Во мгле и не во мгле (миниатюры) / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Волнуясь и любя

О, вьючный конь! Ты, как никто, трудолюбив, спокоен и обиды ни к кому в себе не держишь. Даже когда всё тело от трудов и проникающих в тебя ремней горит, в придачу мухи с комарами грызут, как собираясь съесть живьём, ты держишься, как мост. Лишь опускаешь мутные глаза и ждёшь от мрачного хозяина, когда он вспомнит о тебе и обмахнёт твои бока, коли не веником, то потными руками, а то и вынутым из лужи обыкновенным хлёстким батогом.

Невольно вспоминаю Северный Урал, 60-й год и нашего коня, когда он с ящиками на спине, где были инструменты, продовольствие, палатки и овёс, шёл к новому ночлегу через лес. Пришел под вечер. Был гладкий и гнедой, стал весь облепленный гнусящими гадками. И вот спустя 2-3 часа конь сладко обмирал от голика, которым я давил всё, что его хотело умертвить.

Конь положил мне на плечо гнедую голову. Устал от невнимания людей. И вот вздыхал, как отдавая благодарность и привет моим рукам за то, что не кричал я на него, не бил кнутом, и, как жалея, по-человечески оберегал от тех, кто его грыз. К тому же я с ним разговаривал на лошадином языке. Не знал его, а что-то говорил, и конь меня за это, кажется, журил.

Вот и в последний раз я протянул ему горбушку хлеба, которую он съел не сразу. Сначала покосился на меня, потом вздохнул, и перед тем, как взять горбушку мягкими губами, неловко, но старательно её поцеловал.

Я до сих пор – (а сколько лет прошло?!) – так и не понял: зачем он так, волнуясь и любя?

Во мгле и не во мгле

Где-то там, за солнцем, млечные дороги. По одной из них бредёт тот самый, кто тебя узнал.

Млечные дороги, а на них те самые же, как и ты, куда-то держит путь, чтоб по нему до самого конца. Где-то там, среди густой травы струится Лета, самая старинная река, по берегам которой странствуют забытые поэты. Оттуда им опасны все пути. Их стережёт обвешанная томными цветами лилово-золотая белена, на службе у которой две воды. Они неотличимы друг от друга. Но жизнь играет лишь в одной.

Как и сегодня, там, где царствует коронавирус, есть неуверенность во всём. Не бойся ничего. Пусть будет то, что нам назначено. Если и жить, то с чистым сердцем, которое не подведёт. А если подведёт, то так тому и быть.

Ты чист душою, как сказал Поэт. А к чистым, как и к непорочным, склоняется тот самый, кто покажет путь. Путь нужен для того, чтоб не пропасть во мгле.

Шарик

О тех, кто был на войне

Дым. Берлин. Отдельные выстрелы, за которыми вот-вот наступит и передышка, а то и сам отдых, как друг, обнимающий всех, кто устал от войны.

Колотов и Барбосов были в дозоре. И вот возвращаются в часть.

Город в тягостном ожидании. На улицах там и сям кирпичные свалки, висящие вниз полотнищами знамёна, Гитлер в раме, чья-то нога в сапоге и танк, споткнувшийся на двух тумбах.

Неожиданно взрыв. Из нижнего этажа, где квартира, словно из ада, вылетела кровать. Матрас с неё, ударив плашмя по бойцам, распластался около мостовой. Колотов устоял, а Барбосов свалился. Лежит не на голой земле, а на вздыбившемся матрасе. Лежит, как на отдыхе, не сознавая того, что его уже нет, а может, и есть, да попал в новый мир, и сейчас ему всё как-то даром.

Колотов в панике. В то же время – в недоумении. Смириться с тем, что товарищ твой в эту минуту в объятиях смерти, он не хотел и не мог, потому и лицо его отуманило, выставляя наружу протест. Как-никак, но война сдружила его с земляком. Оба из Тотьмы, встречались порой на Сухоне как рыбаки, плавали вниз на лодках за волнушками и брусникой. А на войне и тем паче держались друг возле друга как земляки и как те, в кого пуля не попадает. Всю окаянную вместе. Вместе мёрзли в окопах. Вместе ползли под огнём. Рядом с ними всегда была смерть, прибирая в первую очередь обречённых. Они же были, видать, другие. Поэтому и живые. Жизнь была для них, словно сказка, а может, и, как подруга, какую не делят. Колотов вдруг смутился. Нехорошо считать себя лучше тех, кто остался в земле. На войне перед смертью все одинаковы.

Долго морщился Колотов, не зная, что ему делать. Мешали обломки кровати и стульев, на которых он прикорнул. Мешал и плач маленького ребёнка, доносившийся из пролома.

И тут он увидел матрас. Отодвинув Барбосова, повернул его на спину. Но тот почему-то не повернулся. Лежал в какой-то неловкой позе. Колотов даже подумал: «Сойдёт. Солдату везде удобно…» И улёгся с ним рядом, слегка притрагиваясь к нему.

Вроде немного поспал. Мог бы продолжить свой сон. Но разбудило тихое тиканье. Открыл глаза, а над ним – полусогнутая рука. На руке – мужские часы. Волнуясь, он чуть приподнялся, снял часы, положив их тут же в карман своей гимнастёрки. Шепнул самому себе, успокаивая встрепенувшуюся вдруг совесть: «Зачем они ему там, где время остановилось?»

И проспал бы, пожалуй, он до утра, да услышал, как из кармана его гимнастёрки кто-то вытаскивает часы. Открыл глаза, полагая увидеть шустрого мародёра. Однако над ним покачивалась голова в пилотке. Барбосов!

– Ты – чего? Ты – чего? – Колотов хлопнул себя по плечам, по тому и другому, словно сгоняя двух бесов.

Барбосов вздохнул:

– Я это, я. Как видишь, живой. Контузило, видно, меня, потому я, как шарик, и выкатился из жизни. Слава Богу, хоть ненадолго.

Колотов посмотрел удручающе на часы, хотел было что-то сказать. Но Барбосов не дал. Сам сказал за него:

– Понимаю тебя. Часики-то швейцарские. Ты чего? Хотел, наверно, сберечь, абы кто их случайно не прикарманил. Мало, что ли у нас охотников до чужого? Но ведь и мне они пригодятся. Тем паче – это не просто часики, а подарок. От отца. Извини, что не дал тебе поносить...

Колотов что-то хотел объяснить. Да совесть остановила. Тем более было сегодня так тихо. Никто не стрелял. Нигде не дымило. И в узком пространстве меж двух уцелевших домов кто-то медленно поднимался, снимая с себя опалённую шаль. Это было румяное утро, освобождавшееся от ночи…

До конца войны оставалась одна неделя. Скорее домой! Скорее! – мечтали бойцы.

Колотов спал и видел себя на лодке, плывущей по Сухоне, где такой упоительный воздух, которым дышать и дышать, и никак им не надышаться. Где-то там его мама и бабушка. Там друзья, с которыми он учился. Там такое уютное солнце, которое всем, кто под ним, дарит жизнь. И вдруг всё это ушло от него. В последний день окаянной войны его убила шальная пуля.

Хоронили Колотова рядышком с теми, кто, как и он, мечтал остаться в живых. Барбосов встал перед ним на колени и, наклонившись, положил на грудь Колотова часы, сказав ему, как живому:

– До свиданья, дружок… Извини, что лежим не вместе…

Художник: Андрей Выстропов