Роман Сергеевич Расстригин точно помнил, что перед тем, как очнуться, напрячься сквозь головную боль и увидеть полутёмный, довольно широкий больничный коридор, призрак пальм с узкими, остроконечными, даже на взгляд колючими, листьями, тоненькую медсестру в белом халате за столом, читающую книгу при свете настольной лампы, ему приснились деньги: советские рубли, трёшки, пятёрки. Они с Верой – первой, давней и немного забытой, женой, – раскладывали их, распределяя для жизни на ближайший месяц. Там был ещё мальчик Денис, лет четырёх или меньше, которому тоже хотелось участвовать в процессе, но Вера мягко, чтобы не обидеть, отстраняла его руку. Расстригин хорошо помнил маленькую, цепкую ладонь сына. Сын его любил. Впрочем, Расстригина многие любили, он был обаятелен, обладал заразительной улыбкой – щёки на широком лице складывались в уморительную гримасу, лицо становилось похожим на солнце, и хотелось немедленно улыбнуться в ответ. Зубы были блестящими, сахарными, они придавали улыбке ещё большую неотразимость.

Жизнь Романа Расстригина двигалась ровным, правильным чередом, и ничто не нарушило бы её течение, если б не смутные опасения, что он может чего-то не успеть, не достичь, короче говоря, не состояться, если б не дремлющие в нём силы, требовавшие применения в серьёзном деле. Когда дело это обнаружилось, ничто не смогло остановить его – ни преданная любовь Веры, ни доверчивая рука сына.

С Верой они поженились на пятом курсе педагогического института. После его окончания, остались в Москве на съёмной квартире. Вера стала работать в школе преподавателем географии, Роман – русского языка и литературы.

Расстригин вскоре понял, что занимается не тем, чем следует, бессмысленная возня с переростками-школьниками, невольное участие в интригах в учительской, стали вызывать у него аллергию. Он промучился два года и уволился.

Некоторое время сидел дома, не обращая внимания на укоризненные взгляды жены. Случайно узнав, что теперь разрешено заниматься частным бизнесом, и не вполне ещё разобравшись, что это такое и чем чревато, зарегистрировал «общество с ограниченной ответственностью» и назначил себя генеральным директором.

Страна нищала, люди искали способы выживания, Расстригин интуитивно чувствовал, что в этой мутной воде можно развернуться, вырасти. Он занялся продуктами – крупами: покупал их на оптовых рынках в одном конце Москвы и сдавал в магазины в другом.

У Веры его занятие доверия не вызвало:

– Устройся на нормальную работу, не хочешь в школу, так куда-то ещё. То, чем ты занимаешься, обыкновенная спекуляция, за это раньше в тюрьму сажали.

Уступив жене, Расстригин устроился в отдел снабжения на небольшой завод керамических изделий, почти год терпел идиота-директора, нерегулярную выплату денег, атмосферу рабства, потом со всеми поругался и ушёл, поклявшись никогда больше не работать «за зарплату».

Семья связывала его, лишала свободы манёвра, постоянные жалобы на отсутствие денег изматывали. Он расстался с Верой резко, в один день, снял однокомнатную квартиру в Ближнем Подмосковье, стал жить один.

Он не испытывал к деньгам особенного пристрастия, ни тогда, ни теперь, но жизнь сложилась так, что приходилось постоянно бороться за них, быть скованным недостаточным их количеством, и нет ничего удивительного в том, что именно деньги сыграли в его жизни роковую роль.

     

В ночной полутьме больничные запахи ощущались особенно отвратительно, большое окно в конце коридора тускло освещалось снаружи светом уличного фонаря, оно было заслонено изнутри ветвями пальм. Расстригин попытался оценить сложность ситуации, в которой оказался. То, что он пришёл в себя и не потерял способности к трезвой оценке событий, его успокаивало, но мысли снова и снова возвращались к недавним событиям: бегстве из Москвы, приступе гипертонии, настигшем его в купе скорого поезда. Соседи по купе – пожилые супруги, мужчина и женщина, с которыми он только что пил вино и рассуждал о политике, – перепугались, подняли шум, поезд экстренно остановили на небольшой станции, Романа Сергеевича эвакуировали на «Скорой помощи» в районную больницу.

Сам факт того, что он оказался в незнакомом городе, Расстригина не слишком встревожил, его поездка не имела определённой цели, он спасался от людей, которых обманул. Расстригину случалось попадать в незнакомые места, где он не знал ни одного человека, и каждый раз благополучно устраивался.

