Хороший знак, мне нравится: «мы вместе».

Забавен, многозначен и глубок:

сердечко обнимает в детском жесте

на солнышко похожий колобок.

 

Гармонию, единство, соучастье

одной картинкой выразить дано.

Что пониманье идентично счастью –

из фильма знаем мы давным-давно.

 

Лишь сообща мы открываем дверцу

в тот мир, что согревает нас в дому,

и репку, так похожую на сердце,

не вытянуть, похоже, одному.

 

Коллективизм, толпу, людское стадо

я отвергала горячо сплеча,

но иногда почувствовать так надо

и локоть друга, и тепло плеча…

 

Нет незнакомых, чуждых, равнодушных…

Пусть разделяют разные края,

но где-то, на иных путях воздушных –

мы все однопланетная семья.

 

Открыт любой и совести, и чести,

наивным жестом дружеским несом.

Мне радостно, когда мы в чём-то «вместе»,

смеёмся или плачем в унисон.

 

***

 

 

***

 

Вдруг вспыхнет фотографией: семья.

Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.

Родители и крошечная я.

Смотри скорей, покуда не погасло!

 

Но комната тускнеет и дрожит,

просвечивая, словно через марлю.

Ищу, ищу свою былую жизнь

и, как в кармане, роюсь в снах и карме.

 

А кадрам киноленты всё бежать,

скрываясь где-то там, за облаками.

Напрасные попытки удержать

их грубыми телесными руками.

 

И всё ж, законы времени поправ,

я вырву из гранитного зажима

тех, кто ходили среди этих трав

и были живы неопровержимо.

 

Они, всему на свете вопреки,

безвыходные сменят на входные

и выплывут из мертвенной реки –

нетленные, бессмертные, родные.

 

***

 

Улицы длиною в жизнь,

старые дома...

Мой заветный фетишизм,

сердца закрома.

 

Вереница прошлых дней

убегает вдаль.

Призрак юности моей,

мне к тебе туда ль?

 

Где, укрытый тишиной,

мой надёжный тыл...

Город маленький, родной,

как ты зелен был.

 

Знала, что меня ты ждёшь 

и глядишь вослед.

А теперь не узнаёшь –

слишком много лет.

 

Зелен, зелен виноград,

высоко плоды…

Город мне уже не рад,

замело следы.

 

Только в памяти резки,

сколько ни глуши –

улица моей тоски,

дом моей души… 

 

 

Звонок

 

Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.

Убегая, забилась тогда в туалет.

Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –

он всю жизнь мне из школьных аукался лет.

 

Посредине урока – звонок к перемене!

Детвора повскакала с насиженных мест.

Было ведомо разве одной Мельпомене,

чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.

 

«Тварь дрожащая я или право имею?»

Революция! Воля! Восстанье рабов!

Ликованье поступка, взмывание змея

под чечётку от страха стучащих зубов.

 

Мне грозила в учительской карами завуч.

Я молчала в ответ на директорский ор.

Но тогда уже зрело: не тихая заводь –

мой удел, а трагедия, буря, разор!

 

Сколько раз мне в минуту души грозовую

вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»

Я живая! Вы слышите? Я существую!

Но как ватой заложены уши земли.

 

Я звоню на весь свет, ожидая камений,

но призыв неуместен, смешон, одинок.

Слишком поздно. Уже не бывать перемене.

Школа жизни окончена. Скоро звонок.

 

 

Мать героя

 

Когда нас журналистике учили, –

из той поры мне вспомнился пример,

как репортаж мне сделать поручили

о матери Героя СССР.

 

Я, помня указание главреда,

старалась не забыть любой вопрос,

с наградою поздравить, с Днём победы

и к празднику вручить букетик роз.

 

То было моё первое заданье.

Я шла, сознанья миссии полна.

А встретила несчастное созданье,

что плакала, притулясь у окна.

 

И жаловалась мне, что одинока,

без хлеба-молока уж сколько дней,

забыли пионеры к ней дорогу,

а обещали шефствовать над ней.

 

Всё ценное давно снесёно в скупку,

молчит за неуплату телефон...

Я убрала блокнот обратно в сумку

и зачехлила снова микрофон.

 

Купила и сварила ей покушать,

в аптеке что-то, капли, мазь для ног,

и, сев напротив, стала слушать, слушать

её невнятный горький монолог.

 

Как на войне погибли все три сына,

а кто Герой из них, кто не Герой,

то было ей по правде всё едино,

все вместе спят теперь в земле сырой.

 

Всех засосала страшная воронка,

испепелив всю жизнь её дотла.

Последняя на мужа похоронка

уж в мае сорок пятого пришла.

 

Всё младшенького чаще вспоминала,

как он сирень дарил ей по весне.

(Он не Герой, другой, но я молчала,

и плакала безмолвно вместе с ней).

 

Война гремела, бомбы было слышно...

А за окном вовсю цвела сирень,

как никогда разросшаяся пышно,

ведь рвать-то было некому теперь…

 

И всхлипывала в старенький платочек,

что отнято у ней войною всё.

«Теперь-то он, мой младшенький сыночек,

уж никогда сирень не принесёт...»

 

Я позабыла все свои вопросы,

корреспондентский статус и кураж.

Нелепыми смотрелись в вазе розы.

Не клеился парадный репортаж.

 

Я долго не могла найти зачина,

отринув трескотню фальшивых фраз.

Я не могла писать, как нас учили.

Я написала правду без прикрас.

 

Мой материал начальством был охаян.

Кричал редактор, что со мною влип.

В монтажной оператор, чертыхаясь,

вымарывал из плёнки каждый всхлип.

 

Мою заметку в мать и душу кроя,

пытались мне доступно объяснить:

«Должна быть не такою мать Героя!

Должна гордиться, а не слёзы лить!»

 

А я, не понимая одиоза,

всё видела, кусая карандаш,

тоску её, её святые слёзы,

не втиснутые в бодрый репортаж.

 

И, испугавшись стать тогда такой же,

ушла от них на вольные хлеба.

О, как я ненавижу толстокожий

тот оптимизм советского раба!

 

Парад вранья от вышколенных кадров,

лукавых цифр, победных рапортов,

посулов лживых о счастливом завтра,

разинутых внимающих им ртов!

 

Чур, чур меня, ученье государства,

его шаблонов, прописей, лекал!

Пить низких истин горькое лекарство

от миражей его кривых зеркал.

 

Людей ценить превыше, чем награды –

с тех пор я обучилась как азам.

И не бояться негатива правды,

и верить вопреки Москве слезам.

 

 

Счастье

 

Помню какую-то передачу,

где журналист у народных масс

всё выпытывал наудачу:

«Что такое – счастье для вас?»

 

И отвечали ему – нелепей

трудно придумать: «Когда весна!»

«Счастье – когда две радуги в небе!»

«Счастье – когда нам поёт "На-На"!»

 

Всё молодые ему девчонки

под микрофон попадались тогда.

Щёки горели, взлетали чёлки.

Что они знали в такие года?

 

А журналист их слушал вполуха,

всё кружил средь этих лолит,

и вдруг сказала одна старуха:

«Счастье – когда ничего не болит».

 

Девочка плачет у Окуджавы –

шарик спрятался в небесах.

Но не её, а старушку жалко –

слёзы той тяжелей на весах.

 

Целая жизнь пролегла меж ними,

путь от шариков – до молитв.

«Счастье – когда две радуги в небе!»

«Счастье – когда ничего не болит».

 

Солнце не ведает ночи озноба,

рассвет никогда не поймёт закат,

как юность – того, кто у двери гроба,

как нищету – кто, как Крёз, богат.

 

Детских пирожных в песочнице прелесть

сменит старости чёрствый пирог.

Радуйте сердце, обманы апреля,

пока не настанет декабрьский срок!

 

Когда моего вдруг коснётся слуха

восторг наивный, что с фальшью слит,

мне вспоминается та старуха:

«Счастье – когда ничего не болит».

 

Что мне добавить к словам старухи?

Уточню только ряд идей.

Счастье – когда не стреляет в ухе.

Счастье – когда не стреляют нигде!

 

Счастье – когда наполнены миски,

когда хоть что-то есть впереди.

Счастье – когда не болеет близкий.

Когда не болит планета в груди.

 

***

 

А счастье проходит мимо,

закутанное в пальто,

под слоем такого грима –

не может узнать никто.

 

Мы ищем единоверцев,

но всюду лишь упыри.

А теми, кто принят в сердце,

мы ранены изнутри.

 

И ждём уж бог знает сколько,

забытые под дождём...

Нам жизнь пережить бы только,

а Там уж не пропадём.

 

Пора бы очнуться, хватит,

в ином очутясь краю...

И страх иногда охватит:

а вдруг мы уже в раю?

 

***

 

Храню зачем-то старые подшивки,

прощая всё, в чём путают и врут.

Там все герои умершие живы,

здоровы и не знают, что умрут.

 

Там прокурор Григорьев бодро судит,

железно соблюдая статус-кво,

не ведая, что очень скоро будет

расстрелян возле дома своего.

 

Ещё незримо будущее злое.

Не развелись актёры и певцы.

Танцуют в клубах – ставшие золою,

сидят в домах невзорванных жильцы.

 

Ещё над ними не химичит Воланд

и Аннушка за маслом не спешит.

Максимов возглавляет «Серп и молот»,

и Арлазоров публику смешит.

 

Ещё поёт о маме Толкунова,

Янковский усмехается в усы...

Замедли же с приходом, номер новый,

пойдите вспять, проклятые часы!

 

Остановись, газетная страница,

пусть вечно будет старое число,

зажатое в ладони, как синица,

пока беды ещё не принесло.

 

***

 

У мёртвых с нами общий есть язык –

молчание, которое всё дальше…

Нам вечно познавать его азы,

свободные от бренности и фальши.

 

Сквозь сита снов протёртые слова,

и тишина, рождающая эхо…

У нашей жизни новая глава.

Нам для общенья это не помеха.

 

Не правда ли, мы будем навсегда,

а на земле – неважно, как придётся,

и будем говорить друг другу «да»,

не думая при этом никогда,

во сколько «нет» нам это обойдётся.

 

***

 

Фонарь на ниточке висел,

сломался стержень многолетний.

Вниз головой поник без сил.

День наставал его последний.

 

А было время – восхищал

и золотил лучами кожу.

Днём спал, а ночью освещал

путь припозднившимся прохожим.

 

Пусть глазом видел он одним,

но видел далеко при этом.

Людская жизнь текла под ним,

озарена волшебным светом.

 

Но вот пришла к нему сама,

как в белом саване косая,

его последняя зима,

на землю мёрзлую бросая.

 

И вдруг он, сломленный на треть,

увидел под собою стебель,

и захотел его согреть,

пред тем как кануть в злую темень.

 

Держался из последних сил,

качаясь на железной струнке,

мигал и гас, но не гасил

свой свет истаявший и хрупкий.

 

Не убоясь снегов и вьюг,

росток тянулся, словно к маме,

и цвёл, как будто это юг

и солнце сверху обнимали.

 

Тянулся ночи напролёт

он к фонарю как будто к свечке,

и таял, таял, таял лёд

в замёрзшем маленьком сердечке.

 

Мигали жёлтые огни,

росток согретый рос упруго,

и оба знали, что они

уже не могут друг без друга.

 

Фонарь светил и тихо гас,

но знал, что прожил не напрасно,

что жизнь цветка своей он спас,

и эта смерть была прекрасна…

 

Тянулись дни мои в тоске,

как будто в сумке морозильной.

Висела жизнь на волоске,

на ниточке любви бессильной.

 

Но всё ж с улыбкой на убой

я воспаряю в эмпиреи

от мысли, что тебя, мой бог,

моя последняя любовь,

 

***

 

Уходите вовремя – до поднятья трапов,

до в тупик упёршейся тропы.

Уходите вовремя – до глубоких шрамов

на прозрачной кожице судьбы.

 

Уходите вовремя и не длите пытки,

журавля зажав в своей горсти.

Уходите вовремя, оттолкнув попытки

что-то удержать или спасти.

 

Пусть нам здесь недодано то, что мы просили, –

отшвырните жалкие гроши.

Уходите вовремя. Это непосильно,

но необходимо для души.

 

До того, как чуждым вам станет самый близкий,

до того, как скажет это сам.

Уходите вовремя. Лучше – по-английски.

Долгое прощание – к слезам.

 

Не чините старого, обрывайте грубо,

порванного снова не связать.

Уходите вовремя, закусивши губы,

чтобы после локти не кусать.

 

Покидайте с зорями всё, что вам не светит,

всё, что не ответит вам ни в жизнь.

Уходите вовремя, ибо вы в ответе

за свою единственную жизнь.

 

***

 

Когда я выходила из дверей –

скользили тени вслед из нашей дали

и мёртвыми глазами фонарей

мой одинокий путь сопровождали.

 

Их слабый свет мне не давал упасть…

С тобой мы совпадали без зазора,

а с временем я не могу совпасть –

я не хочу родства его позора.

 

Колеблется огарочек свечи…

Свеча горела, но уж догорает.

Для жизни не находится причин.

На теплоходе музыка играет.

 

Я разучилась чувствовать, как все.

Случилось что-то странное со мною.

Передают: осадки в полосе.

А я, как речка, высохла от зноя.

 

На юг и север, на добро и зло,

на да и нет весь мир сейчас расколот.

«Алиса» сообщила, что тепло.

А у меня внутри могильный холод.

 

Когда же всё приблизится к нулю

в бессмысленной вселенской мельтешизне –

одним простым несбыточным люблю

я завожу мотор заглохшей жизни.

 

Пусть сирый мир до ниточки продрог,

молитвой Богу боли не нарушу.

А из обломков радуг и дорог

построю вновь любовь, судьбу и душу.

 

***

 

 

***

 

 

***

 

Слишком этот ушлый мир

неодушевлён.

 

Сколько расшибаем лбов,

горе по пятам...

Всё равно жива любовь,

но не здесь, а Там. 

 

***

 

 

***

 

А где-то в небе – Проксима Центавра,

ближайшая в галактике звезда.

К ней долететь – не нужно быть Икаром,

четыре с лишним года – вся езда.

 

Четыре световых каких-то года –

что по сравненью с вечностью они!

В сырую мглу, в любую непогоду

мигают мне туманные огни.

 

Звезда, что ближе всех созвездий к солнцу,

всех ближе к сердцу, к танцу и к венцу,

протянет луч как пальцы незнакомцу,

погладит невесомо по лицу.

 

Пусть ночь длинна и жизнь чернее мавра,

и радости проходят стороной,

в созвездье дивном Альфа и Центавра

 

***

 

Я размораживаю душу,

как холодильник у окна.

И к вечеру имею ту же,

но выплаканную до дна.

 

Всё чисто вымою, расставлю

свои печальки по рядам.

И вновь в розетку душу вставлю,

отдав на сохраненье льдам.

 

Живу прохладно и неброско,

сроднившись с долгою зимой,

до той поры, как разморозка

вновь не вернёт к себе самой.

 

Любовь моя, не тронет гнилость

тебя заржавленным пятном.

Как хорошо ты сохранилась

в небесном царстве ледяном!

 

***

 

На балкон прилетает птица...

Не успели с тобой проститься.

Не успела сказать прости...

Нас уже с тобой не спасти.

 

Если Бог закрывает двери –

он окно открывает вере,

но не видела я окно

сквозь завешенное сукно.

 

И коктейль из любви и боли

я мешала в неравных долях,

чтоб до дна его пить одной

ночью лунной и ледяной.

 

А небесное и лесное

будут радовать вновь весною.

Птице высыплю горсть пшена...

 

***

 

 

***

 

Дочитайте стихи до конца.

Там в последней строке утешенье.

Сколько б ни было в сердце свинца,

как бы мрак ни манил искушеньем,

 

как ни мучил бы нас неответ,

ад ночей ли, сумятица дней ли,

но в конце обязательно свет,

прорезающий своды тоннеля.

 

Это как если б ночью в лесу

ты идёшь, еле путь пролагая,

ветки хлещут тебя по лицу,

и устала, и тени пугают,

 

ищешь, где бы присесть на пенёк,

и скулишь, как бездомный котёнок...

Но вдали замерцал огонёк –

и ни страхов уже, ни потёмок.

 

Там, в конце – и раскрытие тайн,

и надежда на чудо и случай...

Ты последнюю строчку читай,

и себя остальными не мучай.

 

***

 

Когда всюду мрак – не укрыться в тени,

за линзами розовых стёкол...

В пространство высокое руки тяни,

где сгиб в одиночестве сокол.

 

И небо, и ветер – всё это про нас...

Но я не Шагал и не птица,

я так высоко забралась на Парнас,

что вряд ли сумею спуститься.

 

Там свет ослепляет своей синевой,

с душой в поединке встречаясь...

Но мир изменяется, и за него

я больше уже не ручаюсь.

 

Да будет всё то, что живёт вопреки,

всё то, к чему дышишь неровно.

Да будут чисты мои черновики,

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование