«Удальцы» / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Порфирий Карпыч

Порфирий Карпыч истовый казак,

царёву службу крепко понимает,

а расписать, положим, что да как,

казачьего уменья не хватает.

Бог миловал. Тут нет за ним греха.

Опричь него довольно краснобаев…

А ночь тепла, душиста и тиха.

На летний пост случается такая…

Вот сабелькой расчёт произвести

да пикою побаловать с наскока –

сноровистей искать и не найти.

Занозист как болотная осока.

Кровь отворит любому чужаку.

На лихо, объявилось их премного.

Полковника Сысоева полку

на Дон теперь не близкая дорога.

Теперь, покуда «ляхи» да «хранцы»

гуляют по державе православной,

придётся вам казаки-молодцы

служить вседенно, долго и исправно.

Порфирий Карпыч, мало что казак,

он голова перворазрядной сотни.

Он «батька» божьей милостью вояк

и не последний во поле работник.

Он сызмальства охотником в полку

полковника Сысоева Второго.

И вот теперь приспело казаку

повоевать умело и бедово.

На то и доля жить да воевать.

Какая есть, а всё одно казачья.

Глаза и уши войска. Глядь-поглядь

туда-сюда, разведать, набежать

да заарканить… . Так или иначе,

«ведеты» легкоконного полка

толклись у Бонапартия под боком,

где Неман пограничная река

течёт далёко и издалека,

несли дозор. И неусыпным оком

его передвиженья стерегли.

Трепали обнаглевшие разъезды.

Но силы, собирая, берегли.

Годили: «Будет час и будет место»…

…Лихой денёк конягу укатал.

Казистый коник, стати горделивой.

Убегался да малость приустал.

Обычно норовистый и брыкливый

степенно шёл как кирасирский конь,

обученный повадке доброезжей.

Ему б ослабить жёсткую супонь

(Да и хребет порядочно наезжен.).

Его бы расседлать да отпустить

побегать, поиграть да поваляться.

«Дак нет, Сокол. Покудова прости.

Пожди маленько. Надыть расстараться»…

Какая ночь! И вёдро, и теплынь.

Пора медовых сочных сенокосов.

Густую придорожную полынь

гнетут обильно пролитые росы.

Казаки едут в гулкой тишине

дорогой непроезжею и сонной

усталые, довольные вполне

неспешною походною колонной.

Сегодня лес, огромная луна

«бивак разбила» на небе как дома.

День отгремел. Покой и тишина.

Ещё вчера всё было по-другому…

Враг навалился так, что не вздохнуть.

Докучлив как брехливая собака.

Не привыкать. Приветим как-нибудь,

терпеть да воевать случалось всяко.

Он чает, скоро жару нам задаст,

он валит тучей с нами поквитаться.

Гуртом да скопом кто же не горазд?

Под ним прусаки, «ляхи и гишпанцы».

А мы бежим. Вот только зло берёт,

уж больно православных забижает.

Вестимо, издержался их народ,

пришёл теперь «по наши урожаи».

О-от, как приспичило отходную им спеть

без маяты, а так вот напрямую,

и не ломать постылую «комедь»,

по надобности мелкой казакуя.

И спели.

Сла-авно спели, видит Бог,

им на помин для будущих оказий.

Кто этот день дожил и перемог,

тот досыти поел болотной грязи…

***

Кареличи посконное село,

а дальше Мир, богатое местечко.

Лишь только красно-солнышко взошло,

меж берегов засеребрилась речка,

полки улан Казимежа Турно

подняли пыль с раскатанной дороги.

(«Они не дураки пошарпать. Но

начальник ихний, бают, очень строгий».)

Откормленные, гладкие паны.

Как с гвоздика небесные мундиры,

и пики устрашающей длинны.

По- эскадронно, строго по ранжиру,

блистательно выдерживая строй,

они сидят, покачиваясь в сёдлах,

чрезвычайно гордые собой.

Такие молодцы не из «комолых».

