Мне тогда было пять. Ей, говорят, лет шесть или семь. Первый раз я увидел её, гуляя с бабушкой в парке. Мы пришли кататься на больших качелях. В нашем дворе качели были маленькие, да и те – сломанные. Конечно, бабушка не каталась, катался я. Или играл в снежки с такими же пацанятами. Часа через два, когда искусственный мех шубы скатался в маленькие острые сосульки, когда сам я взмок до майки, а валенки набухли от влаги, бабушка сказала: «Хватит!»

Уходить не хотелось, но все силы были истрачены, и сопротивление было бесполезно. Оба измотанные: я – тем, что совсем недавно дольше других держал корону «царя горы», она – переживаниями за моё драгоценное здоровье, мы медленно поднимались по парковой аллее к выходу.

Увидел я её на верхней площадке парка. Бабушка даже не успела понять, что случилось, а я уже мчался изо всех сил, насколько это было возможно сделать пятилетнему карапузу, тщательно укутанному к гулянию в январе месяце в городе Магадане.

Вокруг неё были люди. Много. Особенно таких же мелких, как я. Подбежав к металлическому ограждению – дальше было нельзя, я буквально впечатался в него. Зачем здесь этот забор? Разве она могла мне что-нибудь сделать? К тому же она сидела в клетке. Точнее сказать, тогда она лежала. Лежала на боку, закинув голову чуть назад, и смотрела на меня. Я знал, что она смотрит на меня. А я смотрел на неё. И я понял, что она ждала меня. А я почему-то всё не шёл и не шёл. И поэтому глаза её были такими грустными.

Я не мог ею налюбоваться. Вся белая и блестящая, как первый снег, который выпал ночью, а утром, когда ты идёшь в детский сад, он, переливаясь миллиардами кристалликов, старается ослепить тебя.

Я не заметил, как сзади подошла бабушка.

– Ну что, насмотрелся? – спросила она. – Пошли.

Но я намертво вцепился своими ручками в железную оградку, и ни в какую не хотел уходить. Разве можно теперь куда-то уйти? Мы смотрели друг на друга и разговаривали. Она спрашивала, где я был раньше и почему так долго не приходил, ведь ей здесь так грустно и одиноко. А я обещал приходить теперь каждый день. Обязательно-обязательно.

Наш разговор прервали. Какой-то дядька одним прыжком оказался по ту сторону ограды. Той самой, которая для меня пятилетнего была непреодолимым препятствием. Разве это справедливо? Он вплотную подошёл к клетке:

– Ну, Машка, здравствуй! – весело сказал он и полез за пазуху.

Машка! Её звали Машка! Не знаю, почему, но мне показалось, что я и раньше знал её имя.

– Опохмелишься?

Дядька мне не нравился. Он был нетрезв, я не понимал, чего он хочет, и к тому же он мешал нам разговаривать. Она игнорировала визитёра, лишь на мгновение, бросив свой взгляд в его сторону, снова смотрела на меня.

Но дядьку это нисколько не смутило. Он подошёл к клетке с той стороны, где была голова медведицы.

Я ненавидел его всеми фибрами своей пятилетней души. Мысленно просил Машу укусить его или хотя бы зарычать так, чтобы тот со скоростью света вылетел обратно за ограду, убежал домой и больше никогда не смел приходить к ней. Но она не могла услышать меня, увидеть мой молящий взгляд – огромная волосатая шуба противного дядьки закрывала меня от неё.

– Пойдём, Серёжа, уже поздно. Мама волноваться будет.

– Бабушка, зачем он залез туда? Выгони его, бабушка!

– Пойдём, пойдём, Серёжа. Пора домой. В следующее воскресенье, если захочешь, мы снова придём. Хорошо?

– Я никуда не пойду. Выгони его, бабушка!

Я уже успел, бочком-бочком перебирая вертикальные прутья, переместиться вдоль ограды в такое место, откуда можно было снова видеть её глаза. Дядька, держа в левой руке бутылку водки (я был мал, но знал, что это была именно водка), трясущимися руками пытаясь подцепить язычок на пробке «бескозырке»:

– Ну, Машка, сейчас мы с тобой вместе опохмелимся.

Маша уже не смотрела на меня. Она смотрела на зелёную бутылку в руках противного дядьки. Я мысленно взорвался от крика, зовя её, умоляя хотя бы раз взглянуть на меня. Но она уже не слышала.

– Бабушка, ну что ты стоишь? Скажи, чтобы он уходил, бабушка!

Но и бабушка как будто тоже не слышала меня:

– Ну, всё, Серенький, хватит, потом ещё придём, – упрямо повторяла она, – домой пора.

Но как я мог уйти? Это стало бы предательством с моей стороны.

– Маша! – не выдержав, закричал я изо всех сил. – Не пей – это водка!

Дядька обернулся и с каким-то удивлением посмотрел на меня. Но ничего не сказал. Молча закончил снимать пробку с горлышка.

– Как же вам не стыдно? Дети же кругом, – это сказала моя бабушка.

После её слов как-то зашевелились и активизировались другие зеваки. Кто-то присоединился к бабушке, пытаясь пристыдить, кто-то обещал вызвать милицию.

– Граждане, – обратился ко всем дядька, – я человека от смерти спасаю. Вспомните себя после праздника. А особо нервных и детей можете увести, – заключил он и обратно повернулся к клетке.

– Пошли, Серёженька, пошли быстрее. Дома мама ждёт, волнуется, – бабушка всё пыталась оторвать меня от ограды.

Я не слышал, да и не слушал бабушку, лишь смотрел, как противный дядька приложил бутылку к пасти медведицы и та начала пить содержимое громкими глотками.

Наконец бабушке удалось оторвать мои руки, и она поволокла меня к выходу. Я не сопротивлялся, но и не помогал: ноги сами автоматически переступали шаг за шагом. Мне было безразлично, что бабушке тяжело, что я постоянно спотыкался, и ей приходилось подхватывать меня, чтобы я не упал. Понемногу и другие родители стали уводить детей от этого зрелища. Постоянно оглядываясь, я смотрел на уменьшающееся количество жидкости в бутылке и на жадные, мутнеющие глаза Маши.

Я не знал тогда, что это была далеко не первая её бутылка.

 

Дома меня переодели и покормили. Бабушка что-то рассказывала маме. И моя милая мама молча, ни о чём не спрашивая, отвела меня в спальню и уложила на диван.

Маша, как ты сейчас там без меня? Ну почему ты не разорвала на куски этого дядьку? Ну зачем, зачем ты пустила его к себе? Он нехороший, плохой и гадкий. Я завтра приду. Мы будем вместе, и я никого больше не подпущу. Хорошо?

Я не представлял, каким образом мог оказаться завтра в парке. Я ходил в круглосуточный садик, и с утра мне предстояло долгое заключение в его стенах сроком на пять суток. Конечно, нас выводили гулять в скверик с горками и грибками-песочницами. Но в парке мы не были ни разу – он находился слишком далеко от сада. Как я слёзно ни умолял нашу воспитательницу Маргариту Петровну и нянечку бабу Любу, они ничем не смогли помочь: директор не разрешила.

Ночами я долго не мог уснуть и постоянно разговаривал с Машей. Она мне рассказывала про свою жизнь: про Северный полюс и как маленькой, убегая вместе с мамой и папой от охотников, она отстала и потерялась среди льдин и торосов. Как долго бродила по всему Северному полюсу и искала их. Как через много-много дней одиноких скитаний нашла станцию с учёными, которые кормили её вкусным сгущённым молоком. Но потом учёные улетели на вертолётах, и она осталась одна. Она долго ждала возле маленьких домиков, но они всё не возвращались. Тогда она пошла в ту сторону, куда улетели вертолёты, чтобы найти добрых учёных. Очень долго шла и пришла в Магадан, где её заперли в клетку и никуда не пускают. «Почему? Ты не знаешь? Я ведь никого не хочу обидеть». И ей было так грустно и одиноко, пока не пришёл я.

А я ей рассказывал о себе. О том, что у меня тоже, как и у неё нет папы. Что он разведчик и улетел в другую страну, чтобы узнавать всякие важные вражеские секреты. Я обещал принести ей много-много банок сгущёнки, ведь всё равно я её не люблю.

 

В воскресенье с самого утра я был как на иголках. Бесконечно приставая к маме с вопросом: «Ну, когда?», мешал ей готовиться. Потом бабушка начала вталкивать меня в кучу тёплых вещей, заботясь о здоровье драгоценного внука, так что к концу одевания, мне не надо было переставлять ноги. Я запросто мог колобком катиться до парка, лишь бы кто-нибудь изредка подталкивал меня сзади.

– Мам, ну зачем столько всего? – спросила моя мама у своей, увидев сына, замурованного в тёплые рубашки, кофточки, шубки…

Бабушка попыталась возразить, что на улице не май месяц и вообще, ребёнку в этом возрасте легко подхватить ОРЗ, ангину, или того хуже – менингит: тьфу, тьфу, тьфу, конечно.

Облегчённый вдвое, я пошёл с мамой в парк.

Конечно же, она меня ждала!

Маша ходила по клетке из угла в угол, натыкаясь на прутья. Потом увидела меня, вжавшегося в металл холодной ограды.

– Здравствуй, Маша.

Она остановилась напротив, долго смотрела, словно не верила. Потом легла, положив голову на передние лапы.

Ты пришёл. Я тебя так ждала. Обещал каждый день.

Извини, у меня не получалось. Я очень хотел, но меня не пускали. Ведь я хожу в круглосуточный садик. Это почти что, как ты в клетке.

Я так скучаю здесь одна. Мне так тебя не хватает. И эти пьяные дядьки постоянно лезут ко мне со своими бутылками.

А ты укуси их. Только не пей! Я тебя очень прошу. Обещай мне никогда больше не пить водку.

Обещаю. Ты только приходи чаще.

Мы ещё долго с ней разговаривали. Рассказывали разные смешные истории из жизни. Рядом такая же, как я, мелюзга пыталась тоже привлечь её внимание: звали, бросали рыбу, но Маша ни на что не реагировала. И я тоже. Только запомнил, как один дядечка, проходя мимо клетки, сказал: Да вы ей пузырь поставьте, сразу весёлой сделается.

 

На следующий день снова был садик. Все играли в какие-то игры, а я сидел в углу один, строил из кубиков крепость и вспоминал большую белую Машу. Я разговаривал с ней, мечтая, как вырасту большим-большим, заберу её, и мы уедем с ней на Северный полюс. А маме с бабушкой будем писать большие и длинные письма, а иногда приезжать в гости.

В четверг ко мне подошла Маргарита Петровна и спросила, пойду ли я в парк? Директор заболела, и Маргарита Петровна уговорила заведующую разрешить группе прогуляться.

Правда? Спасибо большое-пребольшое, Маргарита Петровна! Вы самая лучшая воспитательница на свете!

В будний день народа в парке было совсем мало. Недавно выпал снег, и был он сейчас свежим и хрустящим, как корочка только что испечённого хлеба. Всем доставляло удовольствие бегать по сверкающей целине, меж редких лиственниц парка, оставляя за собой цепочки следов. Всем, но не мне. Катались на ледяных горках, качались на качелях все, но не я.

– Серёжа, а ты почему не играешь? Ты уже вторую неделю каждый день мучаешь меня просьбами о парке.

– Маргарита Петровна, давайте сходим наверх к Маше. Это медведица такая, она там в клетке живёт.

Я видел, что Маргарита Петровна замешкалась, не зная, что ответить на мою просьбу. Видимо, она знала о пристрастии медведицы.

– Маргарита Петровна, она очень хорошая. Вы не бойтесь, она никого не укусит. Я ей скажу, что вы со мной.

Маргарита Петровна улыбнулась:

– Хорошо. Обязательно скажи. Но только на десять минут.

Десять минут! Ах, Маргарита Петровна, в этот момент я любил вас не меньше, чем мою Машу. Хотя нет, всё-таки чуточку меньше.

– Ребя! Ура! Мы идём к Маше! – кричал я и тоже бегал по снегу.

 

Я выбежал к ней самый первый из группы.

– Привет, Маша! – кричал я, подбегая к изгороди. – Я пришёл!

Она стояла, большая и белоснежная, как сегодняшний снег, и смотрела на меня.

– Здравствуй, – уже прошептал я, привычно максимально вдавив себя в ограждение, снова ощущая щеками липкий холод его прутьев.

Сзади, визжа от удовольствия, подбежали остальные.

Это мои друзья. Мы из одной группы, помнишь, я тебе рассказывал. А вон идёт наша воспитательница Маргарита Петровна. Ей надо сказать спасибо, что нас отпустили к тебе.

В этот день Маша была в замечательном настроении: вставала на задние лапы, прислонив передние к клетке, кувыркалась и даже пела. Все были от неё в восторге, а девочки просили меня, чтобы она ещё что-нибудь сделала, потому что никого другого она так не слушала. Я был горд и бесконечно счастлив, и если есть на свете «седьмое небо», то в тот момент я был на семьсот семьдесят седьмом.

– Ну, всё, ребятки. Пора в садик, а то не успеем на обед. Строимся.

Но никто не слышал слов Маргариты Петровны. Или делал вид, что не слышал, стараясь таким образом продлить прогулку ещё хоть на несколько минут. Пришлось воспитательнице выдёргивать каждого индивидуально и отводить в сторонку, припугивая, что если не будем слушаться, больше в парк никогда не придём. Понемногу шумная орава пятилетней шпаны была превращена в некое подобие строя. Только меня не хватало в его рядах.

Последним из могикан я стоял в одиночестве рядом с оградой и не хотел никуда идти. Маша была в таком замечательном настроении, в каком она пребывала, когда мы с ней гуляли в моих ночных мечтах. Я так любил её в этот момент, что готов был согласиться выпить целую бутылку вонючего рыбьего жира, который нам по ложечке давали в медпункте детского сада, лишь бы продолжать оставаться рядом.

Маргарите Петровне пришлось постараться, чтобы оторвать мои варежки от решётки. Я хотел расплакаться, но не мог. Какой же я после этого мужчина, если буду плакать перед возлюбленной?

Маша смотрела, как мои ручки одна за другой были оторваны от ограды и меня стали уводить к строю малышей.

Ты куда? Неужели всё? Ты же только пришёл.

Она начала беспокойно ходить по клетке и изредка негромко реветь.

Извини, Маша, я больше не могу быть с тобой. Мне надо возвращаться в этот дурацкий садик, иначе нас больше никогда не отпустят к тебе. Но я очень скоро приду. Обязательно!

Но Маша не слушала. Она обиделась. Продолжала ходить взад-вперёд по клетке и совсем на меня не смотрела.

– Маша! – не выдержал я и выкрикнул, когда меня вели к молча наблюдавшему эту картину строю детей, в котором уже все стояли по парам, взявшись за руки, и только одна девочка Лера оставалась без пары.

Извините, Маргарита Петровна, я вас очень люблю. Но Машу – больше. Я ударил валенком нашу воспитательницу по ноге и с силой дёрнулся. Это было так неожиданно, что Маргарита Петровна меня непроизвольно выпустила.

– Маша! – я со всех своих маленьких ножек бросился обратно к ограде – Я люблю тебя!

 

На следующий вечер в садик пришла мама. Её вызвала Маргарита Петровна. Она выслушала монолог о моём отвратительном поведении и вообще, Татьяна Николаевна, ваш сын в последнее время очень изменился.

Мама меня не отругала. Меня ждала новость гораздо ужаснее родительской взбучки. Вчера бабушку положили в больницу: ночью приезжала «скорая», врачи сделали уколы и увезли её. А маме завтра надо уезжать в командировку на две недели в Москву. Поэтому на выходные меня будет забирать бабушкина подруга. Зато, когда мама приедет, а это будет как раз накануне моего дня рождения, то привезёт много разных вкусностей и отличный подарок.

Как прошли эти две недели – не помню. Никакой речи о повторной прогулке в парк и быть не могло, а бабушкина подруга еле ходила – у неё были больные ноги. Всё это время я чувствовал себя предателем, бросившим друга в беде.

Когда наступило утро долгожданного дня, то мне даже как-то не верилось, что вот оно, то самое утро, что я столько ждал. К тому же наступило пятнадцатое февраля, а это означало, что мне исполнилось шесть. После завтрака вся группа под руководством Маргариты Петровны, поостывшей уже от моей выходки, поздравила меня с днём рождения. Мы сыграли в «каравай» и попили чаю с конфетами и печеньем, принесёнными мамой заранее.

Всё это было хорошо, но совсем не то, что я ждал. Я ждал маму. И она пришла. Хорошо помню, что так обильно я её никогда не целовал, ни до, ни после. По маме я тоже очень соскучился, честно говоря. После встречи с ней на минуту я о Маше даже как-то забыл. Когда взаимная раздача поцелуев закончилось, мама достала из сумки коробку зефира в шоколаде и передала Маргарите Петровне. Ну и зря. Она нас больше не хотела водить к Маше, а когда я решил сбежать и даже пытался выбраться в дырку под забором, но застрял, то поставила меня в угол.

 

Мама еле поспевала за мной. Несмотря на кучу тёплых вещей, я чувствовал себя легко и неудержимо рвался вперёд. Внутри всё сжималось и щекотало от радости.

Я представлял, как она удивится моему появлению. Конечно, ей сначала надо будет сделать вид, что она на меня обижена. Но я всё объясню и угощу привезённым из Москвы зефиром. Это в тысячу раз вкуснее сгущёнки!

Мы подъехали на автобусе к парку. Как только открылись двери, я кубарем вывалился на улицу. Удержать меня не помогло даже то, что мама крепко сжимала в руке воротник моей шубы. Упал на утрамбованный тысячью ног снег. Может быть, в каком-нибудь другом случае я бы и заплакал. Но не сейчас. Я тут же вскочил на ноги и бросился к входу в парк.

Маша была похожа на снежную бурю: она вставала на дыбы, ревела, мечась по клетке. Я остановился, не добежав до ограды метров двадцать.

Сзади подоспела мама:

– Завтра, Серёжа, завтра придём. А сейчас надо идти домой, готовиться ко дню рождения. Вечером гости придут, надо успеть торт испечь.

Я продолжал стоять и смотреть на Машу.

Что с тобой? Что случилось? Кто посмел тебя обидеть?

Мама решила увести меня силой, но я вырвался и побежал к ограде.

Маша громко ревела и, не замечая меня, шатаясь, ходила взад-вперёд по клетке.

Маша! Это я, Маша! Я пришёл! Ну, Маша, посмотри на меня. Ну, пожалуйста.

И она посмотрела. Она посмотрела прямо мне в глаза и тут же снова встала на дыбы, ревя, как загнанная.

Она не узнала меня!

Я понял, что случилось. Трое пьяных мужчин стояли с другой стороны клетки и громко хохотали.

Нет! Ты же обещала, Маша.

Перебирая ножками в валенках, я ринулся на ту сторону, где стояли хохочущие мужчины. В их ногах валялись несколько пустых бутылок из-под водки. Я с разбега налетел на ближнего и со всей силы стал колотить того своими ручками по подолу тулупа.

– Уходи! Уходи отсюда!

Хохот прекратился, и мужчины от неожиданности даже растерялись. Они смотрели на меня, и их затуманенный мозг спешно искал нужную страничку в методичке «Как поступать в случае, если тебя лупит пятилетний ребёнок?».

Подоспела мама и за воротник оттащила меня от противника.

– Уходите лучше, иначе я помогу своему сыну выгнать вас! – совершенно неожиданно для меня сказала она, удерживая меня за воротник, словно рвущуюся в бой служебную собачку.

Троица переглянулась и, забрав с собой пустую посуду, партизанскими тропами молча ретировалась с поля боя.

Мама присела рядом со мной:

– Серёжа, пошли домой. Маша плохо себя чувствует.

 

Дома я упал на диван и отвернулся. Приходили гости, приносили подарки, мама предлагала попробовать торт. Мне ничего не хотелось. Я лежал на диване и постоянно вспоминал сценку в парке.

Маша, я же говорил тебе, что водку пить плохо. Почему ты не послушала? Я тебе принёс такой вкусный зефир, а ты не узнала меня.

В какой-то момент своих дум я принял решение обидеться на неё и больше не приходить.

Переносил я свою обиду тяжело: ещё больше замкнулся и в выходные никуда не хотел выходить из дома. Несколько раз мама, обеспокоенная моим поведением, предлагала прогуляться в парк. Но я отказывался.

Так прошло три недели.

Вечером в перерыве между двумя работами ко мне в садик зашла мама. Она рассказала о том, как обстоят дела дома: с бабушкой всё хорошо, тебе в комнату купили новые шторы, в пятницу увидишь. По-моему, тебе должны понравиться.

Мама уже собиралась уходить, когда я робко, словно сам боялся своей просьбы, попросил:

– Мама, давай в субботу в парк сходим.

Мама ответила не сразу. Присела рядом на детский стульчик из гнутой фанеры.

– Ты к Маше хочешь?

– Нет. Просто на качелях давно не катался.

Конечно, я бессовестно врал. Я мечтал увидеться с Машей.

– Ты знаешь, Серёжа, а Маши больше нет. Она уехала из города. На прошлой неделе. К себе домой. На Северный полюс.

Я убежал в самый дальний угол нашей группы. Я ненавидел себя. Маргарита Петровна хотела меня вытащить, но мама что-то сказала, и меня оставили в покое. Я ведь даже не попрощался. Если бы я не дулся, как индюк всё это время, то вообще не дал бы никуда её увезти.

 

Мама взяла отпуск за два года и смогла какое-то время забирать меня из садика каждый день, а не только на выходные. Мы с ней занимались изучением «Азбуки», учили правильно понимать время. Постепенно я стал вспоминать Машу всё реже и реже, и через год лишь одно свидетельство моей любви напоминало о ней. Это была невысокая металлическая ограда, которая никем не убранная так и осталась стоять на верхней площадке городского парка.

Гуляя с бабушкой или мамой, поднимаясь к автобусной остановке, я каждый раз подходил к помнящей нашу любовь оградке и, привычно вжимая своё личико между металлических прутьев, смотрел на то место, где когда-то стояла клетка с Машей.

Она, как в первую нашу встречу, лежала на спине, запрокинув голову, и смотрела на меня.

– Привет, Маш.

 

Учась в восьмом классе, я случайно узнал, что ни на какой Северный полюс Маша не уезжала.

Её увезли. Мёртвой. Диагноз – цирроз печени. Хронический алкоголизм.

Но я продолжаю тебя помнить и любить.

Слышишь, Машка?

Моя первая любовь.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование