На этой станции таинственно-гулкие, притемнённые вверху, своды, белый, с черноватыми разводами, холодный мрамор стен, даже воздух, и тот тревожен. Поезда вылетают из мрака тоннеля с нарастающим, шальным свистом. От их стремительности замирает сердце.

На этой станции погиб человек. Его сбило поездом. Он лежал на краю платформы. Чёрная материя накинута на лицо и на грудь. Тонкие ноги выглядывают из неряшливо задравшихся брючин. Стоптанные набок полуботинки с потёртыми подошвами.

Два молодых милиционера маются возле трупа. Охраняют. Им страшновато и тягостно.

Выйдя из вагонов, люди спешат в Детский мир, в Политехнический музей, в Библио-Глобус, они стараются обойти стороной эту скорбную компанию, не заметить её. И я поймал себя на мысли, что тоже не хочу её замечать, отвожу взгляд, ускоряю шаг.

Я направился к эскалатору, как вдруг до странности знакомое чувство, – скорее отблеск, едва заметная тень его, – заставило остановиться.

 

1

 

Человек возник из кромешной пурги, из пелены, летящей с бешеной скоростью ледяной крупы. Я стоял, привалившись спиной к радиатору мерно рокочущего дизеля, чуть сомлев от его тепла, пробиравшегося сквозь телогрейку. Я думал как раз о том, что если дизель электростанции заглохнет и его не удастся оживить, пурга будет точно также, мерно и равнодушно выть, выдувая тепло из остывающих балков*, заметая их снегом, и вряд ли кто-то придёт к нам на помощь, потому что до ближайшего посёлка больше ста километров.

Серьёзные работы на буровой были приостановлены. Шла промывка скважины. Вахта большую часть рабочего времени отлёживалась в балках и только нам, дизелистам, приходилось обслуживать электростанцию.

Ветер выл безнадёжно и жутко, надувал парусом дырявый брезент насосной.

Распахнулась дверь, на которой вместо петель были прибиты куски старых текстропных ремней, и в дизельную ввалилось что-то заснежено-заледенелое, замотанное по самые глаза клетчатым шарфом. Не в силах что-то сказать, человек делал знаки руками.

В тундру, на зимник, категорически запрещено выезжать одной машиной. Никакой дурак в одиночку и не рискует. И уж тем более нельзя ехать, если начинается пурга. Этому человеку и его напарнику законы были не писаны. Не доезжая километров двадцати до нашей буровой, их КАМАЗ, гружённый бревнами, сполз с зимника, едва различимого по вешкам, и глубоко зарылся колёсами.

Друзья долго гребли лопатами снег, ничего не добились, только обессилели. Залезли в кабину, выпили водки, согрелись, заснули. Проснувшись, снова принялись откапывать машину. Так прошла ночь, день и ещё одна ночь. Наутро топливо закончилось, двигатель заглох. Потом кончилась водка. Друзья стали замерзать. Чтобы спастись, оставался один выход: разыскать буровую.

Напарник сказал, что всё равно не дойдёт. Остался в кабине умирать и умер. Мы потом притащили машину бульдозером. Водитель побрёл наугад, и ему повезло. Но до буровой он шёл чересчур долго.

Его звали Виктором. Он был не жилец, но умирать не собирался. Мечась в полубреду и находя паузы между приступами глухого, перехватывающего дыхание, кашля, просил сообщить жене, что у него всё в порядке, скоро поправится и у них хватит денег для того, чтобы купить приличную машину и квартиру.

Буровой мастер Кунашевич несколько раз связывался по рации с Городом. Просил прислать санитарный вертолёт. Но вертолёты в такую погоду не летают. Виктор прожил четыре дня и в ночь умер.

Мы привели в порядок старый, нежилой балок, выбросили оттуда поломанную мебель и полусгнившее барахло, подмели. Виктора расположили на старой кровати, на матрасе, накрыли до подбородка простыней, так, словно уложили ненадолго передохнуть. Через окно на его лицо падал свет от буровой вышки.