Их на посулы с «таком» не возьмёшь.

Но «объегорить», божеское дело.

По сторонам дороги рожь да рожь,

и нет ей ни границы, ни предела.

За рощею трепещущих берёз

спит городок, разреженный садами.

У речки неоконченный покос

со свежими, пахучими скирдами.

Чуть в сторону желтеют кирпичом

развалины фольварка Радзивилов.

Французы здесь нисколько не причём,

гнездо магнатов время разорило.

Казаки замаячили в полях.

Их группа объявилась на дороге.

Уланы подобрались; вот он враг,

покинув свои дикие берлоги,

осмелился пресечь их славный путь

к победам неминуемым как осень.

Да разве тут найдётся кто-нибудь,

кто вызов им без колебаний бросит?

Кавалерийский корпус продолжал

своё неумолимое движенье.

Трубы мобилизующий сигнал.

Короткое как вздох перестроенье.

И головной ударный эскадрон,

взметая пыль, оскаливая пики,

отточенной сплочённостью силён,

галопом строевым, галопом диким

летит, о страхе начисто забыв,

забыв себя и чуждых жизней цену.

Заслышав труб воинственный призыв,

старуха-смерть торопится на сцену

Фонтаны пыли бьют из-под копыт.

Бока коней отсвечивают потом.

Строй польских «шевалежеров» летит

произвести привычную работу,

походной амуницией гремя,

под жарким ветром русского июля.

Гудит от напряжения земля.

Жужжат навстречу пущенные пули.

Топорщатся задорно плюмажи

на киверах кокетливо- квадратных.

Усы вразлёт, и враг уже бежит.

«Немыслимо, пся крэв!.. Невероятно!..»

Местечко как заброшенный погост

притихло, наблюдая из-за ставен.

Сначала громыхал старинный мост,

испугано кряхтя под казаками.

Сысоевцы, рассыпавшись стремглав,

ушли по переулкам между зданий.

Завеса – пыль, спасительная мгла,

укрыла, защитила, как смогла

участников азартных состязаний.

А следом конной бурей в городок

ворвались распалённые уланы,

чтоб преподать внушительный урок

почтения зарвавшимся «иванам».

Как туча, громыхая и звеня,

неслась колонна улицей пустынной,

кошмаром ночи среди бела дня

неумолимо, ярко и картинно.

А следом подходили на рысях

отставшие вначале эскадроны,

внушая восхищение и страх,

как меч, над головою занесённый.

«Триумф, пся крэв! А где же москали?

Какая, Езус, взяла их холера».

Уланы и представить не могли,

глотая пыль размолотой земли,

кому какая в этой жизни мера.

Какой печальный примет оборот

их безрассудно дерзкая атака?

Судьба стоит как сторож у ворот

и каждое движенье стережёт,

и только ждёт решительного знака.

Знак подан…

Доступ в страшное открыт.

Чугунным градом сыплются картечи.

Им скверно. Тем, кто сразу не убит

(Не всякому судьба благоволит.).

Но много хуже тем, кто искалечен…

***

Порфирий четверть века как казак.

Кто скажет, много это или мало?

Война его учила так и сяк

и опытность свою передавала.

Да и ребята, «оторви и брось»,

едят глазами «батьку» командира.

Учились, не надеясь на авось,

и, видит Бог, дошли с войной до Мира.

А мира за войною не видать;

«мусью» ещё не спрашивал «пардона».

«Мусью» ещё придётся «замирять».

Не ладан же кадить. «Ить не икона».

Ай, сотня! Любо- дорого глядеть,

как ухарски лукаво и проворно

в заранее расставленную сеть

поймала авангардную колонну...

Ударила воздушная волна,

Качнула разом яблоньки в «ливаде».

Тряхнуло, будто рухнула стена

на супостата. Будь он век неладен!

Уланы наскочили прямиком

На конные донские батареи.

Под шквальным истребительным огнём,

От ужаса внезапного дурея,

смешались. Кони встали на дыбы,

не повинуясь шенкелям и шпорам.

Приспело время жаркой молотьбы.

Кому «молоть», кому бежать с позором.

Порфирий Карпыч, стоя в стременах,

перекрестился, гикнул что есть мочи:

(Ни наобум, ни, даже, второпях.

Момент просчитан, замысел отточен.)

«Гуляй, браты! Гуляй, широкий Дон».

Блеснули шашки яркими клинками.

Враг обезволен, смят и потрясён;

он атакован с четырёх сторон

обросшими щетиной мужиками.

Из пустоты, откуда ни возьмись,

на лошадёнках статей разномастных

под леденящий душу дикий свист

они явились в близости опасной

и, опрокинув первые ряды,

затеяли немыслимую рубку.

И рубки этой страшные следы

упали кровью. А по переулкам

уже летели сотни казаков;

от топота закладывало уши.

Под натиском невысказанных слов

чесались руки, изнывали души.

Порфирий Карпыч бешеным волчком

Вертелся в самом центре потасовки,

Где дюжины неистовых клинков

крутой закалки, выверенной ковки

каскады сумасшедших кренделей

выписывали в бешенстве падучей.

Поди, попробуй, не остервеней,

когда не хочешь стать навозной кучей.

Дрались до хрипа, до потери сил.

Сцепились, завертелись, не разнять. И

так забрало, спаси и пронеси.

Дыханья не хватало на проклятья.

Кружилась мельница в угаре и пыли.

Повсюду дробно бряцало железо.

Друг другу помогая как могли,

уланы пятились; им было «до зарезу»

необходимо выйти на простор

и сокрушить врага таранной лавой.

А тут, поди, выдерживай напор

противника, не ищущего славы.

Тут заправляло боем удальство

и правоты убийственное чувство.

Сражайся! Да услышат голос твой

вверху, где место свято и не пусто.

Они дрались как черти в судный день,

но уступили дружному напору.

Фортуны переменчивая тень

уже упала и сгустилась. Впору

«тикать, покуда кони между ног

и голова при шапке и при теле».

И побежали «ляхи», те, кто мог.

И, нате вам! В другом увязли деле.

За городом встречали «бегунцов».

И вахмистры пытались их построить,

да, повернув к противникам лицом,

затеять состязание второе.

С затеей вышел форменный конфуз.

И с божьего на то благоволенья

обратно «оскоромился хранцуз»

у памятного этого селенья.

От рощицы трепещущих берёз,

из-за руин поместья Радзивилов

стремительно, как рой сердитых ос,

явилась нерастраченная сила.

Там сотни хоронились до поры.

Пора пришла, всему бывает время,

собрать каменья на манер горы,

а там и разбросать, нацелясь в темя.

Казаки завертели карусель,

пустили в дело пики и арканы.

Во всей, что называется, красе

заряженные страстью окаянной.

Поляков увлекла иная страсть.

Бежать, не разбирая направлений.

(Когда такая смертная напасть

берёт над вами гибельную власть,

нет места для пространных рассуждений.

Довериться спасителю-коню

единственное верное решенье.)

Сражение увяло на корню.

Едва начавшись, кончилось сраженье.

Уланы вязли в топких берегах,

в болотистой приречной луговине.

Столь жалок и беспомощен был враг

в грязи и взбаламученной трясине.

Чумазых, ошарашенных панов

арканами из топей вызволяли.

Устав войны безжалостно суров,

но этот непредвиденный «улов»

воззвал к обычной боговой морали.

Увязшим помогали, кто как мог.

«Поверженных щади!» велит обычай.

Всемилосердный христианский долг

промеж людьми не делает различий…

***

Порфирий Карпыч меченый казак,

щека обрита янычарской саблей.

И под ребром на память алый знак

калмыцкой пулей-дурою оставлен.

И Мир закладку в память заложил,

на теле сделав малую зарубку.

Он будет вспоминать, покуда жив,

от жизни многотрудной поостыв,

в кругу друзей раскуривая трубку,

как потерял пол-уха в том бою

с заговорённой дедовой серьгою,

когда лихой, напористый «мусью»

вертел клинком над самой головою.

«Поранили? Ништо, переболит.

То не позор. То воину награда».

В душе иное ноет и свербит.

Примучила Порфирия досада.

Колечка жаль до неприличных слёз.

На память внуку, как велит обычай,

отец в шкатулке старенькой поднёс

«дедуни» измаильскую добычу.

Какой-нибудь плюгавый мещанин

найдёт его и тайно прикарманит…

И остаётся промысел один –

до непременных старческих седин

хранить в себе родительскую память.

Казаки расседлали лошадей,

устроили короткую ночёвку.

«Покоштували» чёрствых сухарей.

Не разводя предательских огней.

(Обычная нехитрая уловка.)

Дозорные растаяли во тьме.

Глухая полночь звука не обронит.

Враг был силён и безрассудно смел,

но по пятам вязаться не посмел

в небезопасной, хлопотной погоне.

Есть свежий корпус и резервы, но

казаки «бардзо добжэ» караулят.

Задиристого, бойкого Турно

«намедни назидательно турнули».

Теперь «Рожнецкий лезет на рожон»,

но с береженьем и не так ретиво.

Расписывая давешний урон,

он был неописуемо взбешён.

«Перепужался, сударь. То не диво».

Да разве ж то всамделишный испуг?

Дай сроку, и не эдак напугают.

Всё деется порядком, а не вдруг,

за малым будет набольший испуг.

Про то уже бывальщина другая.

Ещё случится огненный Смоленск

и дело под Валутиной горою,

а следом Бородинский гром и блеск,

костра Москвы сияние и треск

и долгий марш морозною зимою.

Да мало ли чего произойдёт.

То нам не ведомо и ведомо ли будет.

А кто инако умничает, тот

уставом от лукавого живёт.

А как нам жить, про то Господь рассудит.

***

Порфирий Карпыч опытный казак.

Царёву службу истово справляет,

а расписать порядком, что да как,

учёности словесной не хватает.

Грех не велик, вот я и пособил.

Он не просил, но возражать не станет.

Пока хватает памяти и сил,

и зуд у любопытных не остыл,

и слава наших пращуров не вянет.

Аз многогрешен, грамоте учён,

косноязычен. Коли откровенно,

познаньем скуд и даже не смыслён,

но прилежаньем щедро наделён,

аз борзописец скромный и смиренный.

Удальцы

Ветрище воет бесом,

низвергнутым с небес.

За снежною завесой

таится чёрный лес.

Пролески и опушки

белее молока.

Еловые макушки

сутулые слегка

по случаю одели

крахмальные чепцы.

В лесу под вой метели

собрались молодцы.

На них оленьи куртки,

оленьи сапоги.

Они терпимы к шутке

и гостю не враги.

Они живут безбедно

в нетронутых лесах.

Им отродясь не ведом

законофобный страх.

Им полное раздолье

в обители лесной.

Снега, мороз и воля.

Дороги – ни одной.

Ни стёжки, ни тропинки

в заснеженную глушь.

Но это не в новинку

для закалённых душ.

А по весне болота

вспухают на пути.

И с птичьего полёта,

захочешь, не найти,

где удальцы осели,

где их приют и кров.

Не ведали доселе

таких сорвиголов.

Не праздные тетери,

ухватистый народ.

Добыть пушного зверя.

Достать из борти мёд.

Вспахать под рожь полянку.

Грибы собрать в лесу.

И утром спозаранку

в алмазную росу

погнать свою скотину

на пойменный лужок.

А как ледок застынет

да упадёт снежок,

наведаться к ведмеду

с рогатиной в руках.

Был удальцам неведом

в подобном деле страх.

Живут как берендеи.

(Они на том стоят.)

Как знают, как умеют.

Чужого не хотят.

Не то чтобы богаты,

но здравы удальцы.

Не отравили златом

заезжие купцы.

Их зорко охраняют

Дажьбог и Свентовит.

Кикимора лесная

на страже их стоит.

В капищах потаённых

всегда горят костры

за буреломом сонным,

у Ведьминой горы.

Там каменные боги

и старцы-ведуны

в заснеженной берлоге

зимуют до весны.

Опушки, редколесья

укрылись с головой.

Лежи себе да грейся

под шубой снеговой.

Но странное движенье

от полудня грядёт.

В нём нет успокоенья.

Скажу вам наперёд,

там запахи и звуки,

враждебные лесам.

Готовьте ваши луки.

Молитесь небесам.

Угроза от полудня

крадётся по степи.

И завтра ли, сегодня

от схватки не уйти.

Рысями, тёмной ночью,

таясь, идет «изгон».

У них повадка волчья,

внезапность – их закон.

Они врастают в спины

испытанных коней.

Неясные картины

всё ближе и ясней.

За снежною завесой

на белом серый лес.

Погода воет бесом,

низвергнутым с небес.

Суров степной обычай,

свиреп над трусом суд.

А храбреца с добычей

в кочевье жёны ждут.

Границы леса целы.

Но это до поры.

Готовьте ваши стрелы,

точите топоры.

Лес дыбится стеною

сугробов и стволов.

Он всякому разбою

противиться готов.

Теперь он много ближе,

темнее и страшней.

Готовьте ваши лыжи.

Глядите веселей.

За вами ваши боги.

Вокруг заступник лес.

В сугробах нет дороги,

и воет снежный бес.

Неясные виденья

скользят среди дубов.

Ни волки, ни олени,

ни стая кабанов.

Идут сторожко, чутко.

Не разглядеть ни зги.

На них оленьи куртки,

оленьи сапоги.

Ясеневые луки

упруги и длинны.

Мозолистые руки

стрельбой закалены.

И под рукою кстати

у каждого топор

искусству ближней рати

обучен с давних пор.

Легки, проворны лыжи,

сноровисто бегут.

Без них никак не выжить

на этаком снегу.

Следы людей простыли.

Метель их замела.

В кружении снежной пыли

темна и всё ж бела,

хмельна, подслеповата,

но погулять не прочь,

Она глуха как вата

зимой лесная ночь.

И так всегда от века.

Так было. Будет так.

Луна, круженье снега,

мороз и полумрак.

Под свежей белой пудрой

снега лежат, искрясь.

Метель ушла под утро.

Позёмка улеглась.

У края леса где-то

под пологом ветвей

застыли силуэты

решительных людей.

Спалило солнце-Сурья

восточный свой чертог.

Поднялся, торжествуя,

над миром Белобог.

Студёное светило

увидело внизу

то, что происходило

в заснеженном лесу.

У векового бора

зимовище ворон.

Там разослал дозоры

и спешился «изгон».

Коней в гурты согнали,

оставили заслон.

По пояс утопая,

вошли со всех строн

в сугробами обильный,

заиндевелый лес,

где ночью замогильно

шаманил снежный бес.

Кочевники спешили,

но шли без суеты.

Немногие тащили

короткие щиты.

Наизготовку луки.

И в панцирях и без.

Над ними сучья-руки

простёр хозяин лес.

Он строен был и светел

и будто бы готов

по-своему приветить

незваных ходоков.

Из-за косматых елей,

разлапистых стволов

удобный выбор цели

для зорких лешаков.

Расслабь в запястье руку,

колени распрями

и дай свободы луку,

тянуть повремени.

Дыши не мелко, ровно

как на охоте зверь.

Без ненависти кровной,

без страха. А теперь…

Щепотью и до уха.

Маленько выжидай,

тяни единым духом

и плавно отпускай.

Из ничего пустого

возрос удалый свист

и разразился снова

пронзителен и чист.

И третий раз свистали,

но ошеломлены

пришельцы не слыхали,

не стало тишины.

Прогнулись разом луки

в поклоне поясном.

Родив иные звуки

на поприще лесном,

ударили тетивы

набором грубых струн.

И в них запели дивы

и взъярился Перун.

И засвистели стрелы

под пологом лесным.

Мир непорочно-белый

стал суетно-живым.

Нечаянные вскрики.

Густой вороний грай.

Призывы. Гомон дикий

и страсти через край.

Кочевники метались,

барахтаясь в снегу.

И многие упали,

запнувшись на бегу,

и боле не поднялись

с проснеженной земли.

Их больше не встречали

степные ковыли.

Пришельцы сбились в группы

кольцом спина к спине.

Что оказалось глупо

и гибельно вдвойне.

Безжалостные стрелы

невидимых стрелков

до смерти то и дело

язвили степняков.

Уж коли вышел биться,

ратись до крайних пор.

Мороз румянил лица,

а может злой задор?

Пришельцы отвечали

на стрелы ливнем стрел,

но вряд ли успевали

взять правильный прицел.

И вряд ли б уцелели,

когда бы против всех

внезапною метелью

не закружило снег.

Густою снежной ряской

заволокло обзор,

столь монотонно вязкой,

что смолк вороний хор.

Кочевники бежали.

На проводах «гостей»

отставших подгоняли

без помощи плетей.

Опять свистели стрелы

разбойникам вдогон.

И те, кого задело,

пополнили урон.

За лесом ждали кони.

За лесом был простор,

и не было погони.

Молчал вороний хор.

В далёкие кочевья

пришла дурная весть

оттуда, где деревьев

так много, что не счесть.

Где солнце светит хмуро

и нет числа врагам,

немногие батуры

вернулись к очагам.

Пришли пустые кони

к порогам новых вдов.

В зверином вдовьем стоне

нет человечьих слов.

Кочевья присмирели.

Но вряд ли будет впрок

наглядный и на деле

безжалостный урок.

Под звуки зимней ночи

у тлеющих костров

бег времени не точен

и много ярких снов.

Под звуки плавной речи

в сознанье детворы

мир многолик и вечен

является в шатры.

Волшебные преданья

журчат как ручеёк.

В них вьюги завыванье

и конницы бросок

к неведомому лесу,

что на краю степей.

Там дэвы – злые бесы.

Их не бывает злей.

И оборотни – духи

с младенцами в зубах

к мольбам и стонам глухи

там воплощают страх.

У них стальные луки.

Их стрелам нет числа.

Бестрепетны их руки.

И каждая стрела

находит грудь героя

и жалит как змея.

Никто не может с боем

прорваться в те края.

Там правят злые боги.

Коварней нет богов.

А люди нравов строгих.

Упорней нет врагов.

Вовсю зима лютует.

Ковром лежат снега.

На полночь ветер дует.

В степи метёт пурга.

Усыпан белым пухом

на север долгий путь.

Как ни пойдёшь, по слухам

там леса не минуть.

Дубы стеной, а ели

до неба достают.

И там на самом деле

не ангелы живут.

Застрекотала векша,

задёргала хвостом.

Зашевелился леший

под вербовым кустом.

Кряхтел по-стариковски,

посапывал во сне,

потрескивал в берёзке,

поскрипывал в сосне.

Качнулась лапа ели,

роняя снежный ком.

Умаялись метели.

Безмолвие кругом.

А что там на отшибе

у векового пня?

Сугробы снежной зыби

и свежая лыжня.

Они идут на лыжах,

подросток и старик.

Один чуток пониже,

другой в плечах велик

и бородою ладен,

и шапкою космат.

Молодший, тот нескладен,

не дюж, не бородат.

Идут бесшумно, чутко.

неспешны их шаги.

На низ оленьи куртки,

оленьи сапоги.

Ясеневые луки

торчат из-за спины.

Ни запахи, ни звуки

сегодня не страшны.

Скользят послушно лыжи

и в вёдро, и в пургу.

Без них никак не выжить

на этаком снегу.