Приамурская осень / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Начало сентября

Утро началось шушуканьем голубых сорок в кронах. Птицы совершенно не попадались на глаза, хотя дачники Благовещенска и Хабаровска видят их постоянно. Звучали голоса белоглазок, но было очевидно, что скоро эти экзотические птицы отправятся в тропические широты, где обитает большинство их родственников. Все белоглазки – а их известно свыше 300 видов – узнаются по светлому кольцу вокруг глаза. Недаром во многих языках их названия переводятся как очковые птицы.

По календарю наступил последний день лета, но в пойме Норы стояла жара. После полудня в тени термометр показывал 28 градусов тепла, для Северного Приамурья это было перебором. Деревья под влиянием затянувшегося зноя сбрасывали листья, которые шуршали под ногами скукоженные и жалкие, так и не налившиеся осенним золотом.

Я жил на Мальцевском кордоне Норского заповедника второй день. В лесу тучами вились комары и мошка. Птицы проявляли себя редко. Гнездовой сезон закончился.

Вокруг колготились бурундуки. Они знали, что зима не за горами, и занимались интенсивными заготовками. В ход шли даже семена подорожника, который в массе разросся возле избушки. Зверьки набивали защёчные мешки, и эти знаки домовитости топорщились по бокам головы, даже если они поворачивались ко мне спиной. Бурундуки были повсюду, они совершенно не смущались присутствием человека и проверяли всё, что плохо лежит. Стоило мне бросить в холодную железную печь фантик от конфеты, как вскоре он оказывался во рту у следившей за мной полосатой белки. Бурундук долго размышлял о том, пригодится ему в кладовой такая аппетитно пахнущая бумажка или нет. Потом он скрылся под досками, не выпуская добычу из пасти.

Берёзовые листья трепетали на ветру, и их шелест казался шёпотом самой осени. Изредка доносился голос большеклювой вороны, и снова воцарялась печальная тишина. В осеннем безмолвии как будто концентрируется грусть по весеннему птичьему многоголосью, по молодой зелени листьев и по мимолётности нашей жизни.

Под вечер я перебрался на резиновой лодке на другой берег Норы. Здесь тянулась обширная отмель, где можно было встретить пролётных куликов. Но длинноклювых птиц не было. Даже вездесущие перевозчики уже покинули эти места, отправившись в осенние странствия. По берегу валялись раковины двустворчатых моллюсков, длина некоторых достигала 20 см. На реках европейской России таких гигантов мне встречать не приходилось.

В конце отмели на илистом берегу кормились горные трясогузки. На одной из коряг, застрявших на мелководье, сидел баклан. При моём появлении он поднялся и полетел вверх по реке. Видимо я испортил ему рыбалку. Комары свирепели, на них почти не действовали репелленты. Солнце заползло за ивняк. Быстро наступала ночь.

Когда мрак сгустился, на кордоне появился выводок болотных сов. Ночные охотники бесшумно чертили небо и временами выясняли отношения между собой. Узенький серпик месяца почти не освещал небосвод, и, наверное, поэтому необыкновенно яркими казались звёзды. Через какое-то время с юго-востока наползла мгла и поглотила ущербную луну. Похоже, надвигалось долгожданное ненастье.

Ночью, в самый разгар первого сна, бесцеремонное шуршание в углу возле печки разбудило меня. Как могут эти мелкие зверьки, имеющие название восточно-азиатская лесная мышь, производить столько шума! Сумку с продуктами я предусмотрительно повесил на гвоздь, и мышам до неё было не добраться. Но они нашли себе другое дело – проверяли содержимое печки, куда было напихано много всякой всячины для сожжения. В результате для меня наступило время прерывистой дрёмы. Грызуны будили постоянно. Особенно нравилось им то, что потолок и стены лесной избушки недавно обили фанерой, в результате хвостатым зверькам можно было устраивать весёлые забеги по потолку…

Утро следующего дня, вопреки ожиданиям, оказалось ясным. Я снова отправился в ивняк на противоположном берегу, где на этот раз было значительно веселее. Большинство птиц – солнцепоклонники, вот и теперь множество пернатой мелкоты копошилось в залитых солнцем зарослях. По кустам перепархивали десятки пеночек-зарничек и бурых пеночек, розовые урагусы то и дело взбирались на вершинки веток, бросали на меня любопытный взгляд и снова скрывались в листве.

Привычную картину нарушили неведомые овсянки, которые поднялись с отмели. Они уселись на ближайших ивах и позволили поймать себя в видоискатель. С первыми кадрами сомнения в их видовой принадлежности исчезли – это были желтобровые овсянки. Птицы занесены в Красную книгу Амурской области, а мне они встретились второй раз в жизни. Конечно, нельзя сказать, что желтобровые овсянки – невероятная редкость, просто они обитают в той части Восточной Сибири, которая остаётся наименее изученной орнитологами.

Ближе к обеду набежали тучи, и собралась странная гроза, при которой после нескольких раскатов грома на землю упали редкие капли дождя.

Вскоре небо очистилось, и мной вдруг овладела охота к перемене мест. Если есть резиновая лодка, то совсем нетрудно отправиться вниз по течению.

Утром следующего дня, с немалым трудом разместив всё своё снаряжение в лодке, я увенчал большой рюкзак внушительным объективом с теряющимся на одном его конце фотоаппаратом, сам расположился напротив, с тем чтобы всегда можно было бросить вёсла и схватиться за чудо-оптику.

Когда это произошло? Вроде бы совсем недавно, ещё в 2011 году я мог во время экспедиции переместиться из одной точки в другую за один раз. Всё что нужно умещалось в одном большом рюкзаке за спиной и фоторюкзаке спереди. Теперь же переход с одного места на другое можно совершить только за два рейса. Кто-то бы вывел формулу, во сколько килограмм аппаратуры обходится хороший кадр. Конечно, снимать можно и без дорогих «стёкол». Чуточку везения и всё…

Со знакомой коряги снова поднялся большой баклан, и его крестообразная тень скользнула по воде возле лодки. Ниже по течению, возле островка слышались какие-то басовитые звуки. Вскоре стало ясно, что теперь уже целая группа больших бакланов делится между собой впечатлениями о недавней рыбалке. Интересно, что голоса рыбоядных птиц благозвучностью не отличаются. Пожалуй, самым неприятным тембром обладает серая цапля. Крик этой голенастой птицы в сумерках развеет лиричность любого тихого вечера.

Со мной общаться бакланы не захотели, что не удивительно при всеобщей нелюбви к этим птицам местных жителей. Многие аборигены не прочь истратить пару патронов, лишь бы чёрных конкурентов – рыболовов было поменьше. Бакланы появились на Норе и Селемдже сравнительно недавно, а теперь стали самыми обычными птицами региона.

На галечной отмели островка кроме улетевших бакланов кормились кулики – большие улиты. Они также не отличаются доверчивостью к людям, поэтому островок опустел, когда лодка поравнялась с ним. Я осмотрел в бинокль отмель, где кормились птицы, и обнаружил одинокого кулика, который остался на месте, не поддавшись общему порыву других пернатых. Поскольку течение несло судёнышко мимо, я стал подгребать к острову, пока не уткнулся носом лодки в береговую гальку. Кулик никуда не улетал. Теперь он уже не помещался в кадре, так что мне даже пришлось накрутить объектив поменьше. Было очевидно, что передо мной новый вид для заповедника. Не часто в наших краях встречаются кулики с красными ногами. Это был щёголь в осеннем пере. Поражала доверчивость птицы. Обычно так ведут себя северяне, которые никогда не видели людей и воспринимают их кем-то вроде северных оленей или медведей.

Утолив свою страсть к фотографированию нового вида, я оттолкнулся от берега, а щёголь остался на понравившемся ему островке.

Русло реки Норы изгибалось плавной дугой на несколько километров. Временами задувал сильный встречный ветер, и приходилось прижиматься к подветренному берегу. Вскоре с левой стороны в Нору вклинилась небольшая протока реки Селемджи. Более светлая серовато-зелёная селемджинская вода разительно отличалась от тёмной норской. Прямо слияние Амазонки и Риу-Негру!

Мощная и своенравная Селемджа бежит, образуя множество проток и рукавов. При этом каждый год русло и протоки меняют свои очертания. Нора сливается с Селемджой постепенно. Первоначально она принимает в себя две протоки главной реки, и лишь пробежав ещё несколько километров вдоль Усть-Норской сопки, окончательно соединяется с нею.

В начале проток и по бокам островов скапливаются горы плавника, образуются заломы. Из-за этого сплав по Селемдже до её встречи с Норой весьма опасен. Старожилы часто находят в малую воду байдарочные вёсла и другие следы катастроф незадачливых туристов.

Тем временем я миновал Усть-Норскую сопку и остановился на обширной отмели большого острова неподалёку от посёлка Норск. Селемджа поражает своим каменным руслом. На многие километры в наступившую осеннюю межень тянутся вдоль её берегов галечные пляжи.

Вечер наступал неумолимо. Зудели комары. По небу бродили тучи. Палатка, которую мне одолжил приятель, оказалась настолько потрёпанной судьбой, что совершенно не защищала от комаров. Пришлось зажечь на входе последнюю противомоскитную спираль.

В сумерках прилетела небольшая сова, на этот раз ушастая. А я забрался в палатку, предвкушая первую спокойную ночь без топота и шуршания восточно-азиатских лесных мышей… Но около двух часов ночи меня снова разбудили. Неподалёку ритмично звучало «хав… – хав». Сначала я решил, что это лает лиса или енотовидная собака. Но потом в памяти всплыло, что и крупная сова – длиннохвостая неясыть может генерировать подобные звуки. Видимо, совы общались со своими слётками. Впрочем, стояла тьма, и надеяться разглядеть ночных говорунов было нереально. Но сов можно было поблагодарить за побудку. Неподалёку гремела гроза, и нужно было накрыть ветхое жилище полиэтиленом. К утру и впрямь стало накрапывать. Но дождик был недолгим. К обеду я уже добрался до посёлка Норск, откуда вскоре попал на кордон заповедника «Двадцатиха».

На берегу Селемджи

Кордон «Двадцатиха» расположился прямо на берегу Селемджи. Здесь своенравная река ненадолго соединяет свои воды и бежит единым потоком. Но сделав один поворот, она уже снова делится на множество больших и малых рукавов.

Как и на Мальцевском кордоне в окрестностях хозяйничали бурундуки. Но зверьков было не много. Я насчитал двоих. Один, видимо, совсем молодой, с коротким хвостом, постоянно появлялся на летней кухне, где занимался проверкой перевёрнутых кверху дном сковородок, мисок и кастрюль. Другой, более солидный бурундук на кухне не появлялся и занимался традиционными заготовками на зиму, так что щёки у него почти всегда были плотно набиты семенами.

Ещё на летней кухне встретился совсем неожиданный зверь – ласка. Маленький хищник выглянул из дырки в полу, откуда до этого в кухню забегал бурундук, посмотрел на меня почти равнодушно и дал задний ход. Видимо, ласка не нападала на бурундуков, поскольку звери пользовались одним входом, да и по размерам они были почти одинаковые. Мне подумалось, что ласка наверняка снизила в окрестностях поголовье мышей. Первая же ночь показала, насколько были ошибочны мои надежды.

Мышь шуршала возле капюшона спального мешка, чем естественно прервала безмятежный сон бывалого таёжника. Постучав для острастки хвостатых по нарам, я снова погрузился в дрёму, но вскоре проснулся от совсем бесцеремонной мыши, которая бегала по мне. Отшвырнув нахального зверька к противоположной стенке избушки, я зарядил замеченные днём пластиковые мышеловки и благополучно дотянул до утра. Днём выяснилось, что давилка сработала, и одним грызуном стало меньше. В последующие ночи оказалось, что ежедневное изъятие мышей ловушками нисколько не снижает их поголовье в зимовье, но по мне зверьки уже не бегали. Как известно, грызуны распространяют различные инфекционные заболевания, и наш страх перед ними несёт в себе глубокий биологический смысл. Осенью численность мелких млекопитающих всегда возрастает, но, видимо, этот год был по настоящему «мышиным». Отловленных зверьков я выбрасывал в травяные заросли, неподалёку от зимовья, и это стало причиной очень интересной встречи. Но об этом позже.

После мышиной ночи я встречал бурундука на кухне как родного. Бурундук хоть и грызун, но из семейства беличьих, а это большая разница. Вскоре полосатый зверь проникся ко мне таким доверием, что залезал на стол, когда я пил чай.

Тем временем осень брала своё. Ударил первый заморозок. По утрам над Селемджой и окрестностями клубился туман, и ближайшие лиственницы на мари проступали как часовые неведомого мира. Однако к обеду солнце снова набирало силу, становилось жарко, появлялись комары и мошка.

Я снова много времени проводил на другом берегу реки. Уровень воды был низким, как и в районе устья Норы на многие километры вдоль русла тянулись галечные пляжи. Я ходил до небольшого илистого залива, где обычно кормились различные околоводные птицы. Временами, во время шествия к заливу казалось, что я иду по булыжной мостовой. Иногда среди обкатанной водой гальки попадались желтоватые или оранжевые камни сердолика. Ещё чаще встречались зеленоватые, красноватые или фиолетовые обломки яшмы. На берегу залива я соорудил укрытие. Но из него получалось фотографировать только больших улитов, серых цапель и невзрачных крякв в осенней окраске.

Пойменный лес постепенно приобретал осенние краски. Набирали желтизну ивняки и березняки. Особенно сочными цветами с преобладанием багряных тонов наливались широколиственные участки поймы, где клёны, липы и даже яблони ягодные оплетал китайский лимонник.

Однажды, после длительного сидения в скрадке на берегу залива, я укрывался от полуденной жары на летней кухне. Уже несколько дней наблюдений не принесли ничего необычного. Сведения о привычных бакланах, серых цаплях, больших улитах, урагусах и кряквах заносились в полевой дневник. Обычный осенний набор и никаких невиданных гостей с севера. В это время, как бы ответом на мои тайные желания прозвучал крик совершенно незнакомой птицы. Я бросился разглядывать в кроне старой лиственницы неведомого певца и вскоре обнаружил его. Оказалось, что странные звуки производит обычная чёрная ворона. Известно, что вороны могут исполнять самые невероятные рулады. Но удивляет и то, что имея столь богатый репертуар, они предпочитают потчевать рядового слушателя только занудным карканьем.

Я пытался сфотографировать ворону, но она практически не выставлялась из лиственничных веток, и внимание невольно переключилось на довольно сильное сопение позади меня. Оказалось, что рядом ходит барсук.

Неведомо как очутившийся за моей спиной зверь неторопливо побежал в лес по тропинке, фотоаппарат в моих руках защёлкал затвором, фиксируя в памяти роскошную заднюю часть гостя. В это время барсук остановился, как будто задумался, а потом повернулся и затрусил по тропинке обратно, прямо на меня. Лишь когда расстояние между нами сократилось до 4-х метров, зверь одумался и окончательно скрылся в кустах. Эти крупные представители семейства куньих не отличаются острым зрением. Барсук привык проверять окрестности кордона, особенно когда стал находить в траве задавленных капканчиками мышей. Запах человека его уже не особо беспокоил. Так осторожный зверь попал в кадр.

Тем временем ветер усилился. Птицы в такую погоду летают неохотно и вообще мало проявляют себя. Появился запах дыма – где-то горела тайга. Лишь на третий день такой безрадостной погоды пошёл дождь.

В самый разгар ненастья на противоположном берегу Селемджи появился научный сотрудник заповедника Максим и сообщил, что мне нужно срочно ехать в Орловский заказник, пока есть возможность для проведения учётов птиц в районе урочища «Симушкины озёра».

Время ремезов

Орловский заказник расположен немного южнее Норского заповедника и получил своё название по реке Орловке. У этой средних размеров реки (длинна 207 км) есть и колоритное эвенкийское имя – Мамын. Ландшафт заказника можно охарактеризовать как лесостепь. Сосновые, берёзовые и лиственничные колки здесь сменяются обширными лугами с травой в рост человека, болотистыми низинами и озёрами.

Зимовье, в котором мне предстояло жить, не имело постоянных хозяев. Через многочисленные дыры в стенах и в полу в него могли спокойно входить и выходить не только мыши и бурундуки, но и настоящие белки. Как бы то ни было, избушка с печкой всегда лучше палатки.

Сразу же по приезду я отправился на обширное Симушкино озеро, к которому вела вездеходная дорога. Её реактивными снарядами перебегали крупные тёмные полёвки, которые так и называются – большие полёвки. Зверьков было много, что подтверждало уже озвученную мысль про «мышиный год». Среди кустов и деревьев перепархивали длиннохвостые синицы, копошились гаички, долбились дятлы. Везде над лесостепным простором вертелись большеклювые вороны. Их карканье, в котором обычно не чувствовалось «р» в конце слога, казалось то издевательским хохотом, то вопросительным восклицанием, то надоедливым кваканьем. Вороны постоянно следили за мной, но близко не подпускали – опасались выстрела. В тайге охотники ворон не жалуют, поэтому и сфотографировать их непросто. На озере, в той его части, которая открывалась взгляду, кроме нескольких крякв никого не было видно.

К ночёвке с грызунами, как мне думалось, я был готов. Имея опыт пребывания на кордоне «Двадцатиха», я прикупил две давилки. Одна была традиционной русской плашкой с пружиной, какие производились ещё в советские времена, другая – китайская – имела вид зубчатой пасти из пластика. Обе модели хорошо ловили мышей на Двадцатихе. Здесь же всё пошло не так. В первую же ночь давилки сработали многократно, но никого не поймали. В конце концов, русская плашка поймала мышь, но на следующую ночь грызуны отомстили – она исчезла бесследно под грубыми досками пола. Китайская же модель перемещалась по зимовью, следуя неведомым законам, и никого не ловила.

Пытаясь вести борьбу народными средствами, я попробовал использовать бутылки с приманкой. Мыши обычно залезают в них, но не могут выбраться обратно. Бутылки вызвали интерес, поскольку меняли своё положение на полу, но никто в них не попался. Я решил, что большие полёвки, которые теперь хозяйничали в зимовье, просто не могли пролезть в горлышко из-за своих крупных размеров.

Пришлось смириться со своим поражением и ночами спать урывками, пока полёвки не начинали грохотать чем-то за печкой или не менее шумно катать по полу картофелину из оставленных лесниками припасов. Можно было утешаться только тем, что основная деятельность полёвок протекала на полу, и на нарах царило относительное спокойствие.

Ещё один удар грызунов был нанесён днём. Со стола под навесом исчезло детское мыло «Ушастый нянь», причём упаковка осталась в целости и сохранности. Я подозревал, что это дело лап бурундука, но не мог представить, как он тащил гладкий округлый кусок мыла. Возможно, мыло стащили вороны, но удержать его в клюве ещё труднее!

Этот последний эпизод боевых действий подтвердил мою безоговорочную капитуляцию и вызвал депрессию. Захотелось домой, на Вишеру, где ни один бурундук не обидит меня и не отнимет кусок детского мыла!

Тем временем мирная экспедиционная жизнь шла своим чередом. На второй день пребывания на Симушкиных сбылась моя давняя мечта – удалось сфотографировать голубую сороку. Голубая сорока, конечно, не редкий вид, их голоса часто слышатся во время учётов. В эту осень они отмечались и на Мальцевском и на Двадцатихе. Но слышать птицу одно, а видеть и фотографировать – совсем другое. Лёгкое перемещение по вездеходным следам позволило мне приходить на голоса сорок и в конце концов поймать некоторых в кадр.

Голубая сорока одна из немногих «приятных» врановых птиц. Она не производит грубые звуки, любит ягоды и фрукты. Ещё она являет собой восхитительный пример гигантского разрыва ареала, который наглядно показывает, что до ледникового периода леса Евразии тянулись через весь материк и были широколиственными. Наши голубые сороки обитают на юге Дальнего Востока, в Забайкалье и Китае, а западные живут в Испании, довольствуясь Пиренейским полуостровом. Правда, теперь многие орнитологи признали западную голубую сороку самостоятельным видом.

После первых снимков красочные сороки встречались каждый день, но не подлетали и не приходили фотографироваться, как это постоянно делал бурундук, присвоивший мыло.

Тем временем наступила полноценная золотая осень. По утрам пожелтевшие травы постепенно оттаивали от инея. Молодой осинник облачился в шафрановые камзолы. С ним пытался соперничать принарядившийся в золотые с прозеленью одежды березняк. Но всех превосходили богатством багряных, жёлтых, и пурпурных оттенков пойменные заросли из ягодных яблонь, боярышника и мелколистных клёнов. Особенно выделялись свекольные листья свидины белой. По-восточному декоративные даурские берёзы увядали невзрачно, их листья с первыми заморозками приобрели буровато-жёлтый цвет и тихо падали на землю.

Но у приамурской осени не было европейской безмятежности и грусти. К обеду оттаивали после утренника комары и мошка. Несмотря на все ухищрения с репеллентами, во время учётов руки и лицо покрывались волдырями. И это после целого лета с уральскими комарами! А птиц на полях и дорогах становилось всё больше. Десятки, а то и сотни овсянок-ремезов поднимались с земли и из кустов во время движения по маршруту. Из 5 встреченных птиц как минимум 3 обязательно оказывались овсянками. В изобилии встречались бурые дрозды и дрозды – наумана. Но ремезов было больше всех. Удивляться нечему, овсянки-ремезы живут в тайге Европы и по всей Сибири, а зимовать все отправляются в Юго-Восточную Азию. Может быть, и уральские птицы теперь здесь. В те времена я ещё не представлял, что скоро численность овсянок-ремезов так сократится, что они попадут в Красные Книги России, Амурской области и Пермского края, и мне придётся писать очерки о них в две последние региональные книги.

После 20 сентября полетели северные гуси. В это время по всему Приамурью движутся в поднебесье клинья белолобых гусей, гуменников, редких пискулек, иногда в них встраиваются лебеди – кликуны.

Сильный заморозок, который ударил после дождя 23 сентября, покончил с комарами. Теперь, в тёплое время суток появлялась только мошка. На пороге стоял октябрь, в конце которого в Северном Приамурье уже могут установиться двадцатиградусные морозы. Подходило к концу моё пребывание в Орловском заказнике.

Последний день сентября снова застал меня на обжитом кордоне «Двадцатиха». Заморозки вымыли из долинных лесов золото и багрянец. Листья на лианах лимонника приобрели коричнево-бурый цвет, лишь местами эту унылую гамму нарушали алые ягоды. Пожухли и побурели травы, лишь некоторые осины и берёзы умудрялись сохранять золото в своих листьях. И только теперь, в начале октября стали желтеть лиственницы, которые весь сентябрь хранили зелень своих мягких «игл», как будто, как ели и пихты, собирались зимовать, не сбрасывая листву.

Птиц становилось всё меньше. Последний скворец, вертевшийся поблизости, покинул берега Селемджи 2 дня назад. Исчезли пролётные дрозды и овсянки-ремезы. Гуси с севера иногда садились на ближайшее озеро на ночёвку и в холодном сумраке далеко слышались их эпизодически возникавшие разговоры.

Украсил 30 сентября пернатый гость. Это был молодой самец белошапочной овсянки. «Парнишка» настолько проникся ко мне доверием, что весь день разгуливал поблизости, поедая какие-то семена. Такое поведение поражало. Точно такие же овсянки, везде этой осенью, не подпускали ближе 30 метров!

После утренней трапезы и общения с «Белошапкиным» я бродил по галечным пляжам Селемджи и натолкнулся на стайку неожиданных птиц. Это были рогатые жаворонки. Северяне почему-то были недоверчивы и не подпускали близко. Если появились эти пичуги с жёлтыми масками и чёрными рожками из перьев, то значит, в тундру, где они живут, уже пришла зима. Обычно рюмы – так их ещё называют – летят в октябре. Позже их появляются только арктические светлые овсянки – пуночки.

Порыв холодного ветра вдоль реки пронизал мою тонкую куртку, и сама собой пришла мысль: «Пора заканчивать полевой сезон и отправляться на места зимовки».