Слова
Слова, как муравьи, их терпкая работа
Сновать туда-сюда, хоть до седьмого пота.
Обрывками корней наполнив кошели,
Тащить ко мне на стол весь сор сырой земли.
И, до утра возиться с дивной дребеденью,
Без роздыху, предавшись всенощному бденью.
Слова, как пришлецы, ведомые Орфеем,
Загадочно сверчат, кто ямбом, кто хореем.
Крылами раздвигая радиус дозора
Вигилий городских, от центра до зазора
Меж небом и дрожащей рампой горизонта,
Подсвеченной лучом полуночного зонда.
Слова, как гладиаторы, идут на свет, робея,
(Им всё равно, где жить: на этаже плебея,
В холодной инсуле в чащобе Авентина,
Или в хоромине в раздолье Палатина,)
На сцену выходя, кричат, в рога трубя:
«Идущие на смерть, приветствуют тебя…»
Египетская марка
Над урочищем, всплывших вдали пирамид,
Гром веков из орудий пространства гремит.
Мне навстречу хамсином несутся полки
Колесниц, – невесомых над призмой реки,
Исчезая, как в протуберанце,
На горячем, желтеющем сланце.
Разбиваются армии пришлых невежд,
В плен уводятся сны, не сомкнувшие вежд,
И не счесть удивления всех чужаков,
Захлебнувшихся притчей о смерти богов:
На подбор – лишь одни иностранцы,
Не способные – в преторианцы.
Обойди, хоть полмира, не сыщешь уже,
Ни намёка на истину, что в неглиже,
Смела выйти, ступить за дворцовый порог,
Зачиная провидческий, древний пролог,
Оставляя на глиняных глянцах
След граффити, покрытый багрянцем.
Скарабеи хранят золотую печать –
Фараона на Царства Египта венчать.
Изумрудна скрижаль, усмирявшая прыть,
От начала бездонных времён. Переплыть,
Вплавь, спокойно влачащийся низменный Нил,
Не дано никому, только гнилостный ил,
Доплывает до устья великой реки,
Там уходят в лазурь неживые полки,
Повторяя в заученном танце,
Неземные, дремучие стансы…
Une belle vue
В Беллевю живу. Из гнёзд и веток
Городок…
Марина Цветаева. «Новогоднее».
Живу не в Беллевю, не под Парижем,
Но в городе, придвинутом горами,
К бессонной бухте, чей простор прокрыжен
Бывает неизбежными ветрами.
И, так уж повелось из зимы в зиму,
Сгущаются декабрьские тучи,
И льют дожди, и бури так тягучи,
Что, кажется, вот-вот меня изымут,
И унесут из ветреного царства
В какую-нибудь сонную лощину,
И я бегу от их самоуправства,
Наслушавшийся ветра матерщину.
Всё чаще виноградники редеют
И заполняются высотными домами,
И, монолитно, вверх ползут, радеют
О жизни полноте, что над холмами,
Вполне безудержна и центробежна,
И вьётся, как лоза, уже бессрочно,
Корнями в скалы упираясь прочно,
И омывается волной прибрежной.
Живу не в Беллевю, не под Парижем,
В приморской железобетонной чаще,
И зелен виноград ползёт под крышу,
И поливать его приходится всё чаще.
По дороге в Эльзас
1
Я вспоминал, как позднею весной
Летел в Париж крылатою блесной.
Покачивалось небо. Облака,
Что слюдяные боги из Валгаллы,
В иллюминатор всматривались. Алый
Закат глядел на них издалека.
А, может, и не боги, просто скалы
Небес, очерченные высотой,
Сквозь блеск иллюминаторов, усталой
Заката восхищались красотой.
2
Сойдя с небес, вручив себя властям
Таможенным, просвеченный рентгеном,
Как праведник, подвергнутый страстям,
Аэропортовым аборигеном,
Я ровною, накатанной стезёй
Поплыл в Париж омнибусной ладьёй.
Простые пригороды, люди-прихожане,
Без суеты, в воскресный вечер свой,
Гуляли, как гуляют калужане,
Вдоль парапетов древней мостовой.
3
Здесь, как виденья ангелы не спят
И продолжаются в немой архитектуре:
Над контрфорсами по прошлому скорбят,
И вместе с птицами резвятся в квадратуре
Небес, глядящих на свечной Париж,
Уже, по-ангельски. Сдувая прочь пылинки,
Восточный ветер – небожитель крыш,
Средневековый обдувает клинкер.
Подслеповатых звёзд ночная карусель
Кружит над городом, и следуя погоде:
То выглянет над аркой Карузель,
То скроется, растаяв, на восходе.
И, кажется, вот-вот, заговоришь
На языке Монтеня и Бодлера.
При ливне, время каплет с местных крыш,
И на карнизах повисает эра.
4
Пишу заметки о Мюлузе и Страсбуре,
И растворяюсь в станковой скульптуре.
И, неизменно, от карандаша,
Построчно отделяется душа.
Но время, обнажаясь, в темноте –
Прекрасно в первозданной наготе.
Мгла обрамляет чёрной бахромой
Притихшие дома. Свинцовые светила
Расписывают витражи сурьмой.
А, изнутри, соборные кадила
Сражаются с потусторонней тьмой…
Цезура
Тень цезуры, как секира,
Над моею головой.
Не молчи, волнуйся, лира.
Ты поёшь, и я – живой.
Солью выстлана дорога
Через поле в тёмный бор.
Погоди ещё немного,
Не гони во весь опор.
Как там будет, я не знаю,
Только слухи, что не та
Жизнь – не жизнь. Тоска сквозная,
И забвенья маята.
Бор безбрежный. Мачты-сосны,
Словно, в крови от смолы.
Светом выщерблены звёзды,
Догорают до золы…
Позже каяться заставишь,
И месить тугую грязь.
Долго, долго, жаждой маешь.
И бросаешь, отрезвясь…
Маленькая ода Георгию Победоносцу
на гербе Москвы
Белеют звёзды в вышине,
И что-то тихо шепчут мне,
И меж собой вступают в спор,
Поддерживая разговор.
И светом яблочного цвета
Весенняя Москва согрета.
Луна медузой плосколицей
Парит над каменной столицей,
И гомонит ночной прибой
От радиально-кольцевой
До тротуаров Моховой,
Под башенных курантов бой.
И, как старинные ларцы,
Стоят московские дворцы.
И тени выбывших жильцов,
Их охраняющих стрельцов,
Гуляют по московским барам,
Мешая тоник с полугаром.
Над белокаменной Москвой
Витает дух сторожевой,
И луч его меча двуостр,
Как бронза древнеримских ростр,
Копье вознесено над миром
Клубиться мантия сапфиром,
И светятся, как образа,
Его печальные глаза.
***
Пока в округе ни души,
стирай судьбы карандаши
о белизну пустых страниц,
внимая пению цевниц.
И, как бы ни менялся почерк,
размер и сухость долгих строчек,
четырёхстопная руда,
по-своему, всегда трудна:
упорный труд у нас в почёте –
двенадцать строф – и мы в расчёте.
Мне рифм немые фонари
зажечь успеть бы до зари.
Играет лира вдалеке
на непонятном языке.
Переводить гудящий вал,
я лучше б гения позвал.
Когда в мозгу грохочут пушки,
кто виноват? – конечно, Пушкин.
Нас приучил он к торжеству,
язык причислив к божеству.
Ведь, языка живая сила,
его на небо относила,
помахивали два крыла.
Увы, нелёгкая свела
в могилу, и закрылся счёт.
Остались слава и почёт.
Но языка земною частью
мы оказалися, по счастью.
О, рифмы, рифмы – эха звуки.
Я стёр карандаши и руки,
все пальцы стёр в мольбе корявой –
таская вас в силке дырявом.
О вас истёр мозги и пальцы,
чем буду вышивать на пяльцах,
по вечерам зимой холодной,
иль снова вас искать в голодном,
призывном вое изнывая,
в себе себя не узнавая.
Увёртливы, как злые мухи.
О где вы, рифмы? …рифмы глухи.
От скуки Пушкин рисовал
пером гусиным скуки внешность,
анфас и в профиль. Слов навал,
в его рисунках, принял вещность
чернил. Когда судьбы фиал
просох, на дне осталась – Вечность.
А, ты пиши в ночной глуши,
стирай свои карандаши
о белизну пустых страниц,
внимая пению цевниц.
