Эпифании / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Вергилий

Круг последний настал

по вещанью пророчицы Кумской…

Последний день далёкого июля.

Ты был в нём одинокий и чужой,

С предчувствием наполненной душой,

Среди толпы, опухшей от разгулья.

К чему пришёл ты, баловень интриг,

Верней, к чему приблизился, уверив

Себя, что при наличии неверья,

Ты б смог освободиться от вериг.

Свобода больше рабства, оттого

Она стирает первозданность линий:

О том писал, возможно, Старший Плиний.

Всё изменилось, не меняя ничего.

Всё изменилось. Но, в последний день,

Перед лицом единственного шанса

Ты не упустишь случай удержаться

Во Времени, и в нём оставить тень.

Слово вживалось в изломы лица,

В зренье, в объём неоконченной мысли.

Было: тревожное тело отца,

Свет задыхался на дремлющих листьях.

Кляли виденья, не верили в сны.

Кто-то ошибся, но кто-то был сведущ.

Позже, как первенец, – месяц весны,

Скрытый от глаз, будто царская ветошь.

Позже, всё позже: пещера, костры,

Сны без оглядки, знамения полдень.

Кто это там, и кому все дары,

Кем строгий сумрак пещеры заполнен.

Слово входило в раскрытую дверь

Медлило и оставалось под спудом.

Кто это там, почему этот зверь

Дышит, как дышат предчувствием, чудом?

Вспомнить, но что: поцелуй мертвеца,

Боль омовенья, изломы на кистях.

Было: тревожное тело Отца,

Дух задыхался на дремлющих листьях.

Так шли они вслед за Тобою,

Стекаясь из ближних округ,

Ещё разношёрстной гурьбою,

В оградой очерченный круг.

Окраина в ноги валилась,

Плечами касаясь земли,

И мучилась, и двоилась,

И замирала вдали.

Обрывком последнего слова

Клонились деревья до пят.

Казалось, остаток Покрова

Предчувствием утра распят.

Ослепшее, как расставанье.

Вошедшее не повернуть

Спиною к подступившей рани:

Лишь только сны ополоснуть.

Ослепшее, как расставанье.

И только здесь, и тронешь чуть,

То беспокойное незнанье,

Накатывающееся, как ртуть.

И канонады, и метели,

Затихшим воском оплывут

Перед свечою на колени,

Освободив её от пут.

У всякого своя расплата.

Твой след и почерк – неделим.

Но, вдруг, я захлебнусь Пилатом,

Расставшись с именем Твоим.

Не говори, не нужно пышной ваты:

Распяты небеса над выдохом твоим,

И рана запеклась в развалинах горбатых

Приморских облаков – Ты ими, лишь, судим.

Не говори, не нужно пышной ваты:

Всё снова, без конца, через костры;

И горло перетянут мне закаты,

И ночь свои оближет топоры.

Ночная даль теперь казалась краем

Уничтоженья и небытия.

Б. Пастернак. «Гефсиманский сад»

Сухое пенье немоты.

Сойдя с земли, кусты маслины

плывут над краем темноты,

спускаясь с гор в сады долины.

Я – Твой неузнанный иной,

неведомо сюда забредший.

и оглушённый тишиной,

дышу, как душу вновь обретший.

Меня не отпускает блик

единственной звезды из скани

веков, сплетённых, точно лик,

нам явленный на Иордани

Тобою. Время включено

в число убийц: от цвета пепла

болят глаза. Черным-черно.

и, кажется, что жизнь ослепла,

что позади Кедрона ров

с водою времени тягучей,

но, как среди иных миров,

я всё плыву в круженье жгучих

морских или небесных звёзд,

в их медленном вращенье, беге

от мира времени, где слёз,

как высушенных звёзд на небе.

Как матово горят века.

Их мерный треск, на ровной ноте,

похож на постук молотка,

в руках, приученных к работе:

так гвоздь вбивают в облака

слепые пальцы – стуком, болью;

так кровь стучит в мозгу, пока…

Видишь себя в январе,
в лапах еловых классической стужи,
будто стоишь на костре,
чувствуешь жжение хвои, и душу,

то есть незримую часть
кто-то берёт, и с собою в морозный
космос уносит, где красть,
в общем-то, нечего – азбука Морзе,

вакуум, стужа, тоска.
И, как Дж. Бруно, внезапно прощённый,
смертью своей. Свысока,

смотришь оттуда на свет отрешённый,

спекшийся хрупкой золой,
пущенный волнами тени небесной,
лёгкой, спасённой душой,
из пустоты, окружённою бездной.

Меня уносит ветер, как листву,
и запускает ввысь, и обрывает сердце:
теряя вес, теряю плоть, плыву,
до самых верхних «до» в трехдольном скерцо.

Я, кажется, пою, но про себя,
музыку ветрену: лишь такт и величанье,
вздымающие вдохи корабля,
над выдохом бездонного молчанья.

Как хорошо, что есть иное небо,
что отражается в зрачках движенье строк.
Как хорошо, что жив, и хватит зёрен хлеба, –
гортанной смерти грифельный оброк.

И я перебираю эти зёрна,
как жемчуга. И звуки из руки
свободней рыб в любом краю озёрном,
и чище слёз тугие плавники.

Я здесь один среди равнин биенья,
и не заполнено зияние пустот.
Ещё прозрачней музыки и пенья,
волна, холодная, как залетейский лёд.

Небо, обретшее тему овала,

лист, запыхавшийся, как покрывало

ветра, над стынущей Ойкуменой.

Слева и справа твердят об изменах,

об изменении смысла и духа.

Время, убитое на поруху,

не возвращается, с видом скорбным,

преодолеть перешеек загробный:

потусторонняя видимость тренья

горше ньютоновых сил тяготенья.

Лица, обретшие тему овала,

Удивлены: «И ты здесь ночевала?

В этой постели, укрытая этим,

Как его там, ну, который светел,

Точно, то облако на рассвете».

Новые слухи скрадут неверье

старых архангелов к новой вере.

Новые слухи ползут проворней

Старых архангелов на амвоне.

Новые слухи ползут прямее

Старых архангелов. На примете:

Странность походки и странная особь,

После исчезнувшая, как осень,

В стынущей зелени кипариса.

(Южная осень дороже Париса,

Но не Елены). Его же свита

Вся разбежалась, едва не бита

Была камнями. Он же, отмыкав,

Положенный срок, руками омытый,

Вышел в пространство, лишённое тверди,

Теперь возвращается через тернии

К телу единственной запретнокожей,

К свету, в котором на вечность умножен…

Художник: Архип Куинджи