Тропинка, ведущая к буровой, была протоптана мимо этого балка. Идя на вахту, я не мог не взглянуть в окно. Однажды мне показалось сквозь полумрак, что Виктор пошевелился, попытался поднять голову. Я сообщил о своём наблюдении Кунашевичу. Тот ничуть не удивился, он вообще ничему не удивлялся: «Ну, пойди, чаю ему, что ли, отнеси».

Мне тогда было двадцать два года. Я не верил в то, что люди умирают. Я взял фонарик, с которым проверял уровень топлива в емкостях, и пошёл в балок. С трудом протиснулся в дверь, заметённую снегом, долго стоял в нерешительности в маленьком тамбуре. Было страшно.

Простыня вспыхнула ослепительно бело под ярким лучом фонаря. Виктор спал спокойно. Он почти не изменился, только глубже запали в глазницы обведённые синевой глаза, да поросшие редкой чёрной щетиной щёки подёрнулись изморозью.

Этой ночью пурга улеглась. Утром белое пространство тундры поразило тишиной и умиротворением. Когда прилетел вертолёт, возникла лёгкая дискуссия: отправлять Виктора на матрасе, накрытого простыней, или просто положить на пол вертолёта? Остановились на первом варианте. Кунашевич остался недоволен – ему предстояло списывать в бухгалтерии матрас и простыню и объяснять причину списания.

 

2

 

– У «Спартака», пожалуй, есть шансы, а «Локомотив» опять продул.

Рыхлое, рябоватое лицо, бакенбарды, седоватые усы, лоб в три глубоких морщины, налитые, выпуклые глаза. Он старше на два года, а мне кажется лет на десять. Каждый день после работы терплю я это футбольное обозрение за кружкой пива, и не только пива. Приходится терпеть, поскольку этот человек с некоторых пор мой начальник. Ясно, что он законченный алкоголик, но я считал, что это меня не касается.

Быть может, напрасно я ему тогда позвонил? Полгода болтался без работы после Севера, деньги были на исходе, жена уже не ругалась, только тяжело вздыхала. Обрадовался, когда узнал номер его телефона: вместе учились в институте, считались когда-то друзьями. Почему сразу не обратил внимания, что он не слишком обрадовался моей просьбе, задумался, ответил уклончиво? Почему не пришло мне в голову, что оказание услуги потребует расчёта? Что такого рода просьбы не всегда нравятся даже родственникам, не то, что приятелям, которых не видел много лет?

После северной вольности трудно было привыкать в обюрокраченном, опутанном интригами и ложно-интеллигентскими условностями, учреждении. Рабочий день тянулся до изнеможения долго, не с кем было перемолвиться обычным, человеческим словом.

Он моего состояния не замечал или делал вид, что не замечает. Он вообще от меня сразу же обособился. Опасался, что я в присутствии посторонних могу неосторожно затронуть нежелательные студенческие воспоминания? Опорочу авторитет руководителя?

Он делал карьеру, и у него получалось. Ему предрекали высокие должности. Он уже научился унижать людей – грубо обрывать в разговоре, кричать, краснея лицом.

Он завёл странную традицию – приглашать меня после работы в ближайшее кафе. Являлся ли я каким-то звеном в его тактических планах, или он просто искал собеседника? Товарищеский тон был давно утерян, он говорил со мной покровительственно, я не скрывал, что недоволен этим. Но я был должен ему за то, что он устроил меня на работу. Долги нужно возвращать. Можно постепенно, частями. Например, в форме подобострастия. При этом старательность и пунктуальность в работе в зачёт не идут. Расчёт должен быть личным. Как подарок. Я не умею быть подобострастным, и ему это не нравилось.

Лишь однажды, прервав привычную тему о том, что «Динамо» совсем потухло, а «Зенит» ещё своё возьмёт, он вдруг растерянным голосом сообщил: «От меня вчера жена ушла. Вместе с дочерью». Следовало посочувствовать, но я понял, что это не нужно. Сочувствовать может равный.

Отношения у нас не складывались, он часто просил денег взаймы, хотя имел значительно больший оклад, но у меня было туго с деньгами, я отказывал, и в конце концов произошло то, что не могло не произойти.

Мой бывший друг, а ныне начальник, любил совещания по подведению итогов. Недели, месяца, квартала, года. На одном из таких совещаний я был неожиданно раздавлен, уничтожен, убит. Эмоциональное выступление руководителя являлось местью за мою недогадливость по поводу возврата долга, кроме того, было акцией самоутверждения, в назидание тем, кто таит поползновение к излишней самостоятельности поведения.

Совещание закончилось. В полной растерянности я курил в конце коридора возле открытого окна, не ощущая крепости табака. Дым нехотя струился в солнечную теплынь, в зелень листьев.

Мой руководитель стремительно вышел из конференц-зала, где происходила экзекуция. На ходу, не поворачивая головы, коротко отвечал на вопросы привязавшегося как репей главного бухгалтера с какими-то бумагами. Подошёл ко мне, предложил пойти в кафе.

Или он не любил ломать традиции, или побитая собака обязана лизнуть ногу, её бившую, точно не знаю. Знаю одно: мне следовало дать ему в морду. Вытерпеть можно многое, но не всё. Я не дал ему в морду. В этом вижу свою слабость и малодушие.

На следующий день я отнёс заявление в отдел кадров и уволился.

Он продолжал пить и пил всё больше. Пришло время, когда на работу у него не стало хватать времени. Его перевели рядовым инженером. Но он всё равно пил, и его выгнали. Он умер в больнице он цирроза печени. Или от уязвлённого самолюбия.

Я к тому времени давно уже трудился в другом учреждении. С прежними коллегами не общался. Но обо мне вспомнили, позвонили, сообщили о случившемся, полагая другом умершего. Попросили забрать тело из больничного морга. Как выяснилось, близких родственников, знакомых и просто желающих это сделать, не нашлось.

Я не счёл возможным отказаться.

Он лежал в гробу на обитом белым металлом, алюминием столе, с просветлевшим, задумчивым лицом. Разгладились морщины на лбу, складки возле губ. Он выглядел усталым человеком, которому наконец дали возможность передохнуть. Я не испытывал к нему ненависти, это чувство ушло, уступив место пронзительной жалости к человеку, который так и не сумел разобраться в жизни, определиться с верным путем, оказался в тупике и погиб.

Я не мог быть ему советчиком. И никто никому не советчик.

…Двое дюжих молодцов, даже не взглянув на меня, хотя следовало бы спросить согласия, накрыли гроб крышкой и понесли к автобусу.

 

3

 

Никто не запомнил в точности, когда медведь впервые появился возле контейнеров с мусором и пищевыми отходами. Контейнеры стояли поодаль от столовой, сразу же за ними начиналось обширное болото, поросшее осокой, низкорослыми деревьями и чахлым кустарником. Живности в окрестных лесах хватало, но медведь из-за лени, наверное, повадился на помойку нашего нефтепромысла. Небольшой размером, тёмно-коричневого цвета мишка с неопрятно свалявшейся шерстью, висевшей на заднице грязными сосульками.

Забирался в контейнер, сосредоточенно в нём рылся. На задыхающихся в лае собак, на людей, целящихся в него фотоаппаратами, не обращал внимания. Был добродушен и миролюбив. Чувства опасности не вызывал.

Собаки постепенно утихли. Устали или надоело. И люди при виде медведя перестали хвататься за фотоаппараты. Тоже привыкли. Экзотика хороша свежестью впечатлений.

Человек более жесток, чем любой дикий зверь. Жестокость он называет предусмотрительностью.

По жилому посёлку нефтепромысла уверенной походкой хозяина расхаживал человек в камуфляжной форме «Служба безопасности». Чью именно безопасность этот человек охранял, сказать сложно. Вылавливал тех, кто курит в общежитии, встречал вахтовые автобусы, вытряхивая содержимое сумок прибывших на нефтепромысел.

Человека звали Борис Горобчук. Лысоватый, приземистый, с пристальными, чёрными глазами. Он всё время улыбался. Ни у кого не встречал я столь радушной, располагающей улыбки. Сияли круглые щёчки, лапки морщинок возле глаз, толстые губы блестели так, будто только что был съеден кусок розоватого, примороженного, пахнущего чесноком и перцем, сала.

Этот человек навсегда отучил меня верить охотно улыбающимся людям.

Горобчука боялись, с ним искали дружбы. Я не искал с ним дружбы, но он сам зачем-то приходил ко мне в комнату, сидел, рассеянно листая книги, сложенные стопкой на тумбочке, качал головой, цокал языком, то ли поражаясь моей учёности, то ли сокрушаясь собственной безграмотности. Иногда предлагал выпить, но я не люблю пить водку со случайными людьми.

Когда сидеть молча становилось невмоготу, мы разговаривали. Я рассказывал о работе на буровых в заполярной тундре. Он – о службе в Средней Азии. Он вышел в отставку капитаном. Его бывший сослуживец по фамилии Жадановский работал начальником службы безопасности нашего нефтедобывающего управления. В этом знакомстве и заключалось могущество Горобчука.

Оператором насосной станции был Вася Ширшов – тихий, старательный парень. Устойчивый нефтяной запах шёл от него даже когда он переодевался в цивильную одежду. Любую работу Вася выполнял безропотно, преданно глядя при этом голубоватыми, часто моргающими глазами. Заработанные деньги отсылал родителям, куда-то в Архангельскую область. У него был болен отец. Себе оставлял немного, экономил, в столовую не ходил, варил на электрической плитке каши. Всё больше овсяную и перловую.

И вот Вася получил телеграмму с известием о смерти отца. На похороны не поехал, потому что не было денег. Напился водки, заснул на полу операторной, обняв за шею лежащего рядом большого рыжего пса по кличке Барбос.

Горобчук разбудил Васю пинками, а когда тот, по запарке, бросился драться, умело избил его. Он знал, как следует бить, чтобы не оставалось следов.

Также безжалостно убил он медведя.

Я услышал две короткие автоматные очереди. Сначала не обратил на них внимания. Я не служил в армии, и этот звук не режет мне ухо, но по возбуждённым голосам за окном определил, что в посёлке что-то случилось.

Медведь лежал возле контейнера, привалившись к нему боком. Кто-то накрыл ему голову большим белым мешком из-под бентонитовой глины. Из таких мешков женщины, у которых руки на месте, шьют хозяйственные сумки. Собралось много людей. Они стояли полукругом над убитым и молчали, словно на похоронах. Все привыкли к медведю, даже полюбили его, было странно, что он теперь мёртвый. Поразительно тонка граница между жизнью и смертью.

Убийца же неторопливо удалялся по дороге, по-солдатски, прикладом вверх, закинув автомат за плечо.

Я догнал его.

– Ты мерзавец, – сказал я Горобчуку.

Не следовало так ему говорить, это было бессмысленно и опасно.

– Я человек военный, – с достоинством и некоторым металлом в голосе, ответил Горобчук, – мне поступило распоряжение на отстрел.

Он всё же немного растерялся, потому что попытался по привычке улыбнуться, но лишь сощурился колючими чёрными глазами.

– За оскорбление ответишь.

Я не сомневался, что отвечу. И он выполнил угрозу. Полгода потом я не мог найти работы, пока не узнал телефон бывшего однокашника…

 

***

 

Не обращая внимания на милиционеров, я подошёл к лежавшему на платформе метро мёртвому человеку. Долго стоял и смотрел на него. Смотрел до тех пор, пока сквозь белый, с черноватыми разводами мрамор стен не стали проступать очертания низкорослых деревьев, кустарника, скудной болотной растительности, свинцово-серого, северного неба, контуры тех лет, когда я был другим, менее умудрённым в жизни и, может быть, потому ещё не утратившим способности чувствовать свою боль, как чужую и чужую, как свою.

 

*Бало́к – передвижной домик на полозьях для временного размещения людей.

 

Художник: Алексей Айзенман

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование