новгороде стал совестью местной прогрессивной деятельности журналистов, начал борьбу против «дворянской диктатуры», против произвола, царящего в деревне. В Полтаве, в последние годы жизни, вёл «войну пером» против революционного терроризма и произвола диктатуры. Он шёл своей верной дорогой, не желая сотрудничать с царизмом, а потом и с большевиками, но в то же время всячески боролся с беззаконием, призывал людей к человечности, указывая методы исправления ошибок, хотя не считал себя политиком и ни к одной из существующих партий не принадлежал. А в литературе писатель просто и объективно глазами художника и языком аналитика подавал ту жизнь, которая его окружала. Не так часто выходили из-под его пера произведения, но были они всегда продуманным и прочувствованным целым. Восприятие ещё больше обостряется от прочитанного, если читатель средних и зрелых лет, да живёт в 21-м веке, то есть, спустя сто лет после смерти Короленко, и когда на твоих глазах меняются не только «времена и нравы», но и климат, сознание и мышление, общественные строи, религии, человек и Вселенная. Однако, изобретя сотни машин себя заменяющих, человек понимает, что лучше самого человека, кого создал Бог, он ничего не изобретёт. Его неизведанная душа, его чувства, его мысли не подвластны никаким математическим расчётам. Вот об этом-то и говорит В.Г. Короленко, вот в этом его гуманитарное и общедемократическое начало. Прикасаясь к его рассказам, чувствуешь в этом временном хаосе себя человеком или в себе человека! Читая по хронологическому порядку его рассказы, сознаёшь, насколько субъективно, «партийно» и сугубо применительно к данной ситуации и даже правящей личности давались характеристики его образов. Вырванные из контекста слова становились революционными лозунгами.

 

Итак, один из ранних рассказов, написанный в 1880 году в камере вышневолоцкой пересыльной тюрьмы – «Чудная». В «Чудной» в лице «Морозовой» отразились черты политической ссыльной, двадцатилетней петербургской студентки Э.Л. Улановской. В лице героини очерка, девушки-революционерки, человека огромной силы и воли, непоколебимых убеждений, Короленко воплотил черты народнической молодёжи. Но в самом названии уже даётся характеристика этих «чудных» черт молодёжи и этого движения. Чудная, значит, необычная, смешная, блаженная, придурковатая. Посмотрите, как она «злая-презлая» противостоит множеству героев этого очерка, которые искренне любят её, жалеют и желают добра. Везде мы видим антитезу – злость, ненависть и добро, жалость. Не пожелаешь никому иметь такой характер, а тем более женщине: «глаза злые», «глаза, точно угли», «сердитая сидит, губы закусила», «посмотрела на него, словно на гадину какую-то», «стану, говорит, я ваш чай пить», «сердитая, кипит вся».

А вот слова и мысли полицейского Гаврилова, который её сопровождал в ссылку: «жалко стало», «дитё этакое», «ежели у начальства попросить, да в жёны её взять», «закашляла, так меня будто кто в сердце кольнул булавкой», «много от неё муки принял». И насколько была велика любовь её матушки, которая продала всё, чтобы поехать за ней, хотя дочь запретила ей это делать. «Чистенькая старушка, маленькая такая, да весёлая и говорливая. Всё хозяйке про свои дела рассказывает: “Вот, говорит, собрала я пожитки, дом-то, по наследству который достался, продала и поехала к моей голубке. То-то обрадуется! Уж и побранит, рассердится, знаю, что рассердится, – а всё же рада будет. Писала мне, не велела приезжать, чтобы даже ни в каком случае не смела я к ней ехать”».

Даже гулящая девка милосерднее и добрее оказывается. «Гулящая девка», которая с проезжими баловала, «как всплеснёт руками, да как заплачет, и из избы вон», когда узнала о смерти девушки.

Всю свою злость и ненависть «Морозова» обратила против Гаврилова, как будто он был всё! Вся жандармерия, весь царизм, весь политический строй, всё плохое, что есть на земле.

«– Что, это, говорю, барышня, за что вы сердце против меня имеете? Или я враг вам какой?

– Враг и есть, говорит, – а вы разве не знаете? Конечно, враг.

– Простите меня, говорю, коли вам зло какое сделал.

– Простить! Вот ещё! Никогда не прощу, и не думайте, никогда! Помру скоро… так и знайте: не простила!»

Слова её обратились хворью для Гаврилова, увольнение его со службы, да свет ему не мил стал. А своего собрата по борьбе, Степана Рязанцева, называет равнодушным. «Вам бы, говорит, только книжки читать, вот что!»

Против кого же и с кем она боролась? Наверно, за народ боролась, за его лучшее, за тот самый народ, который её окружал, и которого она в то же время презирала и ненавидела. Трудно сказать, но легко представить, что боролась она против себя. А Короленко и тогда видел это и понимал, в этом и проявляется его вневременной, глубокий, аналитический ум.

 

По-разному можно сказать о следующем очерке Короленко «Убивец», который неплохо сочетается в соседстве с «Чудной». Это, можно сказать, и продолжение темы «поиска себя» или полное противопоставление и тем, и людей. Насколько нас отталкивает от себя героиня «Чудной» (хотя, по правде, очень жаль её), и настолько притягивает герой «Убивца». Уже в заголовках яркий контраст. Дальше контраст характеров людей разного социального положения: интеллигентка и простой крестьянин. Она, молодая, казалось, что всё впереди, рядом любящая мама. Он – всё позади – жена с ребёнком умерли в одночасье, начальники обобрали. Она – совсем не познав мира, встала на борьбу с ним. Он, познав мир, идёт познавать себя, искать праведных людей. Прост и одновременно красив его рассказ о себе: «Крепко меня обидели люди-начальники. А тут и Бог вдобавок убил: жена молодая да сынишко в одночасье померли… И стал я тогда задумываться. Думал, думал и, наконец, того, пошатился в вере. В старой-то пошатился, а новой ещё не обрёл… И взяла меня от этих мыслей тоска, то есть такая тоска страшная… Бросил я избу свою. Вырезал в тайге посошок и пошёл… В одном месте поживу… в другом и всё смотрю, как люди живут, как богу молятся, как веруют… Праведных людей искал… Ну, только всё же плохо, братец, в нашей стороне люди Бога-то помнят. Вижу, что толку нету, – мечусь, всё равно, как в лесу…».

Наивен был его поход за праведностью в тюрьму. Взвалив на себя клеймо бродяги (а Короленко, чувствуется, революционно настроенного молодого человека) он сам себя арестовал, чтобы горше ему показалось, и чтобы найти там таких же горемык, которые за справедливость или правильность покарались. Только там «люди без пользы живут, без работы, на скверное слово, на отчаянность – самый скорый народ, а чтоб о душе подумать, о Боге там, – это за большую редкость, и даже ещё смеются…». Поверил в старичка – «святого», в которого не верить было нельзя, но и тот «чистым дьяволом, сомустителем и врагом» оказался. И было из-за любви к нему, не убил молодую женщину с двумя детишками, если не посмотрел бы ей в глаза. «И точно я с этого взгляду от сна какого проснулся». Тогда поднял он топор на Безрукого и… после этого приклеилось к нему имя «убивец». Освободившись, работал бакланом. Только тоже не прижился в стае хищных бакланов, которые охотились и грабили на дорогах. Не продал он своей души им, а смирился сам с собой и со своей судьбой, жил одиноко, говорил редко. И те же бакланы, тот же Коська боялись его, боялись не за то, что он был здоровенным, и не за то, что он когда-то кого-то убил, а за то, что он был не такой, как все. За это и поплатился «убивец». Не смог найти праведных, а на неправедных походить не хотел. Сам жиган, который убил его, вздрогнул и отшатнулся после дальнейшей проделанной работы Коськи: «Это Костюшка сделал, – Константин – рваная ноздря!.. Он, беспременно он, подлец! Никто, как он, человека так испакостил. Его дело». Дальше идёт перекличка с Толстым Л.Н. и, конечно, с Библией, «прости врага своего», даже, если он тебя убил. «Состонал он, повернул меня лицом кверху, наклонился, посмотрел в глаза… “А! – говорит, – чуяло моё сердце!.. Ну, теперь ступай с Богом, не тирань. Убил ты меня до смерти…” Встал я, гляжу: мается он… хотел было подняться, – но не смог. “Прости меня”, – говорю. – “Ступай, отвечает, ступай себе… Бог простит ли, а я прощаю…”».

Вот и обрёл он свою свободу, вот и обрёл он свою «пошатившуюся» веру…

 

Далее идёт рассказ «Сон Макара», но предлагаю «перескочить» столь глубокую работу и отдохнуть немного на природе.

Мало что поэтичней и лиричней встретишь в прозе, как в полесской легенде «Лес шумит». Это говорят все. Но хочется ещё раз упомянуть, как описывает лес Короленко: «В этом лесу всегда стоял шум – ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем… Тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора… Вздохи становились всё глубже, сильнее». А вот и сама «частица» этого леса говорит рассказчику: «А что же мне видеть, хлопче? Лес видел… Шумит лес, шумит и днём, и ночью, зимою шумит и летом… И я, как та деревина, век прожил в лесу и не заметил… Вот и в могилу пора, а подумаю иной раз, хлопче, то и сам смекнуть не могу: жил на свете или нет… Эге, вот как! Может, и вовсе не жил…

– Буря идёт, сказал он через минуту. – Это вот я знаю. Ой-ой заревёт ночью буря, сосны будет ломать, с корнем выворачивать станет! Заиграет лесной хозяин».

Короленко относится к лесу, к каждому деревцу, к каждой травинке, не только, как к живому существу, но и как к одушевлённому. «Вот осина, проклятое дерево, всё что-то лопочет, – и ветру нет, а она трясётся. Сосна на бору в ясный день играет – звенит, а чуть подымается ветер, она загудит, застонет, дуб зашумел, хозяин ночью придёт… Сосна то звенит, а то стонать начнёт: о-ох-хо-о! – и затихнет, а потом опять да чаще, да жалостнее… А хозяин леса, как старая верба, что стоит на болоте. Очень похож! И волосы – как сухая помела, что вырастает на деревьях, и борода тоже, а нос – как здоровенный сук, а морда корявая, точно поросла лишаями». Не только образно описывал лес Короленко, но и воочию говорит, что там есть хозяин-лесовик. Куда уже образнее, если факт налицо. А герой-дед продолжает его мысли: «А если в его дела носа не совать, так и он такому человеку никакой пакости не сделает. Вот он какой лесовик!... А знаешь, в лесу от людей страшнее дела бывали… Эге, ей богу!»

 

Далее идёт одна из красивейших легенд о человеческой любви, ревности, смерти и прочих чувствах, которые мы сами имеем, а вроде бы и забыли, или не помним, что они нам даны, и не ценим их, не бережём и не храним. Всё, как у всех, а вот в легенде – это, да, это сказка, такого не бывает. Хотя легенду эту создал сам народ, сам человек, в данном случае В.Г. Короленко. Но тема, всё-таки, о лесе, о природе, о лесе, который шумит. Если можно так выразиться, то хочется назвать Короленко великим писателем-пейзажистом. Если художник пишет картины, а писатель рисует образы, то наверно, можно.

А кем и каким был этот писатель в детстве? Из каких маленьких, детских душонок, характеров вырастают такие прекрасные, тонкие и чувствительные ко всему люди. Думается, что рассказ «Ночью» нам ответит на этот вопрос. Тема и проблемы очерка совершенно другие, но внимательный читатель заметит ту веточку от основного древа, если захочет больше узнать о писателе, прикоснуться к его тайне и внутреннему миру. Ещё при чтении очерка становится понятно, что это автобиографические события (действительно, в послесловии это сказано затем), и, конечно же, Вася-Голован и был маленьким Короленко. «У Васи была очень большая голова… поэтому его прозвали Голованом… Он был большой фантазёр и часто думал о том, что происходит на свете, когда все спят… все спят, значит некому смотреть». Пытается «застать комнату врасплох», ведь в ней «какая-то особенная, таинственная жизнь, которая прячется обыкновенно, когда на неё смотрят». «Комната трещала и кряхтела, но стоит открыть глаза, как она принимала обычный, будничный вид. Дождь, совсем не дождь, а чьё-то вялое, неразборчивое бормотание. За стеной слышались чьи-то голоса и шум чьих-то шагов. Но только он высовывает голову из-под одеяла, звуки опять исчезают». Ночной час у таза со свечкой и с тараканами, его идея.

Природа одарила мальчика восприятием не только «чёрного и белого» материального мира, а и более тонких материй чувственного. «Он всегда удивлялся, как это девочки не боятся спать в темноте, в которой ему всегда чудились странные фигуры. Некоторые из этих фигур были ему давно знакомы и теперь уже начинали роиться, хотя ещё не были видны. Казалось, пока только ещё шевелится одна темнота, переполненная начинающими определяться призраками. Тихое всхрапывание няньки вспугивало их, они вздрагивали, смешивались и исчезали, но тотчас же возникали опять, каждый раз с большей настойчивостью. Это было мучительно, и Головану становилось даже легче, когда, наконец, они появлялись яснее…» Когда подходил к тазу неробкий Мордик, призраки сразу исчезали. Наверно, впоследствии ещё не раз, а почти постоянно встречались по жизни ему вот такие «неробкие мордики», которые заставляли думать по-своему, по-ихнему, которые разбивали образный мир Короленко, ставили его на место, спуская с небес. Вот на основе такого сверхчувствительного мира появляются его писательские черты: «…обрывки семейных преданий соединялись в стройное целое непонятным для него самого образом. Как это выходило, он сам не знал. Он не знал также, откуда брались некоторые подробности, которых никто ему не рассказывал, но только он был уверен, что всё это истинная правда. Он говорил легко и свободно о том, что было с отцом и матерью, «когда нас ещё не было», а порой – что было и с ним самим, «когда его ещё не было». Всё это говорит о том, что Короленко сам знал, или потом узнал, что обладает и провидением, и ясновидением, и другими способностями. Мог видеть через года, через время и знал, что истинные человеческие ценности – вечны. Вот почему мы до сих пор читаем и восторгаемся Короленко, а отторгаем, например, М. Горького, который был «партийным писателем» и шёл в ногу с модой, со временем. Истинный писатель творит во вневременных и внепространственных рамках. Таких писателей немного, больше в мире «неробких мордиков»… «Фантастические домики Голована тоже рушились от скептического прикосновения Мордика, и дети расходились от свечки в охлаждённом настроении. Вася огорчался до слёз, тем более что он понимал, в сущности, что Мордик, пожалуй, прав. Но только дело не в этом. И Вася тоже прав, и он вовсе не лгун… Вася был любимцем матери, Марк – отца, который любил его за положительность и храбрость. Он не боялся тёмной комнаты, не боялся холодной воды, кидался в реку так же свободно, как и взбирался на полок жарко натопленной бани. Между тем воображение у Васи настраивалось уже заранее, заранее он пожимался от холода, и от этого казалось, самая кожа делалась у него чувствительнее, он дрожал от холода там, где Марку было только прохладно, и обжигался тогда, когда Марк утверждал, стоя во весь рост на полке, что ему ничего не жарко. Впрочем, исключая случаи, вроде выше приведённых. Братья были очень дружны и понимали друг друга с полуслова, а иногда и без слов». Следовательно, все на земле должны существовать в мире. И робкие, чувствительные фантазёры, и неробкие, скептические, храбро-положительные «мордики».

 

Такой рассказ, как «Сон Макара», можно назвать святочным. Чтобы написать такую работу – мало обладать писательским талантом, – надо быть провидцем или самому святым. О жизни после смерти сейчас никого не удивишь. Но, практически, никто не знает, что стоит за этим порогом? Вот человек и собирает по крупицам те знания, которые человечество накопило со дня сотворения мира. Что там? Будет ли жизнь, будет ли, наконец, отдых или опять работа, будет ли правда, полное понимание, любовь и гармония? Философские вопросы жизни и смерти, зачем всё это и что потом, всегда занимали умы лучших сынов человечества. А вот революционная философия так охарактеризовала работу Короленко В.Г., в частности рассказ «Сон Макара». «В 1883 году Короленко создаёт замечательный рассказ “Сон Макара”, основная идея которого – близкий конец народного смирения. Писатель сумел понять, что, несмотря на темноту, забитость и вековую покорность мужика, в нём заложена большая стихийная сила протеста. Он показал, как в смиренном, замученном Макаре просыпается чувство собственного достоинства, и он бросает в лицо своим судьям горячие и обличающие слова… Заключительная сцена рассказа символизирует кончающееся терпение и назревающий бунт. “Сон Макара” также обратил на себя внимание Чернышевского, высоко оценившего правдивость рассказа…».

Наверно, самому Короленко было обидно, что как кто хотел, так и понимал его рассказы. Всё-таки не только для себя он их писал. Если мода на революции, то давайте скажем так. Вот даже после смерти Макар взбунтовался, против Бога разгневался, а вы при жизни молчите, так давайте сейчас бунтоваться, а там нас всё равно простят и т.д. Перевернуть можно всё с ног на голову. Ну ладно, с этими революциями, раз нужны они были для дальнейшего понимания всемирного процесса, тогда спасибо им. Жаль только продолжаются и войны, и революции. Зачем нам опять опыт всемирной истории, зачем нам примеры из классической литературы?! Мы сами, на своей шкуре хотим всё испытать: от рождения до гробовой доски. А если не выдумывать велосипед, а если не допускать тех прописных стереотипных ошибок, которые уносят с собой нервы, энергию, здоровье, жизни? Ну, а если допускать ошибки, то только такие, кто ещё не совершал, чтобы они тоже были уроками и предупреждением, и опытом для других. Так что же нового и поучительного так громко слышится в рассказе «Сон Макара»?

«Макар с удивлением заметил, что после попа Ивана не остаётся следов на снегу. Взглянув себе под ноги, он также не увидел следов: снег был чист и гладок, как скатерть. Он подумал, что теперь ему очень удобно ходить по чужим ловушкам, так как никто об этом не может узнать, но попик, угадавший, очевидно, его сокровенную мысль, повернулся к нему и сказал: Кабысь (брось, оставь). Ты не знаешь, что тебе достанется за каждую подобную мысль.

– Ну, ну! – ответил Макар. – Уж нельзя и подумать».

 

В принципе, это не новость, а ещё раз подтверждение. Значит, там, после смерти, все мысли обнажены, стоит только подумать, и они становятся достоянием всех. Однако, здесь, на земле люди не только не могут узнавать мысли на расстоянии или читать их по глазам, а даже чаще не понимают произнесённого вслух слова или что-то конкретно сделанного. В течение всей жизни мы должны учиться не захламлять свои головы грязными и недостойными мыслями, побуждающие на злость, коварство, мщение, лицемерие, ложь. Перестать дурно думать о других. Ум должен быть чист и ясен, иначе трудно нам придётся перестраиваться на том свете, т.к. не будет той костной ткани, которая скрывает чёрные мысли сейчас в голове. Может ли Бог усмотреть за миллионами людьми и запомнить миллиарды их мыслей? Значит, человек уже рождается с таким записывающим устройством, которое контролирует объективно все его дела и мысли. И это даже не совесть, которую мы привыкли считать своим обличителем и судьёй, но которую можно заглушить, заспать и т.д. Это совершенно новое, незнакомое, нейтральное лицо, которое наблюдает за вами и живёт в вас, и которое при жизни имеет обыкновение не знакомиться с вами. А выходит на арену только после смерти, также, как и случилось с Макаром. «Тогда случилось что-то странное, Макар, тот самый Макар, который никогда в жизни не произносил более десяти слов кряду, вдруг ощутил в себе дар слова. Он заговорил и сам удивился, стало как бы два Макара: один говорил, другой слушал и удивлялся. Он не верил своим ушам. Речь у него лилась плавно и страстно, слова гнались одно за другим вперегонку и потом становились длинными, стройными рядами. Он не робел… Да, его гоняли всю жизнь. Гоняли старосты и старшины, заседатели и исправники, требуя подати, гоняли попы, требуя ругу, гоняли нужда и голод, гоняли морозы и жары, дожди и засухи, гоняла промёрзшая земля и злая тайга! Скотина идёт вперёд и смотрит в землю, но, зная куда её гонят… Рассказав про все свои несчастья, у Старого Тойона показались на глазах слёзы, и Макар увидел, что чашки весов колыхнулись, а деревянная приподнялась, а золотая опустилась. На слова старого Тойона, что глаза его мутные и одежда изорвана, сердце поросло бурьяном, и горькой полынью, Макар отвечает так: “А между тем, разве он не видит, что и он родился, как другие, – с ясными, открытыми очами, в которых отражались земля и небо, и с чистым сердцем, готовым раскрыться на всё прекрасное в мир? И если теперь он желает скрыть под землею свою мрачную и позорную фигуру, то в этом вина не его… А чья же? Этого он не знает…”». Конечно, не его вина. Но должны быть какие-то выходы? Почему мы не можем прожить всю жизнь с ясными и открытыми глазами и с чистым сердцем, готовым раскрыться на всё прекрасное в мире? Почему вместе с процессом старения организма стареет у многих и душа? Или почему есть люди в восемьдесят лет как дети, и дети в десять лет, как старики? Не можем же мы заморозить нашу душу и молодость, как продукты в холодильнике, чтобы продлить её свежесть и молодость. Секрет – в надежде, секрет в словах старого Тойона: «…ты не на земле… здесь и для тебя найдётся правда». Значит, всё-таки будет, наконец, правда, и она есть!

А секрет этот также раскрывается в последнем рассказе Короленко «Огоньки», в тех самых огнях, которые впереди. «Но жизнь течёт всё в тех же угрюмых берегах, а огни ещё далеко. И опять приходится налегать на вёсла… И у каждого лично свои огни, и у каждого свои вёсла, и торопиться не надо, самим этих огней не приблизить, лучше упорней работать вёслами…».

 

Перечитывая вновь Короленко В.Г., понимаешь, насколько богата и разнообразна русская классика. Хочется сказать, что Россия – не дом, а Кузница великих душ, поэтов… Заветами становятся праведные слова писателя: «Дорог человек, дорога его свобода, его возможное счастье на земле», «Человек создан для счастья, как птица для полёта…».

Рассматривая в хронологии очерки Короленко с 1880 по 1901 годы, мы прослеживаем становление его характера, пути его исканий, исканий самого себя в этой жизни. Не про себя ли он говорил словами «убивца»: «Праведных людей искал… Ну, только всё же плохо, братец, в нашей стороне люди Бога-то помнят. Вижу, что толку нету, – мечусь, всё равно как в лесу». И заканчивая словами из «Огоньков», которые впереди, и ему ещё жить среди угрюмых берегов, да ещё больше работать. На вопрос М. Горького, почему он такой всегда спокойный и ровный, Короленко ответил: «Я знаю, что мне нужно делать, и убеждён в полезности того, что делаю» .

А если бы каждый знал, что ему делать?!

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование