Истории с фотографией / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

За каждой фотографией кроется какая-либо история. Пусть даже самая незначительная, но она непременно есть. У этого снимка сразу две истории. Сделан он был в 70-х годах в совхозе «Советский Казахстан» (Павлодарская область), где я находился в командировке от газеты «Ленинское знамя». Как видно – зимой. Даже скажу точнее – в феврале, накануне Дня Советской Армии. Если мне не изменяет память, это братья Медведенко. Имена их я, правда, забыл. Ну да ладно. Тем более что в первой истории речь будет идти лишь об одном из них. Назовём его Сергей, это тот, что слева.

Танкист

Это была рядовая командировка, хотя уже не рядового корреспондента, а целого завсельхозотделом районной газеты. Правда, подчинённых сотрудников не было, я сам отвечал за освещение вопросов сельского хозяйства немаленького района (более тридцати населённых пунктов, сотни тысяч голов разнообразного скота и гектаров посевных угодий. Ну и, естественно, сам же и мотался по району – когда на автобусах, реже на кукурузниках, а случалось, что шеф отдавал мне свою машину, «газончик», после замененный «уазиком».

Вот и в этот раз я поехал (вернее – меня повезли, за рулём был редакционный водитель) в совхоз «Советский Казахстан», до которого было более сотни километров от райцентра. И со мной был даже фотокор. Правда, нештатный – Леонид Григорьевич трудился разъездным фотографом райбыткомбината и потому с удовольствием соглашался работать и на нас. Платили ему гонорарами, хотя в районке они никогда большими не были. Ну да, суть не в этом.

В общем, за несколько часов пребывания в совхозе материала для газеты я вроде набрал предостаточно – всё бегом, конечно. Да у нас по-другому и нельзя, надо было в этот же день вернуться домой, а утром, в редакции уже отписываться в номер. А по возможности и с вечера, дома.

И здесь я познакомился с Сергеем Медведенко. В профкоме совхоза мне порекомендовали написать о нём как о хорошем труженике. Сергей работал на водовозке, обеспечивал живительной влагой весь посёлок на несколько сот человек. Трудился честно, аккуратно, без происшествий. А у нас ранее в газете было правило – ни номера без рассказа о простом человеке! Сергей вполне подходил. Председатель профкома куда-то позвонил, пробурчал что-то в трубку и сказал, что Сергей скоро подъедет, у него как раз рабочий день заканчивается.

Это оказался очень простой парень, с открытым лицом и твёрдым взглядом. При этом, увы, немногословный, что для нас, интервьюеров, хуже нет – попробуй-ка, повытаскивай слова из человека клещами. Сергей пригласил меня для беседы к себе домой – он жил рядом с конторой, в стандартном для целинных совхозов доме на двух хозяев.

Жена его на скорую руку собрала на стол. Уселись. Я вытащил блокнот и ручку и стал расспрашивать о житье-бытье, специфике работы, ну и так далее. Сергей что-то мямлил, мямлил, потом сказал, что надо сначала выпить и закусить. А то разговор так не идёт. Я тоже вижу, что не идёт. Да и проголодался уже к концу дня. А тут и глазастая яичница с салом, и домашняя колбаска с щекочущим ноздри чесночным ароматом, и солёные груздочки с прилипшими листиками смородины, с запахом укропа и опят же чеснока…

Ну, выпили, закусили. Разговор в самом деле пошёл поживее, и я вроде бы всё нужное для зарисовки о хорошем трудящемся человеке Сергее Медведенко из него вытянул, важные подробности зафиксировал в блокноте – диктофонов у нас тогда не было. И когда мы втроём (фотокор, разумеется, в стороне не оставался) уже приканчивали вторую поллитровку, а закуски было ещё много, я некстати (или кстати) вдруг вспомнил, что скоро День Красной Армии, а Сергей, как оказалось, служил в танковых войсках и в память об этом и на гражданке не хотел расставаться со шлемофоном, превратив его в часть своей спецодежды.

– А д-давай ты мне ра… расскажешь, как служил, а я н-напишу в га-га-газету, – предложил я Сергею.

– А да-да-даавай! – тут же согласился ставший значительно разговорчивей Серёга. – Щас я в ма-ма…

Жена втихомолку погрозила ему кулаком.

– Нет! – негодующе вскричал фотокор Леонид Григорьевич. – Щас уже мы!

И, накинув свою куртку и забыв про шапку, шаткой походкой ушёл в магазин, который так удобно расположился через дорогу. Я не успел его остановить. Шофёр наш угрюмо ковырялся в холодной яичнице.

На половине третьей бутылки мы запели про броню, которая крепка и непробиваема, но Сталин нам, артиллеристам, дал приказ, и мы трое суток шагали, трое суток не спали ради нескольких строчек в газете… Как ехали домой, не помню. Мы спали с фотокором на заднем сидении уазика, который, подпрыгивая на старой разбитой шоссейке, резво нёс через заснеженную, ночную степь домой, в райцентр.

Зарисовку про Сергея Медведенко, отличного водителя водовозки, я для газеты, конечно, написал. А вот про него как про танкиста… Как ни силился, я не мог разобрать те каракули, которые нацарапал в своём блокноте во время нашей уже хмельной беседы с Сергеем о его доблестной службе в танковых войсках.

Те, что до того, разобрал, а вот те, что во время, а тем более после – ни в какую! И запомнить толком ничего не запомнил. Но выкрутился следующим образом. Умелый фотограф Леонид Григорьевич вычленил Сергея из нашего общего портрета, и получился снимок танкиста (в прошлом конечно).

Вот его и дали в газете, с моей текстовкой на десять строк – дескать, служил достойно в танковых войсках, был механиком-водителем, боевая машина у него всегда была в исправном состоянии и всё такое, и это было недалеко от истины (что-то я всё же, видимо, запомнил).

Так что Сергей Медведенко дважды прошёл у нас в газете – сначала как примерный водитель водовозки, а затем уже и как танкист, отличный механик-водитель. И это, конечно, прибавило ему авторитета в глазах односельчан. А что, парень он действительно был хороший, даром что немногословный. Мужчина ведь и не должен быть болтливым…

Шапка

А вторая история связана уже со мной. Как вы могли обратить внимание, зимняя шапка на мне не ахти какая. Даже скажу прямо – из искусственного меха.

До определенной поры мне как-то было всё равно, что я ношу на голове. Кепок никогда не таскал, шляп, за редким исключением, тоже, так что до самых первых морозов голова моя была непокрыта. Ну, а с наступлением зимы нахлобучивал какую-то купленную мамой в магазине сельпо дешёвую тряпичную шапку. И она периодически менялась по мере увеличения моей головы – всё же рос.

К восьмому классу папа решил, что мне пора уже обзавестись приличным головным убором, и задарил мне свою чёрную кожаную шапку с каракулевой опушкой (она вообще-то предназначалась ему на выход, но куда ему в деревне было ходить?). И эта шапка мне очень нравилась, так как блестела, как хороша надраенный ботинок, и опушка её была вся в мелких таких чёрных кудряшках.

На Урале, куда уехал от родителей после окончания девятого класса и устроился работать бетонщиком на завод ЖБИ, в первую зиму я надел отцову шапку. Но стал замечать, что молодёжь здесь таких не носит, а предпочитает всё же меховые. И я купил в комиссионке пушистую шапку из какого-то рыжего меха, не то лиса, не то, прости господи, собака. Проходил я в ней всего одну зиму и ушёл в армию. Куда девалась та шапка, уже не упомню.

В армии, понятное дело, две зимы проходил в уставной армейской суконной шапке, отороченной искусственным мехом. На гражданке она мне сгодилась как рабочий головной убор сварщика тракторной бригады. На выход же носил шапку-ушанку понаряднее, но тоже из искусственного меха – тогда многие в СССР носили такие, особо не заморачиваясь их низкой стоимостью и презентабельностью. Тепло, и ладно!

Эту же шапку забрал с собой в райцентр, когда меня осенью 1972 года пригласили работать в редакцию районной газеты (понравился им как селькор, а поскольку с кадрами у них было туго, редактор решил сделать из меня штатного журналиста).

Несколько лет я, ничтоже сумняшеся, зимней порой ходил в этой мятой шапчонке, пока однажды не пришёл к неоднозначному выводу. Всё же я занял определённое место в районной иерархии, особенно когда меня назначили заведующим отделом сельского хозяйства. И в райцентре на мой плебейский головной убор в чиновничьих коридорах (ну, приходилось по служебным делам бывать) иногда посматривали, скажем так, с пренебрежением.

Ну, смотрят и смотрят. Ничего же не говорят при этом. Однако и я поневоле стал присматриваться. И замечал, что в райцентре многие ходят в шапках куда представительнее моей. Даже кроличьи смотрелись лучше, чем мой искусственный мех, я уже не говорю там об ондатровых или, паче чаяния, норковых.

И что-то я вдруг засмущался. Пора, подумал я, и мне обзавестись более приличным головным убором. И с очередной получки пошёл в районный универмаг. Но там, к своему удивлению, иных шапок, кроме тех же из искусственного меха, как и у меня, не оказалось. А где же народ берёт те, в которых щеголяет по улицам районной столицы? Рынка в Железинке в те годы не было, значит, привозят откуда-то?

Кто-то мне подсказал, что хорошие шапки в район всё же иногда поступают. Но на прилавки магазинов они не попадают, а распределяются на базе райпотребсоюза между своих, блатных. Тогда было время всеобщего дефицита, и этот дефицит именно так и расходился, что называется, «из-под прилавка».

Я, наивно полагая, что в районе меня, после двух-то лет работы в газете, уже должны бы знать и запомнить мою, часто мелькавшую на её страницах фамилию, позвонил самому председателю райпотребсоюза (фамилию уже не помню), и попросил решить мою проблему.

– Что вы, какие шапки? – искренне, даже очень искренне удивились на том конце провода. – Ни ондатровых, ни даже кроличьих у нас нет! Только то, что в магазинах…

И я понял, что пока в районную элиту не включён.

В конце концов все же разжился кроличьей шапкой – на рынке в городе Экибастуз, куда ездил погостить к родственникам. Пушистая, бело-серая, пошитая как по мне, стоимостью в сорок рублей. Хорошие деньги по тем временам. Это ж сколько тогда могла стоить ондатровая или норковая? Потом выяснил: от 80 и выше. Нет, даже если бы я нашёл такую на том рынке, она была бы мне не по карману – я в те годы получал в среднем 150 рублей.

А пока же меня устраивала и вот эта, из кроличьего меха, нарядная и, я бы даже сказал, вполне приличная. Поэтому была она у меня выходной, то есть, считай парадной. В командировки я по-прежнему мотался в шапке из искусственного меха, а в «кролике» ходил в кино, по гостям и, конечно, в присутственные места, по делам служебным. И уже не стыдился своего головного убора.

Её у меня спёрли… в Экибастузе, куда я переехал работать из Железинки в 1980-м году. Как-то пошёл на концерт в ДК Энергостроителей, сдал в гардероб шапку и куртку. А когда после концерта хотел заполучить в обмен на номерок свои вещи, гардеробщица бестолково заметалась возле стойки, потом вернулась ко мне и потерянно сказала, что моих вещей нет! Она спросила, как они выглядели.

Я пояснил: синяя куртка с капюшоном, в карманах кожаные перчатки, в одном рукаве бело-серая кроличья шапка, в другом шарф. Она снова метнулась туда, сюда – нету! Говорю, может, вы кому-то другому по ошибке отдали мои вещи? Божится – нет, такого быть не может. Получается, что их украли? Опять клянётся, что никуда не отходила, поэтому украсть тоже не могли. Но тогда, где же мои куртка и шапка? И почему именно на них кто-то позарился, неужели в гардеробе не нашлось ничего более приличного?

Короче, пришлось вызывать милицию, факт пропажи моих вещей был зафиксирован, возбуждено уголовное дело. Но ничего так и не нашли. Компенсацию стоимости моей пропавшей в гардеробе одежды пришлось возмещать через суд.

Зато следующая моя шапка была уже из ондатры! Купил я её на рынке за 70 рублей. Правда, это была так называемая формовка, то есть без клапанов, предназначенных при сильных морозах для защиты ушей. А в Экибастузе они достигают до –30, да ещё с ветром. Правда, не так часто, поэтому поднятого воротника полушубка мне вполне хватало, чтобы прикрыть зябнущие уши.

Эту формовку я забрал с собой, когда в 1989 году был приглашён на работу на Крайний Север, в Эвенкию. А там морозы вообще зашкаливают за –50! Ну, в первый год я обошёлся капюшоном пуховика (ну что там, пробежался до редакции по морозцу с полкилометра, дальше уже в тепле кабинета сидишь). Тем не менее, из первого же отпуска в Кызыл-Орду, куда ездили на лето к родителям жены на дачу, мы привезли в Туру настоящий казахский малахай!

Этот грандиозный головной убор в виде треуха, щедро отороченного лисьим мехом, был придуман специально для пастухов, работающих в зимней, насквозь продуваемой степи. Он надёжно защищал своего хозяина от морозов и ледяных ветров, особенно наиболее уязвимые места – уши, шею и даже часть спины! В Эвенкии малахай оказался просто незаменим и служил предметом зависти для многих туринцев. И меня таки однажды уговорил поменяться с ним шапками наш редакционный бухгалтер Владимир Иванович Верхотуров.

А он носил превосходную ушанку из росомахи. Этому тёмно-коричневому меху, очень тёплому и плотному, как известно, практически нет износу. И хотя меня вполне устраивал мой малахай, я нет-нет да поглядывал с вожделением на благородно поблескивающую пышную шапку Верхотурова. И потому в один прекрасный день обмен таки состоялся!

И мы оба остались довольны.

Я долго носил свою росомаху, мотался в ней в командировки по округу, и она никогда не подводила меня, держа мою голову в тепле в самые лютые эвенкийские морозы. И эта шапка как бы прочно закрепила меня в статусе настоящего северянина. Она оказалась, что называется, по сеньке, то есть по мне, и я наконец-то был вполне доволен своим головным убором.

Эта шапка жива и сейчас – она находится у моего сына, нередко мотающегося из Красноярска в командировки по северам. В эти поездки он и надевает росомаху, продолжающую нести свою бессменную вахту северного головного убора. Я же, как пенсионер, довольствуюсь сегодня вполне обычной для моих нынешних сограждан норковой шапкой-ушанкой.

И нет уже давно никаких проблем с приобретением головных уборов – в магазинах они сейчас на любой вкус и кошелёк. Но я всё же нет-нет, да вспомню с улыбкой времена тотального дефицита, когда всё никак не мог найти себе достойную замену шапке из искусственного меха. Ностальгия – это такая вещь, которая возникает порой по совершенно необъяснимым причинам и уносит тебя в далёкие дали прожитых лет с теми напластованиями памяти, в которых вроде и ковыряться нет смысла. А вот поди ж ты – ковыряешься, и даже с удовольствием!