Одноклассница / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Сослуживец Дмитрий Коржов попросил помочь в похоронах его бабушки, заверил, что управимся быстро. Сереньким, невзрачным утром мы приехали на автобусе в морг, долго стучали в плотную, обитую белой жестью, дверь. Наконец дверь открылась, сослуживец изложил санитарке, крупной красивой блондинке, суть дела. Выяснилось, что тело бабушки нам выдать не могут, требуется заключение патологоанатома, поскольку бабушка погибла насильственной смертью, попав под машину. Патологоанатом ещё не приехал и когда приедет – неизвестно.

Дмитрий стал горячиться, объяснять, что из-за этой задержки могут сорваться все запланированные мероприятия: священник, оркестр, поминки в столовой и так далее. Никакого сострадания у медсестры эти объяснения не вызвали.

Чем дольше я смотрел на эту женщину, тем больше убеждался в том, что знаком с ней, всё явственней проступали памятные черты. Когда она собралась закрыть дверь, я спросил:

– Вы не Марина Дроздова?

Дверь остановилась на полпути.

– И что?

– Мы с вами в одном классе учились. Я Миша Кравченко, помните?

Глаза просветлели.

– Действительно, Кравченко. Поседел ты, но, в общем-то, не изменился.

И Марина не изменилась, только покрупнела, и глаза стали другими.

– Пойдём, покурим где-нибудь, – предложил я.

– Отчего ты решил, что я курю? Считаешь, что, работая в таком заведении, не курить и не пить невозможно? – Марина проницательно улыбнулась. – Ошибаешься, я не курю.

Мы присели на скамейку неподалёку от высокого крыльца морга, с которого подавали в машины гробы.

– Ну, что, одноклассник, – спросила Марина, взглянув мне в глаза; я почувствовал забытое волнение, из каких-то немыслимых глубин времени оно донеслось, – удивился? Не ожидал?

Я пожал плечами: удивлён, но не чересчур, за последнее время я много чего нагляделся. Есть у нас народное развлечение: перевернуть жизнь с ног на голову и наблюдать, что же из этого получится. Что ж, деваться некуда, привыкли, живём в другом мире, существование которого раньше казалось немыслимым.

– Как ты ухитрился до сих пор не знать, что я здесь работаю? Меня весь город знает. Сейчас люди часто умирают.

– Я уезжал, теперь вот вернулся.

Не хотелось рассказывать о перипетиях своей жизни, хвастаться было нечем.

– Никогда б не подумал, что ты будешь в морге работать.

– Не соответствую?

– Нет.

Она сидела в среднем ряду, на второй парте, справа. Марина была красавицей, отличницей и перворазрядницей по художественной гимнастике. Большинство мальчиков нашего класса были в неё влюблены. Она же, нарочно или бессознательно, относилась ко всем одинаково – ровно и приветливо, – чем, безусловно, провоцировала.

Я также был влюблён в Марину Дроздову, но понимал, что не имею на эту любовь морального права, была такая особенная, негласная тонкость взаимоотношений в нашем классе, о которой вслух не говорилось. Иерархия – вещь серьёзная, это сейчас, когда прошлое подёрнулось дымкой ностальгии, кажется, что, мол, ерунда, а тогда всё было всерьёз, и переживания были нешуточными.

Не ощущая взаимности, моя любовь тлела примерно год и к концу восьмого класса потухла, но прежде, чем ей потухнуть, произошёл такой случай: на большой перемене активистка и блюститель чистоты взаимоотношений, Наташа Соколенко стала что-то возбуждённо тараторить Марине в ухо, затем Наташа и Марина направились ко мне. Меня вызвали в коридор и там припёрли к стене.

– Надо серьёзно поговорить, – сказала Наташа, лицо её возбуждённо пылало, – ты способен ответить за свои слова, как мужчина?

– Попробую, – я улыбался, ещё не проникнувшись серьёзностью ситуации.

– Ты говорил вчера на физкультуре: «Эта Дроздова давно не девушка»?

Я понял, в чём дело. Мы стояли в спортзале возле раздевалки, человек пять-шесть, тема разговора была скабрёзная, постепенно перешли на личности, вот тогда и прозвучала та злополучная фраза. Только сказал её не я, а Валера Галямин – эстет и ценитель джаза, он выглядел взрослее нас, восьмиклассников, и разыгрывал из себя скептика.

Не знаю, на чём было основано его утверждение относительно Марины, скорее всего ни на чём – обычная бравада, грязный трёп, который преследует каждую красивую девушку. Валере никто не возразил, потому что мужчинам, независимо от возраста, приятно слышать, когда о женщине говорят мерзости. В моей вине Наташа и Марина не сомневались, и это было обидно. Они не знали в точности, кто произнёс эту фразу, но выбор пал на меня, выходит именно мне такое свойственно.

Я был виноват и понимал это, нельзя было смолчать, следовало сказать Галямину, чтобы он заткнулся, что он распускает гнусные сплетни, и, при необходимости, ударить его в холеную рожу. Иначе нет разницы, я сказал эту гадость или только молча слушал.

Две пары глаз: карие – Наташи, и синие – Марины, ждали ответ.

– Ты сказал?

– Да, – это «да» вылетело легко, ничего другого я сказать не мог.

– Какая подлость! – выдохнула Наташа, прикрыв ладонями глаза.

В голове у меня зазвенело от сокрушительной пощёчины: рука у худощавой Марины оказалась тяжёлой.

Никто моего благородства не оценил, лишь Галямин, издали наблюдавший за процессом дознания, поинтересовался:

– За что она тебя?

– Есть за что.

Как было объяснить ему? И зачем? Он бы не понял, и не поймёт никогда, потому что у Галяминых не принято обращать внимания на подобные пустяки, только Марина, мне казалось, смогла бы понять, если бы согласилась выслушать мои объяснения.

Она замечательно читала стихи на школьных вечерах: осанка прямая, струной, руки за спиной, голос звонкий:

Мы встречались с тобой на закате,

Ты веслом рассекала залив.

Я любил твоё белое платье,

Утончённость мечты разлюбив...

Интересно, она действительно так сильно переживала или делала вид? Хотя какое это имеет значение теперь? Как жаль, что всё сломалось, жаль, что не представилось случая объяснить Марине, сколь близки мы духовно.

– Составил образ несчастной женщины? – спросила она и попала в точку, я действительно, возомнил её товарищем по несчастью: одинокая женщина на дне жизни; муж бросил, работы нет, устроилась, куда взяли, – в морг так в морг; одиночество, случайные мужчины, слёзы отчаяния по ночам. Вот и я: мотался по командировкам, считал себя незаменимым, жене надоела эта полусемейная жизнь, и она придумала себе любовь, мол, сердцу не прикажешь. Я вернулся к родителям, выпиваю после работы с друзьями, чаще – один.

– Всё у меня в порядке, Миша. Есть муж, и дети. Сын учится в институте, дочь школу заканчивает. Никаких трагедий.

Что ж, Марина, я рад за тебя. Вру, конечно. Все мы сами себе врём, хотя себе-то зачем? Так хотелось, хотя бы теперь, сравняться с тобой. Хотя бы по несчастью.

– Я окончила педагогический институт, муж – биологический факультет университета, жили нормально, потом начались в стране все эти безобразия, которые называют «демократическими преобразованиями».

В школе работа не сахар, всё на нервах, так ещё и платить стали совсем смешные деньги, хотя тянула я две ставки. Муж не хотел бросать науку, дошли до ручки, грызлись каждый вечер, как собаки. Когда хоронили свекровь, познакомилась с Зинаидой Степановной, санитаркой морга. Она собиралась на пенсию, здоровье никуда не годилось: с водочкой дружила. Чем-то понравилась я ей, и она посоветовала: девка, не дури, такого места по нынешним временам больше не найдёшь, я помогу тебе устроиться.

– А муж?

– Что муж?

– Как он отнёсся к твоей новой работе?

– А как он мог отнестись? Его жена будет в морге трупы мыть? Он, видите ли, кандидат наук.

– Не противно?

– Трупы мыть? Разве это может быть приятно? Дело привычки. Кстати, это не моя обязанность, я не настаиваю, если родственники желают, пусть сами обмывают и одевают покойника.

– Про спорт, наверное, и не вспоминаешь?

– Почему же? Гимнастикой до сих пор занимаюсь. Хочешь, колесом пройдусь?

Она решительно сняла белый халат и бросила его на скамейку.

– Я и так верю.

– Нет, я покажу, мне не трудно.

– Марина, не надо: люди смотрят, у них горе.

– Наплевать мне на людей. Горе у них! Миша, люди – это такое дерьмо! Думаешь, твой друг, который за бабушкой приехал, сильно её любит? Сразу же после поминок кинется барахло делить. Нагляделась я на любящих родственников, на то, как золотые коронки у покойных рыдающие дети вырывают!

Она говорила слишком громко, люди, стоявшие у крыльца, стали обращать на нас внимание.

– Марина, не надо гимнастических упражнений, прошу тебя!

Но она легко прошлась колесом: сначала справа налево, потом слева направо. Поправила причёску, отряхнула джинсы.

– Видел? Я в форме. Каждое утро четыре круга по стадиону.

Странная мысль пришла мне в голову: а вдруг это не Марина Дроздова, это какая-то другая Марина – совпали имя и фамилия, и одноклассник у этой женщины был по фамилии Кравченко.

Я спросил:

– В восьмом классе ты ударила меня по щеке, помнишь?

– Как-то неотчётливо. Что-то такое было, скорее всего, драма. У тебя, Миша, с детства предрасположенность к драмам.

– Как ты можешь не помнить?! Ты же плакала тогда! Это было на большой перемене!

– Почему я должна каждую ерунду помнить? Не помню. И тебе не советую.

Дмитрий прокричал мне с крыльца: «Миша! Миша!», стал энергично махать рукой. Наверное, приехал патологоанатом.

– А вот это помнишь? «Ни тоски, ни любви, ни обиды, всё померкло, прошло, отошло»? Ты в школе на вечере читала.

– «Белый стан, голоса панихиды и твоё золотое весло», – монотонно закончила Марина. – Ну, и что? Иди, выноси бабушку. Да и мне пора.

Подхватив белый халат, она заторопилась к моргу.

«Жаль, что мы встретились», – подумал я.

Художник: Роланд Козловский