Увидеть радугу / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

И будет радуга моя в облаке, и я увижу её и вспомню завет вечный между Богом и между землёю и между всякою душою живою во всякой плоти, которая на земле.

Ветхий Завет. Первая книга Моисея. Бытие. 9.16.

На почте после осенней уличной промозглости и малолюдья было душно, тесно и суетливо, я хотел получить заказное письмо с документами, но широкоплечий мужчина в коричневой кожаной куртке загородил всё пространство перед полукруглым окном; он просил бланк телеграммы, но ему отчего-то его не давали.

В последний раз на этой почте я был четырнадцать лет назад, когда жил и работал в этом городе. Умерла моя бабушка, я звонил по междугородному телефону и объяснял родителям, что приехать не смогу. Деревянная с толстыми стёклами кабина была герметична, пот тёк по моим щекам, щекотал каплями спину, но я не обращал на это внимания. Бабушку я любил, никто в семье не был мне так близок. Толстая, неуклюжая, с большой грыжей на животе, она задорно смеялась, вышучивая меня. Она помнила много забавных случаев из нашей семейной хроники, вспоминала обрывки стихов неизвестных мне поэтов, сохранившихся в её памяти ещё с гимназии, объясняла правила карточных игр – «шестьдесят шесть» и преферанса. Она умела предсказывать события, моя мама называла её ведьмой. Бабушка почти не ошиблась с датой своей смерти…

На почте всё перестроили: стены покрыли белым пластиком, громоздкую кабину убрали, на окна поставили стеклопакеты, но затхлый запах лежалой бумаги и горячего сургуча остался прежним.

Я работал в этом городе по распределению после окончания института, потом уехал, не ожидал, что когда-то вернусь, и не хотел возвращаться даже ненадолго.

По пути от гостиницы к почте, встретилась бухгалтерша Валя, вынырнула из прошлых времён, почти не изменившись, – худая, с рябоватыми щеками, с голубоватыми укоризненными глазами.

– Лариса Гринюк после твоего отъезда сразу же замуж вышла, – сообщила она так, словно мы виделись совсем недавно, и я не удивился ни её тону, ни содержанию сообщения.

Валя сидела в бухгалтерии в дальнем углу, возле окна и всё время была занята или делала вид, что занята. Когда к ней кто-то обращался с вопросом, отвечала раздражённо.

В тридцать шесть лет Валя стала устраивать личную жизнь. Возникновение служебного романа загадочно лишь на первый взгляд. Женщина тщательно высматривает жертву и, когда подаёт знак, не сомневается в результате. Зачем понадобилось сорокавосьмилетнему Николаю Степановичу Краснюку, полуседому, с подорванным здоровьем, пускаться в опасное приключение, оборвавшее в результате его жизнь?

Николай Степанович работал в экспедиции инженером по технике безопасности, любил иронизировать на экзаменах над нами, задавать каверзные вопросы. «На каком расстоянии от буровой вышки ставится жилой городок? Какой высоты должны быть перила маршевых лестниц?» К экзаменам мы не готовились, и он знал об этом.

У Вали с Николаем Степановичем возник бесстыдный роман с публичными прогулками по набережной, с ночёвками в гостиничных номерах, с тайной беременностью, которая вскоре перестала быть тайной.

Нелли Петровна, супруга Краснюка, также работала в бухгалтерии. Она была добра и слезлива, переживала из-за своей полноты, в особенности из-за непомерно широких бёдер и фантастического бюста. Узнав об измене мужа, страдала до обмороков, пила успокоительные капли, испепеляла Валю огненными взглядами. Ей сочувствовали, Валю осуждали. Валя сносила позор гордо.

Николая Степановича мучила астма. Ремонтируя в гараже свой старый «Москвич», он не заметил, как выронил из кармана спасительный спрей. Случился приступ, Краснюк умер, задохнувшись в смотровой яме. Нелли Петровна под давлением общественности, хоронить отказалась, хоронила Валя, потом родила дочку…

Вале хотелось что-то ещё сказать мне про Ларису Гринюк, но я, не остановившись, пошёл дальше по улице.

– Она давно развелась! – крикнула Валя мне вслед.

Мужчина в кожаной куртке всё же получил бланк и принялся тут же, на узком прилавке возле окна, заполнять его, с нажимом выводя округлые буквы. Скуластое лицо с широкими бровями было сосредоточенным. Я узнал его, это Гриша Федотов.

Жизнь в этом городе была похожа на скучный кинофильм с примитивным сюжетом, мне не хотелось здесь жить. Среди этой безрадостности Федотов выглядел оптимистично.

«Москва Министерство здравоохранения СССР, – писал Гриша, игнорируя, как это принято в телеграммах, знаки препинания, – требую немедленно организовать моё лечение состояние критическое ответ телеграфируйте немедленно буду обращаться высшие инстанции Григорий Федотов ветеран».

Гриша не выглядел умирающим, его обращение в министерство здравоохранения исчезнувшего государства казалось странным.

Получив в окошке заказное письмо, я задержался, интересно было узнать, чем закончится эта история.

– Когда отправите? – спросил Гриша, вновь подойдя к окну.

Женщина молчала, скорбно глядя на него.

– Сегодня отправите?

Поняв, что ему не ответят, Федотов направился к выходу, натягивая на седую, коротко стриженую голову, берет.

Женщина смяла телеграмму и бросила её вниз, в корзину для мусора.

В геологоразведочной экспедиции Гриша работал водителем цементировочного агрегата. Тампонажником. Тампонажников в экспедиции называли «чёрной сотней» за возмутительный образ жизни. Эта команда состояла из пьяниц и хулиганов и командовал ими Роман Петрович Ярославский – горбоносый, хрипатый, заросший чёрной бородой, похожий на списанного на берег боцмана; он был из тех странных людей, которые ходят в грязных сапогах, но в белой рубашке.

Гриша не смотрелся в этой компании, молчаливо терпел насмешки. «Чёрная сотня» уважала его за старательность и трудолюбие. Цементаж – штука тонкая: перекачаешь продавочную жидкость – оголишь колонну, недокачаешь – цемент останется внутри труб и его придётся разбуривать. Перебрав водки, Роман Петрович иногда принимался сам командовать процессом, я приходил в отчаянье от его команд, Гриша выручал меня, как мог.

Однажды мы с Гришей возвращались на агрегате после ночного цементажа. Уже рассвело, шоссе, влажно блестевшее после недавнего дождя, гладко стлалось под колёса. Солнце ещё не взошло, но уже озаряло лазурно-золотистый горизонт. Вдоль трассы рядами стояли ослепительно-зелёные, намокшие деревья. Гриша рассказывал о том, что они с женой, Светой, понравились друг другу ещё в третьем классе. Она сидела за первой партой, он – за второй. Учителя постоянно делали замечания, ей – за то, что оглядывается, ему – за то, что отвлекает её. Их дразнили женихом и невестой. Поженились сразу же после школы. Когда Гриша уходил в армию, родилась Наташа, а через год, как вернулся – Виталик.

Своим счастьем напоказ Гриша меня раздражал. Он, оказывается, никогда ещё не ругался с женой. Я ему не поверил, и он слегка обиделся: зачем ругаться, если всё равно мириться придётся.

Счастливые люди выглядят глуповато, над ними хочется иронизировать, но я не иронизировал, понимая, что это от зависти.

Когда подъезжали к городу, от края и до другого края горизонта явилась вдруг роскошная, контрастно разделённая по цветам, чисто умытая радуга. Гриша закричал:

– Смотрите, смотрите!

– Радуга к радости.

– Я часто вижу радугу, – признался Гриша.

В то время решался вопрос: уезжать мне из города или нет, свой срок, три года по распределению после института, я отработал. Начальник экспедиции обещал квартиру, мы с Ларисой ходили смотреть, как строится трёхэтажный дом на окраине города. Дом уже подвели под крышу. Лариса спрашивала, какой этаж мне больше нравится. Мне не нравился никакой этаж, я чувствовал, что в этих унылых окрестностях я никогда не увижу радуги, а мне так хотелось её увидеть. Но я ещё не знал тогда, что не смогу увидеть её и в других местах, где мне предстоит жить, хотя многие женщины будут уверять, что радуга обязательно появится, что они уже видят её.

Гриша стоял в задумчивости неподалёку от дверей почты, я спросил, узнаёт ли он меня, но он меня не узнал. В глазах его была сосредоточенность, свойственная людям, обеспокоенным какой-то важной для них проблемой.

– Вы кто? – спросил он.

– Я технологом в экспедиции раньше работал. Мы вместе с тобой скважины цементировали.

– В экспедиции? – слегка оживился он. – Киселёва знали? Муханова? Сорокина?

– Конечно. Они на цементировочных агрегатах работали.

– Они все умерли.

Было видно, что этими словами он не пытается меня поразить или вызвать жалость, просто доводит до сведения, сообщает.

– Что случилось?

– Они все умерли. Я их похоронил, – монотонно повторил Гриша, не отвечая на вопрос. – Они теперь на кладбище.

Я обратил внимание, что пожилая женщина, которая приняла от Федотова телеграмму, делает мне умоляющие жесты из окна почты, прося зайти. Я оставил Гришу и зашёл на почту.

– Вы откуда его знаете? – спросила женщина.

– Вместе работали когда-то в экспедиции, но он меня не помнит.

– Да он никого не помнит.

– А вы кто?

– Я мать его жены, Светы.

– Он рассказывал про жену, я помню. У них двое детей, кажется?

– Дети давно выросли. Теперь один у нас ребёнок – Гриша.

Женщина рассказала, что четверых тампонажников, – Федотова, Киселёва, Муханова и Сорокина, – послали от экспедиции в Чернобыль, цементировать саркофаг, пробыли они там недолго, не больше двух месяцев, Киселёв, Муханов и Сорокин после возвращения, один за другим, умерли. Гриша хоронил их. Последним умер Игорь Киселёв, его одноклассник. Придя с поминок, Гриша сел на кухне на табурет, и долго молчал, потом сказал Свете:

– Следующим буду я. Ты сразу замуж не выходи, подожди год. Наташке с Виталиком скажи, чтобы не вздумали твоего мужа папой называть. Да и вообще, веди себя скромнее. Посмотри на Ленку Сорокину, не успела мужа на кладбище отнести, как заневестилась, на танцы бегает, проститутка!

Гриша стал часто сдавать анализы. Все анализы были нормальными, но он не верил, говорил, что кругом обман, все знают, что он скоро умрёт, и ждут этого. Стал читать церковные книги, ходить в церковь. Немного притих, но ненадолго: в поликлинике ударил врача. Его не посадили, но забрали в психиатрическую больницу, продержали там несколько месяцев, лучше ему не стало.

– Вот так и живём, – закончила рассказ женщина, – то молчит, то орёт целыми днями, то телеграммы в Москву шлёт. А ведь какой парень был, нарадоваться не могли. Помните?

Гриша так и стоял возле почты, рассеянно куря сигарету. Я сказал ему:

– Ну, хорошо, меня ты не помнишь. Но радугу-то помнишь? Ты же сам говорил, что часто видишь радугу. Такая красивая была радуга.

Мне показалось важным, чтобы Гриша вспомнил её, это так важно помнить о радуге.

Гриша задумался.

Мне захотелось помочь ему, я взял его за плечо и легонько встряхнул, Гриша тревожно вздрогнул, но глаза его остались безмолвными. Он не в силах был воскресить в памяти поля, пахнущие свежестью после дождя, ярко-зелёные, праздничные деревья, роскошное разноцветье радуги, и цементировочный агрегат, который въезжал в эту чудесную арку и никак не мог въехать.

– Нет, – сказал Гриша, – не помню.

Мне стало досадно: я, как назло, во всех подробностях помню свою корявую, с прорехами ошибок и просчётов, жизнь, что-то хочу вычесть, но не могу, а он выронил из памяти свою, такую счастливую, которой я когда-то завидовал.

Невозможно ничего вычесть, ни этот душный, безнадёжный город, ни ночное одиночество в нём, ни предрассветную тоску, ни жажду перемен и неуверенность в их неизбежности, ни решительный отказ жить в новом доме, ни девушку Ларису, которая в отместку вышла замуж и давно развелась. Невозможно ничего вычесть, всё застыло накрепко, намертво, словно лава после извержения вулкана.

– Что я помню? – переспросил Гриша. – Вы хотите знать, что я помню. Я помню, как хоронил Игоря Киселёва, Славу Сорокина и Витю Муханова. Что касается радуги, то её не бывает совсем.

Художник: Архип Куинджи