Задериха и Неспустиха / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Приехал к нам из Вологодчины в архангельскую деревню фельдшер. Человек учёный, а с виду скромный. Звали его Яковом Пучковым, и был он неженатым. Года у него за три дюжины перевалили, а робостью он обладал неимоверной. Как видел красивую бабу или девку, так застывал, как соляной столб.

А девки в Архангельской губернии ох и сдобные! Даром что в снеговой печке печёные, в ледяной кадушке мочёные. Особенно хороша была сестра нашего кузнеца Ивана – Лукерья. Девка загудастая[1] и насмешливая, и пусть не первая красавица, но косы тугие, брови в разлёт, а на щеках – ямочки. Остальное додумайте сами.

Начнёт шутки зубоскалить – все вокруг хохочут, да и сама вся колышется, как опара. Яков Пучков стороной кузнецов двор обходил, но Лукерья была не проста, и сама его повсюду встречала.

Идёт, к примеру, Яков к помору во двор, скотину проверить, а Лукерья уж тут как тут: «Помор в море, а фершал – на подворье. Ох и шустёр». Фельдшер до рыбачьих изб и не доходит. Или с жонкой какой остановился по делу поговорить – Лукерья тут как тут. Ехидно интересуется: и скажет: «Нешто свахи не берутся фершалу помочь, самому приходится к жонке прилипать?». В лавке если встретятся, так насмешница лавочника просит: «Продай Якову Михалычу сахару колотого, а то вид у него кислый, как у клюквы мороженой».

Не утерпел Яков и пошёл к кузнецу «Почто сеструху не угомонишь? Ты старшой или кто?» А кузнец ему и отвечает: «Она в моём дому тише воды, ниже травы». Яков ему тогда в ответ: «Про твой дом не знаю, а в моих печёнках твоя Лукерья точно поселилась. Выселяй её как хошь». А кузнец ему снова: «Нешто ты с насмешницей не сладишь? Она тебе слово, а ты ей – десять. Глядишь, надоест зубоскалить. Жонки да девки строгость любят».

Яков Пучков взял совет на вооружение. Пошёл как-то в обчественную баню, а Лукерья хихикает:

– Знаешь, Яков Михалыч, у нас банька-то на льдине. Смотри, кабы в море тебя не унесло.

– Ничего, мне там нерпа спину потрёт.

– Кому и нерпа за жонку сойдёт.

Плюнул Яков Пучков на сторону и поспешил прочь, а Лукерья вслед заливается:

– Как тонуть надумаешь, ты за шайку одной рукой ухватись, а в другую схвати веник. Грести сподручнее. Я на берегу тебя крюком подцеплю, авось и не утонешь.

Опять за девкой последнее слово! Довела Лукерья Якова до белого каления, и пошёл он на край деревни к знахарке жаловаться. Знахарка была стара летами и об одном зубе. Говорила она мало и страшно не любила, когда ей перечили.

– Дай ты девке, что ей надо.

– А что ей надо? Кабы знать… – Яков плечами пожимает.

– Вроде умный человек, а с причудью. Козулю сахарную дай.

Сказала – и понимай, как хошь. Что за козуля? Пошёл Яков Михалыч в бублешню и отоварился на тридцать копеек. Лавочник почему-то очень обрадовался и навыбирал самых расписных козуль. Кулёк бумажный вертит, весело поглядывает на Якова Михалыча да приговаривает: «Давно пора. Ну, слава богу. Лукерья – девка справная».

Яков Михалыч без всяких подозрений к кузнецу двинулся, а Лукерья ему навстречу, словно поджидала. Не успела рот открыть, а Яков ей покупку и преподносит.

– Пожал-те, любезная Лукерья Петровна, сахарных козуль. Чтоб ваш рот завсегда делом был занят.

Лукерья оторопела и ресницами захлопала. Яков победно поглядел на неё, кулаки в карманы пинжака сунул и пошёл собой довольный, как счетовод с прибытком.

И настала жизнь у Якова совсем нетипичная для простого фельдшера. Кого знакомого на улице не встретит – тот шапку ломает и поздравлять кидается. А с чем – не понятно. Яков головой вертит, а рыбаки его по спине и плечам хлопают и в усы смеются.

Зато Лукерья как сквозь землю провалилась. По-за углом не поджидает и у калитки не стоит. Нигде яркий сарафан не мелькает, и кос белобрысых не видать. Смех и тот затих, как ветром в море унесло. И грустно Якову как-то без её насмешек, потому решил он в кузню на разведку сходить. Кузнец в ту пору отдыхал.

– Здорово живёшь, Иван Петрович.

– И тебе, Яков Михалыч, не кашлять.

– Что-то лихо, когда в кузне тихо.

– Мы работы не боимся, а отдохнуть сам Бог велел.

– Как Лукерья Петровна?

– Да вот, время её кончилось маком сидеть.

– Что ж так?

– Да вроде сватов она ждёт, в избе прибирается.

– А жених кто?

– Не сказывала. Сказала, что мужик справный, надёжный, учёный человек.

Яков в затылке почесал и из кузни вышел. До вечера маялся, с туманными думками и спать лёг. А ночью снится Якову сон. Стоит у алтаря Лукерья. В новом сарафане из тафты, в расшитой речным жемчугом рубахе. Косы русые под повойник убраны, глаза кроткие и такие уж печальные… А рядом жених, а наружности не разглядеть, потому от Якова он лицом отвернут и на свою милушку смотрит. Проснулся Яков ночь-полночь и думает: «Это что ж такое получается? Днём мне от этой Лукерьи покоя нет, и ночью снится!» Еле-еле дождался утра, а потом собрался с духом и прямо в избу к кузнецу заявился. В ту пору Лукерья со стола прибирала.

– Ну, здравствуй, Лукерья Петровна. Давненько не видались.

– Доброго здоровьичка.

– Что-то ты тихая стала.

– Совета твоего послушала и козулей покушала.

– Правду говорят, что ты сватов ждёшь?

– Что ж мне вековухой быть? Негоже.

– А кто ж женишок?

Лукерья в ответ руки в боки уперла, а сама к Якову шагнула. И нос его насупротив пуговиц на её цветастой кофте оказался.

– Нешто ты смеяться надо мной вздумал, Яков Михалыч?

Яков растерялся и на лавку сел. А Лукерья из-под лавки веник выхватила, в руки фельдшеру всучила и расхохоталась:

– За спасибо пришёл, да полспасибо назад забирай.

Только на другой день Яков Михалыч понял, что девка ему взамуж отказала. Но сначала вся деревня это поняла, хотя вроде никто у нас не сплетник. И очень уж мы жалели нашего фельдшера, даже козы стали покорные, а коровы и вовсе не брыкучие. Лошадь иная и то голову на плечо ему клала. Но Яков наш стал неутешен. Не то, чтобы позору мужеского натерпелся, да и какой позор, если вдуматься? Кому девки не отказывали? А вроде бы задумчив стал и в поэзию какую впал.

Лукерья же присмирела и на вечорки ходить бросила. Только с вдовицами и замужними в избе прясть садилась, и всё отмалчивалась. Раньше рот у ней так и гулял: то жуёт, а то насмешничает. А тут подивились бабы – схуднула Лукерья. И щёчки у ней стали не такие пухлые, а про бабское богатство и говорить нечего – поубавилось. Поушивала все блузки и юбки.

Пришёл сам кузнец к Якову Пучкову. Тот у окошка сидит, книжку умную в очках читает. А очки верёвочкой перевязанные, сразу видно: человек учёный, не гриб мочёный.

– Как поживаешь, Яков Михалыч?

– Как и все, Иван Петрович, живу – горбушку жую.

– Что-то давно тебя не видать?

– Да вот венику подкова не нужна, вот и не захожу.

Почесал в затылке кузнец и говорит.

– Вот не знаю я, мил человек, как у вас там, у шибко умных, а у нас попроще. Лукерья – задериха, а ты – неспустиха. Вам сам Бог велел вместе жить.

– Это спорно.

– И не спорно, а задорно. Я тебя научу.

– Учи, а то лихоманка загрызла совсем.

На другой день пришёл Яков Михалыч к Ивану домой. Сел за стол чин-чином и давай чай дуть, разговоры разводить. Про мущинские дела, до бабского интереса пустые. А Лукерья из-за печки выглядывает и молчит. На третий день Яков Михалыч снова к Ивану в гости. И приносит уже молока да творожку.

– Мне, – говорит, – без надобности, одному-то не съесть. А кабы жена была, она бы коржиков напекла.

Лукерья из-за печки вышла, угощение взяла, но смотрит насупясь.

На третий день Яков Михалыч пришёл к Ивану в избу с конфектами. Городское лампасейное производство. В жестяной коробочке с ангелком помещено и пахнет на всю избу шток-розой. Лукерья за стол с братом и гостем села и чай из самовара белой ручкой разливает.

Стали по деревне говорить, что Яков настойчиво женихается. Дело к святкам подходило, время для жениховства исключительно правильное. И когда Яков Михалыч принёс козулю сахарную Лукерье Петровне повторно, то у него уже и прямой умысел был, и надежда на благополучный исход.

Лукерья поклонилась ему в пояс, аж коса из-за спины брыкнулась на грудь. Стан распрямила, а глаза смеются.

– Ты-то хорошо подумал, Яков Михалыч? Говорят же, руби дерево по себе.

– Я завсегда на тебе, милушка, жениться готовый. Только с одним условием.

Вспыхнула Лукерья и ногой топнула:

– Экий ты! Не поймал, а уж общипываешь! У меня ещё веник под лавкой найдётся.

– Ты б условие послушала, милушка.

Лукерья руки под грудями кренделем сложила, голову на бок склонила и прищурилась.

– Кабы ты снова стала такая ж справная и румяная. Воблы и камбалы в море хватает.

– Это дело нехитрое. Да к румяности и зубоскальство прилагается, аль не знал? – сказала, а у самой глаза так и блестят.

Вздохнул Яков Михалыч и руками развёл. Достала Лукерья козулю из-под полотенца и отдаривает:

– Бери, женишок дорогой, мой тебе ответ. Пекла сама, зорьку не проспала. У нас не от лавочника, а с добавочкой.

И в щёку жениха чмокнула, аж уши у него заложило.

На другой день засыльщик ударил с кузнецом по рукам, выпили по чарочке зелена вина. И плакальщики невесту проплакали, и величальные песни соседи спели, и на вечеринах свечки погасили для сладкого поцелуя. Не заметил фельдшер, как сыграли свадебку. Так, как Якову и снилось: Лукерья у алтаря, косы под платком, сарафан расшитый. Весь подол сарафана был заколот булавками от сглазу. Сам жених по леву руку, гордостью так и пышет: смотрите, люди добрые, на первой красавице женюсь.

И неважно, что соседи перешептываются, как облапошили бобыля за пряничек. Нечего завидовать чужому счастью.

Художник: Михаил Дианов

[1] Широкобёдрая.