Роман Сергеевич редко болел, никогда не думал всерьёз о своём здоровье, оно казалось ему неразменным рублём, который можно беспечно тратить. Случались мелкие недомогания – простуды, ломота в спине, головные боли, – их он успешно вылечивал коньяком. Он понимал, что беззаботное существование когда-нибудь закончится, но заниматься здоровьем без причины было странно, и он им не занимался. 

В суете эвакуации исчез его пиджак с портмоне и кредитной карточкой, – остался в купе или ещё куда-то делся. Денег в портмоне и на карточке вполне хватило бы для комфортного лечения. Хорошо ещё, что Расстригин, как человек бывалый, положил паспорт с другой кредитной карточкой, в карман брюк, но на этой карточке была сущая ерунда, он даже не помнил в точности сумму – то ли пятнадцать, то ли двадцать тысяч рублей. В том, что пиджак пропал безвозвратно, Роман Сергеевич не сомневался, но ему было бы неприятно, если б денежные средства, находившиеся в пиджаке, забрали его соседи по купе – симпатичные пожилые люди, которые столь душевно делились проблемами, спрашивали совета. Но он знал, что искушение пробивает брешь в любой честности, что касается совести, то с ней всегда можно договориться.

Нет, пиджак, конечно, упал с носилок или остался в «Скорой помощи», став добычей водителя или санитара.

К тому, что правая рука неподвижна, Расстригин приспособился быстро, левой достал сотовый телефон, который, к счастью, тоже оказался не в пиджаке, а в нагрудном кармане рубашки, стал прокручивать пальцем номера.

Он был уверен, что его не бросят в беде, сам он не раз безвозмездно помогал деньгами многим, даже малознакомым людям. Не потому, что он им сильно сочувствовал, просто от широты души.

      

Подошла тоненькая медсестра, оставив свой пост под яркой настольной лампой. Издали она выглядела старше, теперь можно было определить, что ей не больше двадцати двух лет; из-под белой шапочки светлые волосы, разделённые прямым пробором, прекрасные голубые глаза.

«Хорошая», – отметил Роман Сергеевич, он угадывал людей с первого взгляда.

– Неважно себя чувствуете? Что-то болит? – спросила она.

– Как вас зовут?  

– Ирина.

– Если потребуется, Ирина, вы поможете мне зарядить сотовый телефон?

– Да, конечно, – девушка немного удивилась, она привыкла к тому, что большинство больных, тем более таких вот немолодых, очнувшись, принимаются расспрашивать о своей болезни и требовать лекарств.

– И ещё просьба. Вам не составит труда снять деньги с моей кредитной карточки в банкомате? Не люблю, когда нет денег в кармане, не привык я так.

– Хорошо, но только утром.

Он продиктовал пин-код, который Ирина легко запомнила.

Знакомясь с людьми, Расстригин сразу же стремился заинтересовать их собой, обозначить собственную индивидуальность. Он спросил:

– Есть такое стихотворение: «Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с малых лет»*? Не слышали?

– Нет.

– Мне кажется, оно про меня.

– Вы много стихов знаете?

– Не очень. Но это помню хорошо. «Это лёгкий переход в неизвестность от забот и от плачущих родных на похоронах моих. Это синий негустой иней над моей плитой, это сизый зимний дым мглы над именем моим».

– Грустное какое.

– Да, грустное.

Расстригин попытался улыбнуться девушке, улыбка не удалась, лицо с правой стороны осталось неподвижным, но Ирина всё равно улыбнулась в ответ.

– Вам поспать нужно.

– То, что правая рука не двигается, это ненадолго?

– Да, обычно восстанавливается.

–  Andrà tutto bene?**

– Что вы сказали?

– Всё будет хорошо. Это на итальянском.

– Вы итальянский язык знаете?

– Нахватался немного, когда в Риме бывал. Так вы не забудьте про кредитную карточку, она будет вот тут, на тумбочке, и телефон тоже. Возьмите, даже если я спать буду.

Ирина, мягко ступая, вернулась к столику, а Роман Сергеевич продолжил изучать контакты.        

 

«Всё будет хорошо, – повторил Расстригин, – отлежусь тут, недели две, за это время люди, которые меня преследуют, собьются со следа, устанут искать, им это надоест, у них появятся другие дела. В этом городе наверняка есть отделение Сбербанка, предъявлю паспорт, получу деньги по утраченной кредитной карте. Впрочем, с этим спешить не стоит, те люди могут выяснить адрес, где были получены деньги. Придётся пока обойтись тем, что есть».

Роман Сергеевич пожалел о том, что невозможно привести себя в порядок, он следил за своей внешностью, стремился выглядеть молодо. Едва в густой, каштановой шевелюре появлялись искры седины, вырывал их пинцетом. Он научился подкрашивать виски, подобрав соответствующий цвет. Костюмы покупал светло-серые или бежевые, рубашки предпочитал белые, сдобренные дорогим, с нерезким запахом одеколоном; галстуки – строгих, но модных расцветок; на мизинце правой руки носил небольшой перстень с тёмно-зелёным, гладким, таинственно мерцавшим изнутри камнем, на безымянном пальце левой – золотую печатку.

Расстригин стремился нравиться женщинам, переживал, когда терпел неудачи. Он ценил не столько обладание, хотя и оно было важно, сколько реальную его возможность, как подтверждение своей неотразимости.

В списке контактов он задержался на фамилии Брянец. Лёня Брянец – бывший одноклассник, высокий горбоносый красавец. Последний раз виделись лет десять назад, Лёня позвонил и спросил, сможет ли Расстригин приехать на похороны их школьного товарища Димы Пружинина.

С Лёней у Романа была странная дружба, имевшая характер соревнования. Это проявилось как раз по отношению к Диме, обоим отчего-то казалось, что он должен выбрать кого-то одного. Дима жил в том же доме, что и Лёня с Романом, учился в престижной школе, туда не всех принимали. Насчёт дружбы с ним было не просто, – он никого не отталкивал, но и не приближал, ко всем относился ровно, при этом собственное первенство всегда подчёркивал. Окончив университет, сделал блестящую карьеру, заняв высокую должность в руководстве города. Он погиб в нелепой автомобильной катастрофе.

Лёня к тому времени работал начальником цеха на заводе железобетонных изделий, по жизненным достижениям Лёня опережал  Романа, и Роману это не нравилось. Когда сидели на поминках в ресторане, он сказал Лёне:

– Займи мне денег.

Лёня с детства был скуп. Острой необходимости в деньгах у Расстригина не было, он вообще не любил занимать, но захотелось поставить друга в неловкое положение.

Брянец смутился, массивный горбатый нос напряжённо покраснел.

– Много тебе нужно?

Расстригин назвал сумму, нос покраснел ещё больше.

– Видишь ли, мы с женой собираемся дачу купить…

Ну, конечно, это так важно купить дачу, потом предстоит скопить на машину, начальнику цеха без дачи и машины как-то неприлично.  

– Может быть, обойдёшься меньшей суммой? – спросил Брянец.

«На бутылку, что ли?» – подумал Роман, но вслух сказал:  

– Не переживай. Займу у кого-то ещё, не все же дачи покупают. 

После той беседы осталось напряжение, недоговорённость, и если сейчас Расстригин позвонит и попросит деньги, Лёня не откажет, он теперь директор завода, но в этом случае та, давняя победа, обесценится. Расстригин не стал звонить.

      

Палец продолжил путешествие по списку контактов, отвергая по различным причинам вероятных кандидатов, пока не наткнулся на номер Лёли – Ольги Станиславовны Зиминой.

– Вот бы кому позвонить, – усмехнулся Расстригин, – обрадуется или нет?

Лишь на секунду он прикрыл глаза, и вот она, картина.

…Однажды повезло, подвернулся удачный контракт: нефтяной компании требовалась партия задвижек. Расстригин приехал в небольшой городок, на завод, чтобы разведать ситуацию, в приёмной директора обратил внимание на видную, с властными манерами женщину, директор принял её без очереди.

Как выяснилось, Расстригин и эта женщина живут в одной гостинице, пятиэтажке-хрущёвке с квартирами-номерами, но на разных этажах.

Они познакомились, и оказались конкурентами, Ольга Станиславовна тоже занималась поставкой задвижек, но размах у неё был шире. Поужинали вместе в ресторане, Расстригин добился лишь того, что Ольга Станиславовна разрешила называть себя Лёлей, так ей было привычней. Роман Сергеевич имел привычку брать крепости кавалерийским наскоком, но здесь оказался не тот случай: монументальная женщина вела себя сдержанно, а в случае чрезмерной настырности могла  дать в лоб и в прямом, и в переносном смысле. Она когда-то играла в гандбол в серьёзной команде; в гандболе, по её рассказам, получить кулаком в лицо или ударить самой – обычное дело.

Роман Сергеевич решил, что не его это добыча, но вечерний телефонный звонок изменил ситуацию.

Он лежал на продавленной гостиничной кровати и смотрел по телевизору любовный сериал, под него хорошо дремалось. Позвонила дежурная и сообщила, что он должен спуститься в номер тридцать шесть на третий этаж, его там ждут. Расстригин проворчал, что никому ничего не должен, решил, что беспокоит гостиничная проститутка. Дежурная через пять минут позвонила вновь и уточнила, что зайти просит коллега по бизнесу. Коллега по бизнесу у Расстригина в этой гостинице был всего один. Роман Сергеевич надел парадный костюм, белоснежную английскую рубашку, которую хранил в чемодане для особых случаев, повязал голландский галстук, белый платок уголком вложил в нагрудный карман. Спустился на третий этаж, постучавшись, вошёл в тридцать шестой номер.

Лёля развалилась в кресле вполоборота к двери, лениво дымила сигарета.

– Пришел? Раздевайся. 

Голос был расслабленным, но требовательным.

– Совсем раздевайся, – добавила Лёля, было видно, что она выпивши.

Роману Сергеевичу стало ясно, с какой целью его пригласили. Он обиделся.

– Вы ошиблись адресом, я не мальчик по вызову.

Поняв, что Расстригин сейчас уйдёт, Лёля, сказала совсем другим голосом:

– Ну, ладно, не обижайся.

Она поднялась с кресла во весь могучий рост: халат полураспахнут, крашеные светлые волосы растрёпаны, крупные серые глаза набухли слезами, налитые щёки грубоваты, с тенденцией к отвисанию.

– Мне что, на балкон выйти, покричать, что мужика нужно?

– Тебе любой мужик нужен или конкретно я?

Было ясно, что сгодится любой, но она сказала: «Конкретно ты», и Расстригин сделал вид, что поверил.

     

Он обрёл не только искусную любовницу, но и опытного делового партнера. Лёля, в сравнении с Расстригиным, вела иной по качеству бизнес. К примеру, она не просто поставляла заказчику задвижки, но и посылала на завод молодых людей, именуемых техническими инспекторами, которые проверяли сертификаты на материалы, следили за сборкой и испытанием задвижек. Брака при поставке становилось меньше, заказчик это ценил. Лёля грамотно работала с документами, была хорошо осведомлена в правовых вопросах, имела юридическое образование. При необходимости могла организовать заказчику видимость тендера: у неё было несколько зарегистрированных компаний с фиктивными директорами. Она умела закрутить сложные финансовые комбинации, уходя от налогов. Главный бухгалтер – неопределённого возраста женщина Полина Олеговна, похожая на старую черепаху, вела бухгалтерскую отчётность безошибочно, толково и честно.

Они купили просторную квартиру на улице Профсоюзной, недалеко от метро, арендовали помещение в офисном центре на Новослободской улице.

Лёля выглядела строгой, деловой женщиной, одевалась дорого, но не броско, производила впечатление жёсткой, но когда у Расстригина умерла  мать, бросив дела, поехала с ним, помогла с организацией похорон, старалась поддержать морально, хотя поддержки не требовалось.

Каждым летом они замечательно отдыхали за границей – Япония, Таиланд, Сингапур, Испания, Хорватия, Италия. Особенно нравился им Рим. Целыми днями бродили они по залитому солнцем, раскалённому летним зноем, древнему городу, – Капитолийский холм, Колизей, вилла Боргезе, Пантеон, Площадь Испании, Форум, Пьяцца-Дель-Пополо, Площадь Святого Петра. Ослепительно синее, высокое-высокое, гораздо выше, чем в России, небо, и пинии, – эти замечательные сосны с плоскими вершинами. Они влюбились в Италию, у них вошло в привычку здороваться и прощаться по-итальянски – вuongiorno, сiao, аrrivederci, а domaiа***.    

Однажды попали на остров Капри. Расстригин вспомнил, что здесь жил Горький, и спросил:

– Ты читала «Жизнь Клима Самгина»?

Лёля всерьёз обиделась, решив, что Расстригин ловит её на слабой образованности, она помнила о его гуманитарном образовании, особенно раздражало её то, что когда-то давно, он писал стихи. Роман Сергеевич догадывался, что дело тут не в самих стихах, а в её опасении, что однажды он может всерьёз увлечься какой-нибудь романтической дамой, но Расстригин давно переменился, читал мало и бессистемно, только от скуки, а уж сочинять стихи ему вообще не приходило в голову. 

– Ничего я не читала, мне это не нужно, – ответила Лёля, – у меня нет на это времени. У тебя оно есть, вот и читай.

Она затронула больную тему, Роман Сергеевич так и оставался подмастерьем, все серьёзные вопросы, – деловые контакты, важные встречи, заключение договоров, – Лёля взяла на себя, она не то, чтобы не доверяла Расстригину или сомневалась в его компетентности, просто двух лидеров в команде быть не могло. Роман Сергеевич это понимал, но он сам был по натуре лидер. Лёля сглаживала углы, но сути их взаимоотношений эта дипломатия не меняла.

      

Так прошло двенадцать лет, потом Лёля стала прихварывать, травма позвоночника, полученная когда-то на соревнованиях, дала о себе знать. Лёля лежала, не вставая, иногда по нескольку дней. Роману Сергеевичу приходилось брать инициативу на себя, напрягаться, но у него не было Лёлиной хватки, он чувствовал это и злился. Денег на безбедную жизнь хватило бы, но бизнес должен находиться в постоянном развитии, иначе он гибнет.  

Лёля стала полнеть, раздаваться вширь. Когда их совместная жизнь только начиналась, Расстригин намекнул, что неплохо бы родить ребёнка, но она взглянула на него так, что больше ничего подобного он не предлагал. Теперь было видно, что Лёля сожалеет о прежней непреклонности.

Она перестала требовать от него физической верности, полагая «технический секс» чем-то наподобие занятий в фитнес-центре. Он не часто пользовался этим послаблением, сильно не резвился, несколько раз случалось, но потом стало неинтересным. Расстригину стали закрадываться мысли о том, что живёт он не вполне правильно, не то, чтобы это были угрызения по брошенной семье, но что-то тревожное, свербящее душу, присутствовало. Жить и получать от жизни удовольствие, как предлагала Лёля, стало представляться ему чересчур простым вариантом. Когда всё есть и больше ничего не хочется, человек невольно настораживается, подозревая впереди тупик.

Расстригин стал рассеянно замирать в кресле перед телевизором, не видя экрана, стал раздражаться по пустякам. Лёля такого поведения не понимала, ничто не бесило её сильнее, чем задумчивое лицо Расстригина. Он перестал понимать, в чём конечная цель их бурного бизнеса, зачем эта жизнь на износ, постоянная борьба за увеличение количества денег. Лёля, погруженная в круговорот товар-деньги-товар, не имела желания мыслить в этом направлении, отступление от принятой схемы было для неё невозможно. Разногласия до определенной поры не ощущались, недоставало внешнего толчка, последней капли. 

     

Они бывали в самых разных компаниях, у Лёли, коренной москвички, обширный круг знакомств. Однажды попали в чью-то громадную квартиру с высокими потолками на Кутузовском проспекте, где собралась разношёрстная, богемная публика. Худая, невзрачная девушка с усталыми глазами, в  чёрном свитере с оттянутым воротом играла на гитаре и пела. Пела замечательно:

 

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,

В жертву остальным цветам

Голубого не отдам.

………………………..

Это лёгкий переход

В неизвестность от забот

И от плачущих родных

На похоронах моих.

Это синий негустой

Иней над моей плитой,

Это сизый зимний дым

Мглы над именем моим.

 

Несильный, бесцветный голос брал за душу. Расстригин не мог представить, что в нескольких строчках можно выразить те сложные чувства, которые одолевают его в последнее время. Лёля, неторопливыми глотками отпивая коньяк из фужера, сказала:

– Развылась, как на поминках.

– Да, предсмертные какие-то стихи, – согласился Расстригин. – Будто написал человек и на следующий день умер.

– Пошли домой, здесь, и в самом деле, от тоски умереть можно.

Расстригин разыскал ту девушку, они стали встречаться. Слово «любовь» в данном случае выглядело неестественно, но Расстригин увлёкся Инной всерьёз. У него появилось ощущение, словно в душной комнате открыли окно. Инна серьёзно болела, болезнь отнимала у неё много сил, Расстригину доставались нещедрые ласки, но и за них он был благодарен. Он несколько раз просил её спеть про «цвет небесный», но она по разным причинам отказывала. Так и не спела. Расстригину было жаль попавшую в беду девушку, но помочь ей он не мог. Родители отправили Инну на Кавказ, в санаторий, отношения прервались.  

Вычислив пристрастие сожителя, Лёля устроила скандал, обидевшись всерьёз. Если б не этот скандал, Расстригин не решился бы бросить Лёлю, хотя уходить было надо. Лёля подавляла его, а когда человек унижен, жить невозможно, даже в тёплой конуре и при хорошем достатке. Но одно дело просто уйти, другое – уйти, прикрывшись любовью. Это выглядело убедительно и даже красиво. 

Расстригин молча собрал в портфель документы и кое-какие вещи.

Лёля сказала:

– Arrivederci, Рома.

Расстригину захотелось, чтобы Лёля хоть как-то проявила сожаление по поводу расставания, заплакала, что ли. Но Лёля не заплакала.

…И вот теперь, задержавшись взглядом на её имени в списке контактов, Роман Сергеевич думал, звонить или нет? Лёля без разговоров отвалит денег, но позвонить – значит признать, что он совершил ошибку. Следовало покаяться, поклясться в верности, она бы простила.

Расстригин не имел привычки жалеть о своих поступках, уж лучше он позвонит Вере, хотя от Веры больше, чем пятьсот рублей ожидать не стоит.

Указательный палец Романа Сергеевича заскользил дальше по экрану телефона, перебирая контакты; шапочных знакомств было огромное количество, но как просить у чужого человека? 

      

…Вдруг он ощутил смутное беспокойство: появилось напряжение в мочевом пузыре, захотелось в туалет, пока что не сильно, терпимо, но то, что для здорового человека решается просто, для лежачего больного являет целый комплекс проблем. Он знал, что существуют специальные подкладные судна, памперсы. Но Расстригину невозможно было представить, что синеглазая красавица будет подкладывать под него судно или снимать с него трусы, чтобы надеть памперс. Для этого ей нужно было стать бесполым «обслуживающим персоналом», а ему согласиться с тем, что он безнадёжно болен…

     

После расставания с Лёлей бизнес Романа Сергеевича покатился под уклон, проекты не шли, он вновь стал покупать на оптовых базах мешки с мукой и крупами и развозить их по магазинам, доход эта деятельность приносила небольшой, но на скромную жизнь хватало. Расстригин сохранял оптимизм, не сомневаясь, что ещё поднимется. Однако новые горизонты всё не открывались, когда находились выгодные заказчики товара и требовались приличные деньги, кредит в банке предлагали лишь под огромный процент, а то и вовсе отказывали. Расстригин стал принимать с утра стакан коньяка, чтобы сумасшедший день с надоевшими мешками не выглядел совсем уж угнетающе безнадёжным.

Надежда забрезжила, когда возник Виталик. Именно возник, и именно Виталик, а не Виталий Евгеньевич, невозможно было иначе называть этого толстого, жизнерадостного человека с умными серыми глазами.

Познакомились случайно: Роман Сергеевич брёл по жаре со стадиона Лужники к метро: пошёл на футбол, но не досидел до конца матча, заскучал. Купил в магазине бутылку «Жигулёвского», пока пил, разговорился с толстым мужиком, тоже любителем пива. Виталик сразу же сообщил, что он на Новодевичьем кладбище навещал близких родственников. Расстригин знал, что кого попало на этом кладбище не хоронят, поэтому взглянул на неожиданного собеседника с любопытством. Виталик перечислил фамилии родственников, и любопытство Расстригина сменилось изумлением. Потом, когда они познакомились ближе, Роман Сергеевич перестал обращать внимание на враньё Виталика, такова была его манера шутить. Он не обижался, когда его уличали, улыбался и жаловался на своё богатое воображение.

Виталик блистал самыми различными знаниями, он учился на историческом факультете, потом на философском, но ни тот, ни другой не окончил. Он выдавал массу парадоксальных фактов, которые тут же и комментировал. После скучной, одинокой жизни Виталик выглядел для Расстригина неоценимой находкой, ему необходим был именно такой человек – лёгкий, необременительный, человек-праздник.

Виталик не был искушён в бизнесе, но был предприимчив, энергичен, полон идей и, что самое главное, поддержал Расстригина в его оптимизме, уверенности, что дела пойдут на лад.

Личная жизнь Виталика не удалась, жена полюбила другого, и Виталик удалился, чтобы не омрачать её счастья. Он изредка наведывался на прежнее место жительства, в Строгино, чтобы повидать дочку, после этих визитов расстраивался и пил водку. Невостребованный по основной профессии, он, как и Расстригин, постоянно что-то перепродавал, то китайский шёлк из Одессы, то икру с Дальнего Востока. В общем, перебивался.

Расстригину он показался каким-то родным, с этой вечной его тягой к длинным и малопонятным рассказам о разных фантастических вещах. О том, что времени не существует и все люди, таким образом, вечны; что когда-то давно жили на Земле древние шумеры, которые имели знания, большие, чем мы имеем сейчас; что древние майя рисовали на скалах схему Солнечной системы с двенадцатью планетами; что в шахтах в Южной Африки ещё сто тысяч лет назад добывали золото; что наша планета – огромный живой организм, а нефть – её кровь. Так интересно было его слушать, расслабившись вечером в мягком, полуразваленном кресле, которое хозяйка квартиры лишь случайно не отправила на помойку. А Виталик, свесив живот, лежал на продавленном диване, ужасающе скрипевшем при каждом его шевелении.

Несколько раз, переночевав у Расстригина, Виталик остался насовсем, и вскоре создалось впечатление, что на этом продавленном диване он лежал всегда.

Виталик так и остался бы в памяти Расстригина лишь ленивым моржом, если б однажды он не сказал с потаённой грустью:

– Знаешь, кто мы с тобой? Вычитатели из нуля.

– Как это? – не понял Расстригин.

– А вот так. Сколько из нуля ни вычитай, всё равно останется нуль. Бессмысленные мы с тобой люди. Никакого толку от нас нет.

– Что за бред у тебя в голове? – удивился Расстригин.  

– Рома, это не бред. Это истина.  

      

Оттого, что они стали возить товар вдвоём, доходы не увеличились. Виталик стал убеждать Расстригина «найти деньги и замутить настоящее дело». Расстригин чересчур решительных действий опасался, понимая, что, взяв деньги, их придётся вернуть. То, что можно не вернуть, как намекал иногда Виталик, ему в голову не приходило, рисковать жизнью не хотелось.

С кредитом длительное время ничего не получалось, финансовые акулы в лице модно одетых женщин средних лет, разговаривали вежливо, но неизменно отказывали. Расстригин втайне радовался тому, что опасные идеи друга не находят почвы для реализации, но Виталик разыскал страшных людей, которых называл «хорошими ребятами».

«Хорошие ребята» с первой же встречи не понравились Расстригину. Рассказы о людях, которые добывают деньги с помощью раскалённых утюгов на спину и паяльников в задний проход, он, конечно же, слышал, но считал их изобретениями низкопробной детективной литературы.  

Приехали кредиторы вдвоём, на «Мерседесе» не самой свежей модели – пожилой вежливый мужчина с внешностью университетского профессора, но со смутными синими наколками на запястьях, и крепкий в плечах мордастый парень с короткой стрижкой, похожий на спортсмена. Профессор не слишком торговался по поводу процентов, но на времени возврата денег настаивал категорически.

Подходящий проект, куда можно было бы вложить деньги, нашел всё тот же Виталик, у него сохранились тесные связи на Камчатке. Расстригин, хотя и доверял Виталику, вдруг подумал: все договоры подписывает он как генеральный директор, и весь спрос, соответственно, будет с него.

Вечерами Виталик, свесив живот с дивана, убеждал, что действовать нужно смело, нужно, чтобы жизнь имела кураж, азарт, чтобы от неё захватывало дух. Расстригин не возражал, он и сам любил лихую езду, но он хорошо представлял, чем эта езда кончается.

Тем не менее, исходя из этих смутных соображений, были взяты деньги у «страшных людей», и Роман Сергеевич оказался ввергнутым в рискованную затею, где главным режиссёром был Виталик.

     

«Страшные люди» принесли «наличку», профессор, глядя Расстригину в глаза и называя его по имени-отчеству, повторил, что деньги необходимо вернуть вовремя. Расстригину стало не по себе от этого взгляда, он догадывался о криминальном происхождении этих денег, понимал, почему их предоставляют «наличкой», а не через банк. 

Вечером, за коньяком, Расстригин спросил Виталика:

– Слушай, а если мы деньги не вернём, эти ребята нас убьют?

– Я думаю, да, – признался Виталик. – Они не любят, когда обманывают. Если что, придётся раствориться, – он сделал широкий жест, словно протирая ладонями обширное стекло, – исчезнуть.

Он растянул в улыбке толстые, смешливые губы, но Расстригину не было смешно.

– Я думаю, всё будет нормально, – успокоил Виталик, – без риска невозможно, сам понимаешь.

Они тщательно готовились к выполнению проекта, объехали магазины, где планировали «разместить товар», пытались договориться об авансе, но все клиенты настаивали на расчёте после полной реализации товара, люди теперь настолько часто обманывали друг друга, что ни о каком доверии речи идти не могло. Расстригин жил в непрерывной тревоге, он подозревал, что ничем хорошим эта затея не кончится.

Прислали электронной почтой копии сертификатов на товар, Расстригин напомнил, что нужны оригиналы, но ответа не поступило. Виталик на тревоги Расстригина лишь махнул рукой: не сомневайся, всё схвачено, ребята надёжные.

Что было дальше, Расстригину вспоминать не хотелось, при этих воспоминаниях его душу сжимал ужас. Пришёл товар, он оказался просроченным, магазины принять его отказались, Виталик срочно вылетел на Камчатку, чтобы разрулить ситуацию, и исчез, – или его там убили, или он просто вышел из игры, растворился, – Расстригин запомнил его пространный жест. Роман Сергеевич звонил ему раз сто, но мобильный телефон Виталика был вне зоны связи. Медлить было нельзя, Расстригин сбежал из Москвы, петляя, словно заяц. Он ехал поездами, так казалось безопаснее, слова песни «цвет небесный, синий цвет» преследовали его навязчивым лейтмотивом.

     

…Расстригин просмотрел в списке контактов десятка два подходящих вариантов, но так никому и не позвонил; устав от напряжения, откинулся головой на подушку, утомлённо прикрыл глаза. Правая часть тела нисколько не болела, но лежала чужая, словно подбитое крыло. Он решил больше никому не звонить, Ирина снимет тысяч двадцать с карточки, на первое время этого хватит.

Роман Сергеевич понимал, что внешне выглядит ужасно, и это угнетало его не меньше, чем болезнь: заросший седой щетиной мужик в мятой белой рубашке с грязным воротом, от мужика разит потом, мочой и ещё чем-то отвратительно-кислым – ненавистным запахом пожилого человека. Нужно попросить Ирину купить бритвенный станок «Жиллет», душистую пену, крем после бритья, гель для душа и какой-нибудь дорогой шампунь. Через неделю, когда он сможет вставать с постели и ходить, всё это пригодится, он приведёт себя в порядок. А ещё недели через две выпишется из больницы, но из города сразу не уедет, снимет в гостинице люкс, пригласит Ирину в ресторан, расскажет о Риме и Флоренции, и если не в первый, то во второй вечер предложит зайти к нему в номер. 

Он этих перспектив Расстригин почувствовал себя здоровым и заснул глубоким, крепким сном.

     

В восемь часов утра, когда дежурство Ирины закончилось, больной, которого за неимением мест в палатах, положили в коридоре, ещё спал. Ирина, помня его просьбу, взяла с тумбочки возле кровати сотовый телефон и кредитную карточку. Сотовый телефон поставила на зарядку и пошла в Сбербанк. Банкоматы в количестве трёх помещались в небольшом предбаннике перед входом, сам банк был ещё закрыт. Скопилось большое количество людей, извилистая очередь выходила на улицу, под мелкий дождь. Ирина прикинула, что стоять придётся не меньше часа, для неё это было невозможно: в общежитии фармакологического техникума её ждал Миша, студент третьего курса. Он, как обычно, не пошёл на первое занятие, чтобы встретиться с ней, только в это время он оставался в комнате один.

Ирина опоздала, появилась, когда Миша решил, что она уже не придёт. Молодые люди, не теряя ни минуты, занялись любовью, они занимались ею почти каждое утро, но сегодня Ирине было отчего-то не слишком хорошо, она никак не могла сосредоточиться, да и Миша был неуклюж, раздражал громким, насморочным сопением. 

На кофе времени не осталось, Миша опаздывал уже и на второе занятие. Зашнуровывая кроссовки, нервничал и затянул узел. Ирина спросила:

– А ты знаешь такое стихотворение: «Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с малых лет»?

– Ты стихами, что ли, стала интересоваться?

– Да уж побольше, чем ты, их знаю.

До ссоры не дошло, Миша торопился на занятия, Ирина – в Сбербанк.

У банкоматов теперь никого не было, кроме понурого бомжа, которого вопрос получения денег вряд ли интересовал. На кредитной карточке больного оказалось четырнадцать рублей пятьдесят четыре копейки. Снимать эту сумму не имело смысла, Ирина решила вернуть карточку владельцу, и пошла в больницу.

Сменщица, рыжая Машка, ссутулив длинную спину, сидела за столом, распределяя в пластмассовые корытца таблетки для больных. Она сказала, что утром Расстригину стало хуже, ему нашли место в палате, сделали укол, и теперь он, скорее всего, спит.

– Весь матрас промочил насквозь, хоть выбрось, – добавила она.

Ирина выдернула разъём из сотового телефона, который уже зарядился, протянула его и кредитную карточку Машке:

– Когда проснётся, отдай ему.

Подумав, достала из кошелька купюру в пятьсот рублей:

– И вот, деньги тоже отдай.

 

*andrà tutto bene – всё будет хорошо (итал.)

**Стихи Николоза Бараташвили, пер. Бориса Пастернака.

***вuongiorno, сiao, аrrivederci, а domaiа, – добрый день, здравствуй, привет, пока, до свидания, до завтра (итал.)

 

Художник: Айрис Скотт

 

   

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование