Дидона и Эней
Я как сон, как продолженье
Расставания с тобою.
Ты проснёшься, в утешенье
Будет рай над головою.
Ухожу. Слезою, пеной
Вслед махнёшь мне, чуть живая.
Назову тебя Еленой.
Но опомнюсь, узнавая:
С кем сравнить тебя, Дидона?
В этой схватке рукопашной,
С миром всем, я обнял стоны
Тех, кто обнял камни, пашни.
Не хочу тревожить взгляд твой
Наважденьем стран восточных.
Непроизнесённой клятвой
Догорают многоточья.
Вслед махнёшь пурпурной пеной,
И вернешься за когортой,
Дым взойдёт, над Карфагеном,
Трои гордой.
Анапесты
1
Я не больше, чем смысл, возведённый, вначале,
в бесконечную степень сомненья. Поверь:
то, что видится мне в пустоте, за плечами
твоими, качнётся навстречу; и дверь
под напором, разбуженной зрением страсти,
распахнётся объятием Шивы, но рук
и его не хватило б, распахнутым в счастье
нам, чтоб у тел, уносимых на Юг,
у двух льющихся тел, оставалась причина
подчиниться течению будущих дней.
Я не больше, чем смысл, нас уносит пучина
дальше времени, жизни, вне скобок, во вне
различимость пространств за открытою дверью,
где твой голос – простуженный ветром прибой;
то, что видится мне – не подвержено тленью:
я поленья бросаю в палящий огонь.
2
Ты, такая же, может ещё, может быть сиротливо,
Смотришь вдаль или спишь, окружённая явью ночной.
Я не помню, когда это было, но память, пытливо,
Проникает во все закоулки сознанья зажжённой свечой.
Ты такая же, можёт еще, только дождь, кропотливо,
Изменяет моё отраженье в далёком небесном окне,
И я знаю, я чувствую: взглядом, как полночь ревнивым,
Ты глядишь на него или спишь, извиваясь во прерывистом сне.
Повторяя движения все и недвижности вторя,
Просыпаешься, вдруг, и не можешь понять, почему,
Млечный Путь, изменив направление всех траекторий,
Растворяется в утреннем мареве, как во вселенском дыму.
3. Второе рожденье
Я люблю тебя здесь, в окруженье февральской разнузданной вьюги,
Среди жалящей веки, разорванной в клочья небесной фольги,
Налетевшая заумь ненастья бушует на призрачном юге,
За студёным, зудящим забралом не видно ни ночи, ни зги.
Полустёртые профили жизни теряют своё очертанье,
Пропадают из виду навек в беспощадном извиве судьбы,
И февраль, укрывая от Бога глаза, доверяет решать трамонтане,
Кому выжить сегодня в грохочущем хаосе вирусной злой молотьбы.
Эту ночь пережить, пересилить зимы ледяное круженье.
Как впервые увидеть тебя, возвращённую из темноты.
В наступающей жизни, весной, каждый вдох, как второе рожденье.
Я люблю тебя голосом, вырванным из коченеющих лап пустоты.
Продираясь сквозь гулкое горло боры перекрученным хрипом,
Ледяным наждаком, до крови соскребая с себя немоту,
Я люблю тебя голосом, шёпотом, небом услышанным криком,
Шевелением любящих губ на гремучем февральском ветру.
***
Нет, я не заболел
И не свалился ниц.
Я, просыпаясь, пел
Над белизной страниц.
Нет, я не заболел
Безумием страниц:
Крошился чёрный мел
Строкою глаз без лиц.
Нет, я не гнёзда вил
За тридевять границ:
Я там тоску кормил
С руки, как стаю птиц.
***
Февраль – недоносок зимы, не успевшей
Сдержать удивления хлынувших вод:
Так я неумело и слишком поспешно
Пытаюсь глазами объять небосвод.
И ногти трещат, будто иней пернатый
В прозрачных садах раздразнил синих птиц,
И не переждать – клёкот их бесноватый
Пронзает ладони подобием спиц.
И неизлечимая боль ощущенья
Смещения снов, окрещённых строкой,
За руку ведёт до границ превращенья,
Чтоб марта коснуться пронзённой рукой.
Марина Цветаева
Ты, как Гермесова комета,
Неторною дорогой в рай,
Летишь с другого края света,
Маршрут меняя по заметам,
Настроив слух на звёздный грай.
Ты зачинаешься с фальцета,
По горло в вечности густой.
Ведь, в сущем, нет такого цвета,
Нет ни центона, ни терцета,
Тобой не взятых на постой.
Ты, каждой ночью расцветая,
И небу, верно, невдогад,
Что в строфы вены заплетая
И Божьей искрой опадая,
Подсвечиваешь рай и ад.
Между душой и бренным телом,
Краёв невидимый разрыв,
Сшиваешь, как бы между делом,
Что сделалось твоим уделом,
Уйдя над временем в отрыв.
***
Но, что мне остаётся в бесконечной,
вдаль уходящей жизни: зимний вечер,
или окно, распахнутое в вечность,
и в нем звёзда, цедящая свой дым,
как свечка, через зубы, светлой болью,
глядящая на нас одних с тобою,
на нас двоих, и никого нет боле,
обезоруженных её плечом худым;
и свет её прокалывает душу,
и сердце вырывается наружу,
за стены, в окружающую стужу,
где, как цепные псы скулят года,
где цепь рассудка, обезумев, рвётся,
где нет ни суток, ни луны, ни солнца,
и я, как блик звезды на дно колодца
лечу, в ночи, чтоб не достигнуть дна,
не потому, что дно не достижимо,
но потому, что время растяжимо,
и наподобие пространства, зримо,
растягиваются его меха:
и звук, гораздо выше ре-диеза,
разносится по линиям обреза,
как, если бы невидимая фреза
окраивала в небе облака.
***
На занавес хрупкая тень прилегла.
На сцену сражения вымысла с ложью
Спускалась трагедий Шекспировых мгла,
Мешая подмостки с галёркой и ложей.
Мне быть и не быть. Я играю с листа.
В мой образ доверчивый входит Отелло.
Возьму смертный грех на себя, и с моста
Сорвусь в Rivus altus, как бренное тело.
Провалы, аншлаги – заполнен партер:
И тень Каллиопы, волною озона,
Смешает рыданья забытых гетер
С понтийской солёной строкою Назона.
К морю
Филатову Владимиру Борисовичу
Большей радости, чем в букварях,
в их словах, не лишённых известной отваги,
не увидишь нигде, разве только в морях,
среди рваных равнин пересоленной влаги,
пропитавшихся смолью чернильных «ять»
длинной речи, впадающей дельтою, пястью,
в эту выгнутую благодать,
горстью звуков, впечатанных выдохом, страстью.
Вдруг покажется, выдохся, поредел
воздух весь, что, наверно, невероятно.
Страх отсутствия, это ещё не предел.
Страшно быть, умереть и вернуться обратно,
и кружиться, как бабочка, не торопясь,
сжавшись в точку над линией горизонта,
чтоб бесцельной пыльцой раствориться, пропасть,
над чернильною линзой холодного Понта.
Овидий
Над нами ночь, над нами звёзды,
И неба чистый чернозём.
И долги дни, и долги вёрсты
По небу, взятому в заём.
Давно распахано другими
И в глубину, и в ширь, и вкось.
И небеса стоят нагие.
Но я для них – пришелец, гость.
Иду в бреду глубокой ночи,
Под парусом, без облаков,
И гнётся стеблем позвоночник
Под тягой древних сквозняков.
И ощущая их бессмертье,
Становишься подвластным им.
И через два тысячелетья
Я древней силою гоним.
Чужой по сути и по виду.
Как рассказать и объяснить,
Что, видимо, ещё Овидий
Нашёл сшивающую нить
И сшил в единое пространство
Всё италийское родство,
Всё черноморское убранство,
И двух лазурей вещество.
Художник: Винсент Ван Гог
