Благодаря музыке… / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Если бы не музыка, то вряд ли я появилась бы на свет. Ведь именно благодаря ей, музыке, мои родители поженились.

Моя мама вовсе не собиралась замуж за моего папу. С юности любила совсем другого человека. А папу и вообще не знала.

Маминого кавалера звали Петя. А маму – Лиля. Они гуляли по Севастополю, взявшись за руки, в те счастливые для них годы, когда Лиля на летних каникулах приезжала из Вологды погостить к своей родной сестре, оказавшейся в Севастополе благодаря работе мужа, военного инженера.

Сестра была старше Лили на девять лет. По соседству с их домом в Севастополе и жил Петя с матерью.

Лиле было тринадцать, когда семнадцатилетний Петя влюбился в неё, худенького застенчивого подростка.

О своих чувствах он решился рассказать ей спустя три года. К шестнадцати годам она расцвела, её огромные синие глаза, такие выразительные под чёрными, тонкими бровями вразлёт, чистая, нежная, белая кожа, правильные формы лёгкого изящного тела, стройная талия… И, главное, необыкновенная доброта, честность благородной души, широта сердца… Всё в ней покоряло Петю, влекло к ней, как к самой лучшей на свете.

А вскоре Лилю Куропатникову, выпускницу Вологодского медтехникума, без экзаменов, как отличницу учёбы, зачислили в Ленинградский мединститут.

Профессора прочили ей блестящее будущее учёного, училась она на «отлично» по всем предметам, но чувства к Пете оказались сильнее любви к наукам. Сердце рвалось в Крым, туда, где Петя.

Ленинград к тому же расстроил и без того её слабое после голодного, военного детства здоровье – простуды, ангины, бронхиты…

Лиля решилась – подала документы на перевод в Симферополь, в Крымский мединститут.

Её отговаривали светила науки Ленинградского мединститута.

А врачи тем временем подтверждали – действительно, климат девушке не подходит, да ещё после перенесенного в детстве туберкулёза.

Но вопреки надеждам и планам, Крым не осчастливил отношения влюблённых.

И хотя Петя, студент Симферопольского мединститута, имел самые серьёзные виды на Лилю, однажды что-то сломалось.

В Симферополе, имея возможность видеться отныне с Петей каждый день, она обнаружила то, чего раньше в нём не знала. Он был заносчив и груб с более слабыми. Её расстраивало, когда Петя насмехался над соседом по комнате в общежитии. Парень простой, деревенский, привозил из дома сало, угощал всех, и любил вязать. Вот больше всего над его вязанием Петя и насмешничал. «Ты как баба, тьфу», – презрительно говорил он этому пареньку, тот краснел, молчал. Однажды неприятная сцена произошла в присутствии Лили, она заступилась за любителя вязания. «Как ты можешь так с человеком обращаться, это стыдно, это бессердечно!» Петя вспыхнул и, не привыкший, чтобы кто-то, а тем более девушка, поучал его, сгоряча послал Лилю на неприличные буквы.

А вскоре случилась трагедия. Погиб под колёсами грузовика пятилетний Андрюша, единственный сынишка сестры, на ту пору её семья перебралась из Севастополя под Евпаторию, в военный городок. Лиля летние каникулы провела у Вали, поддерживая убитых горем родителей и старенькую бабушку Аню, казнившую себя за то, что не уберегла внука.

С наступлением осени Лиля, тяжело пережившая гибель дорогого её сердцу маленького племянника, вернулась в Симферополь. Началась учёба, жизнь продолжалась, но только не любовь. Последним аргументом для Лили стало то, что Петя не интересовался, что с ней было всё это время. Он не стремился узнать, где она находилась и почему исчезла из города. Он показывал свою гордость, он считал себя оскорблённым тем, что она осмелилась ему однажды сделать замечание.

И лишь когда кто-то из парней в присутствии Пети обмолвился о трагедии – гибели племянника Лили, Петя, ничего не знавший об этом, опомнился и в глубоком смущении пришёл к ней с неуклюжими извинениями. Тем более он хорошо был знаком с семьёй Лилиной сестры в период их жизни в Севастополе, и не раз вместе с Лилей нянчил маленького Андрюшу.

Он жалел, что лишь теперь узнал о случившемся. Винил себя, что не выразил в непростой для девушки момент слов поддержки. Но было поздно. Она поставила на нём крест.

Это было для неё трудное решение.

Произошёл их последний разговор.

Они простояли на лестнице общежития чуть ли не полночи, Петя убеждал Лилю начать с чистого листа. Она слушала, но решение не изменила.

Когда вернулась в комнату, слегла, она была в отчаянии. Она лежала сутки, не вставая, на общежитской койке, не пила, не ела…

Она не могла представить себе, как сможет без него жить. Но и вернуться к прежним отношениям не желала.

Началась новая жизнь – приходилось привыкать к мысли о том будущем, в котором Пети больше нет. Это казалось невыносимым, немыслимым.

Лиля как во сне ходила на занятия. Продолжала на «отлично» учиться по всем предметам. Была лучшей в институте студенткой. Но в душе её было так холодно, так пусто…

Хоть и очень медленно, незаметно, но всё же боль стала утихать… Лиля снова могла улыбнуться. Она стала видеть прежние краски природы, слышать ветер, чувствовать солнце, и надеяться, надеться на счастье и снова верить в будущее…

И вот однажды подруга Алла предложила Лиле: «Ну что ты всё одна и одна, учёба, учёба. Надо развеяться. Давай, пойдём ко мне в гости, у моего брата день рождения».

Лиля подумала и согласилась.

Она не знала, что приглашена на день рождения не просто так. Позвали, чтобы показать её в качестве возможной невесты – Лёне, другу именинника.

Борис, Илья и Лёня – трое друзей, на всю жизнь сохранивших свою дружбу. Музыканты. Преподавали, кто в Симферопольском музучилище, кто в музшколе. Лёня к тому же был одно время баянистом в Кубанском ансамбле песни и пляски, ездил с ансамблем на гастроли.

Борис и Илья уже обзавелись семьями, только Лёня оставался холостяком. Вот и решили товарищи найти для него невесту.

В тот вечер в доме своей подруги моя мама внимания на Лёню поначалу вообще не обратила. Гостей за столом много. Шумно. А там, вдали, так, немногословный, тихий юноша, где-то в конце стола, и что с того. Мало ли юношей вокруг в этой жизни.

За столом все с аппетитом кушали, говорили, шутили, пели песни, Лиля смеялась шуткам, слушала с интересом людей. На незнакомого юношу и не смотрела. Вечер длился долго, уже было и домой пора.

И тут кто-то предложил тому юноше сыграть на баяне.

«Лёня, а сыграй нам…»

Лиля мельком взглянула на Лёню. Тот тоже взглянул на неё. Ну и что, мало ли юношей смотрели на неё. Уж ей от этих взглядов ни холодно, ни жарко.

В центре комнаты поставили стул. Лёня сел, взял в руки баян. И начал играть.

И тут…

Как потом рассказывала мне мама, этот обычный парень преобразился. Она увидела перед собой человека одухотворённого, возвышенного.

Его глаза загорелись, взгляд устремлён был не на людей, не на потолок или окно, его взгляд словно видел что-то за пределами этой комнаты с заставленным яствами столом.

Его взгляд был там, где иной, прекрасный мир чего-то изумительного, недосягаемого.

И музыка, которую он играл столь виртуозно, тоже была изумительной, недосягаемой, будто что-то чудесное заполняло комнату таинственным сиянием, невидимым, но столь сильно ощущаемым.

Да-да, именно, свет был в лице юноши, свет музыки, свет чистой души…

Он весь ушёл в эти звуки, аккорды, переливы, водопады и раскаты.

Это были ветер и волны, солнце и небо.

Это были жизнь и радость, добро и счастье, буря и тишина.

О многом, о многом говорила музыка.

И всё это горело и сияло в лице незнакомого юноши…

И вот тут, рассказывала мне мама спустя многие годы (а это она рассказывала часто, это было её самым любимым воспоминанием), – я вдруг сказала себе, глядя на этого парня: «Он будет моим мужем!»

Это было удивительное, мгновенное прозрение собственной судьбы.

Эта мысль подобно молнии пронзила маму в самое сердце.

А Петя… Он очень долго оставался один. Он, последний из сокурсников, давно имевших семьи к тому времени, спустя годы по окончании мединститута, наконец, женился. Избранницей стала женщина, бывшая гораздо старше его по возрасту. Об этом мама узнала от одной из институтских подружек.

Единственным напоминанием о несостоявшемся женихе стала для Лили, через двадцать лет, заметка в областной газете. Писали, как хирург П.Н. спас жизнь мальчику, пострадавшему от укуса акулы.

А Лёня… Он трудился на посту директора детской музыкальной школы в посёлке Горняцкий города Воркуты. И растил с Лилей двух дочек.

Когда к ним приходили гости, то его просили сыграть на баяне.

И снова мама видела в его лице то вдохновение, которое когда-то покорило её, открыло ей глаза на то, что обычно скрыто от посторонних глаз. Это была тайна души, это была душа, наполненная музыкой света и доброты.

…В качестве эпилога не могу умолчать ещё об одном решающем явлении в жизни родителей, связанном в том числе и с музыкой.

Когда мои родители, выйдя на пенсию, вернулись в Крым из Воркуты (в этом заполярном городе они провели полжизни ради солидной северной зарплаты, длинного отпуска в три летних месяца, а также чтобы заработать пенсию с северной надбавкой), то их надежды жить на старости лет с хорошей пенсией были разбиты вместе с развалом государства. Не то что северные надбавки, а вообще пенсии не платили месяцами. В казне не было денег.

Крым оказался за пределами Российской Федерации в новом государстве под названием Украина. Здесь власть не признавала правил, по которым начисляли в России пенсии людям, работавшим в Заполярье.

Тяжёлые времена не сломили родителей. Они не унывали. Потому что в их жизни было то, что согревало душу. Это музыка, это искусство, это творчество, то высшее, то прекрасное, к чему всегда стремится человек.

На этот раз уже не баян, а скрипичные мостики вдохновляли папу и, что немаловажно, поддерживали семейный бюджет. Папа оборудовал одну из трёх комнат их кооперативной квартиры в Симферополе под мастерскую. Установил станок, и после кое-какой практики и сидения над специальными книгами, благодаря своим многим талантам и природным способностям, сравнительно быстро научился мастерить мостики для скрипок.

Это оказались настолько профессионально, на высочайшем уровне, виртуозно сделанные, мостики, что к папе стали приезжать за ними со всего Крыма, поступали заказы из Украины, из России. Знатоки находили их непревзойдёнными, высшего класса. Папа по тем временам и по качеству своей работы мог продавать их очень дорого. Но совесть не позволяла ему. Он отдавал за самую минимальную цену. Иные клиенты даже отказывались верить, что мастер за штучную ручную работу, а ведь над каждым мостиком приходилось корпеть длительное время, просит так мало. Бывали случаи, когда заказчики по своей инициативе пытались переплатить, понимая, что мастерская работа достойна лучшей оплаты. Но папа сверх названной им цены денег не брал.

А попутно он делал рамы для маминых картин. Ведь и мама не сидела сложа руки.

Отличник здравоохранения РСФСР, детский врач, преподаватель педиатрии в Воркутинском медучилище, Лилия Философовна Гузь на пенсии в Крыму осваивала мир искусства.

Она записалась в городскую студию самодеятельных художников, там училась основам живописи. Мама начала писать картины. Влечение к живописи у мамы было с малых лет. В их доме бывали частыми гостями художники и деятели культуры. Наблюдая за детскими опытами Лили в живописи, они говорили о незаурядном таланте девочки. Её отец, Философ Павлович Куропатников, заведовал в разное время музеями, а также Вологодским архивом. Художник и краевед, Философ Куропатников работал директором Музея им. Л.Н. Толстого в Ясной Поляне (1930–1931), как раз в Ясной Поляне в тот период и родилась моя мама. Был Философ Куропатников директором Музея раскрепощённых женщин в Москве (1931–1933), а также – директором Вологодского краеведческого музея и первым директором Вологодской картинной галереи.

И вот, осуществить мечту у дочери художника и краеведа получилось лишь на пенсии.

Конечно, зарабатывать на продаже картин – не это было её целью. О чём речь. Но жизнь заставляла. Какие-то работы она делала, как говорится, для истории, и они остались в нашей семье. Некоторые из них участвовали в городских выставках, где их отмечали в числе лучших. А часть картин была предназначена на продажу. Свои картины мама продавала на стихийном рынке местных художников возле Центрального рынка в подземном переходе, по невысоким ценам.

В тяжёлые девяностые, когда народ очутился на грани выживания, когда старики сидели без пенсий, моих родителей поддержали и буквально спасли те скромные деньги, что они выручали от продажи папиных скрипичных мостиков и маминых картин в папиных деревянных рамах.

И самое последнее.

Когда папа работал в своей мастерской, он пел. Или включал музыкальный центр и мастерил под музыку. Он всегда был в музыке, в песнях.

И когда сидел за рулём своего «Жигулёнка», тоже пел. У него был прекрасный бас, идеальный слух. «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далёко, подальше от нашей земли…» Громко, привольно, всем сердцем, а мимо плыли крымские просторы, поля, горы… Папа привозил маму на пленэр. Она, наблюдая природу, писала картины. Он ждал, а на обратном пути, за рулём, снова пел… «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, выплывают расписные острогрудые челны…»

Теперь, когда папы и мамы давно нет на этом свете, я понимаю – это пела папина душа. Когда я смотрю на картины мамы, то слышу музыку. Это поёт душа моей мамы.