Демиург / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Демиург

Съёмная комнатушка с протёкшим потолком. Вдоль стен выстроились стопки книг. Разбросанная по полу одежда. На тумбочке – портрет президента с пририсованной траурной ленточкой в углу.

Писатель поднялся с кровати, едва не вступив в пепельницу. Скрипя деревянными половицами, прошёл к холодильнику. На верхней полке обнаружил пакет молока, а в неисправном морозильном отсеке остатки зачерствевшего багета.

Позавтракав, он оделся и вышел из комнаты. Длинный, плохо освещённый коридор, минуя общую кухню, обрывался тяжёлой стальной дверью. Проходя мимо кухни, писатель ускорил шаг. Он старался незаметно проскочить, не повстречав хозяйку коммуналки. Толстую тётку в махровом халате и платком на голове, повязанном узлом на лоб.

– Пухов, постой, – выбежала она из кухни, похлопывая по ладони матёрым половником.

– Знаю, – рявкнул писатель, не останавливаясь.

– Знает он... Через неделю не будет денег – выселю к херам!

Утро выдалось пасмурное. Моросило. Писатель брёл, неуклюже переступая лужи.

В киоске купил газету «Работа для всех». Раскрыл. Пробежался глазами по колонкам. Шагнул под навес остановки. Мысленно отметил несколько объявлений. Спрятал газету во внутренний карман ветровки и перебежал дорогу.

Не хотелось писателю возвращаться домой. Не хотелось так скоро снова оказаться в зловонной пасти осточертевшей коммунальной квартиры. Проползти по пищеводу коридора и вновь увязнуть в кишечнике тесной комнатёнки. Бродить по улицам было тоже невмоготу.

Неподалёку, на соседней улице, жил его давний приятель.

Уже через несколько минут Пухов топтался у подъезда, вслушиваясь в протяжные гудки домофона.

– Как упал ты с неба, о, денница, сын зари! – поповским басом проговорил Ефим, открывая дверь, – проходи, проходи! Какими судьбами? Откровенно говоря, не ждал.

Комната Ефима была чем-то обкурена. Угадывался приторный аромат ванили, вперемешку со сладковатым запахом гашиша и мяты. С непривычки у писателя кружилась голова и слегка подташнивало.

На продырявленной в нескольких местах медвежьей шкуре стелился индийский коврик для медитации. Окно было завешено чёрной тканью с огромным символом «инь-янь» в центре. Над кроватью навис ловец снов, обрамлённый кожаной бахромой. В углу располагался компьютерный стол с полуобнаженным корпусом системного блока. Акустическая гитара без первой струны и чёрная секирообразная бас-гитара висели на стене боевыми трофеями. Рядом крепилась рамка с отретушированной фотографией Ефима. Редкая клочковатая бородёнка. Длинные волосы забраны в хвост. Впалые щёки. Узкие монголоидные глаза. На фотографии Ефим сидел вполоборота, скрестив руки на груди.

Пухов стянул с себя куртку и повесил на приоткрытую дверь комнаты. Вынул из кармана мятую газету.

– Падай где-нибудь, – сказал Ефим, устраиваясь в позе лотоса на коврике.

Писатель опустился на пол, подтянув под себя медвежью шкуру.

Подвывая, Ефим зачитывал Пухову свою поэму. Изредка он поднимал глаза и выжидающе смотрел на писателя. Пухов задумчиво качал головой. Хотя смысл писатель улавливал с трудом. Мысли его были далеко. Никого не хотел, и не смог бы услышать он. Какой там, ведь даже себя хотелось заглушить. Долги, размножающиеся со скоростью света, нищета, туманное будущее, паршивое настоящее, одиночество, череда литературных неудач с сопутствующими запоями... Всё это морским узлом стягивалось на хлипкой шее писателя.

То и дело Ефим вскакивал и выбегал из комнаты. Возвращался он раскрасневшимся и ещё более возбуждённым. Пухов знал, что Ефим втихаря бухает. Не было случая, чтобы Ефим угостил друга. Сам же выпивал постоянно. В одиночестве. Эдакий алкогольный аскет. Алкогольный ронин, обречённый на вечные скитания в поисках своего абсолюта.

Ефим дочитал наконец поэму и, не дожидаясь ни хвалы ни хулы от слушателя, молча вышел из комнаты. С кухни донёсся звон бутылок.

Пухов с облегчением выдохнул и развернул газету.

– Фим, – крикнул он, – я позвоню?

– Валяй, если на городской, – ответил Ефим из-за двери.

Писатель взял с тумбочки трубку радиотелефона и, пиликая клавишами, набрал номер:

– Добрый день. Я звоню по объявлению. Вакансия резчика бумаги ещё открыта? – повисла недолгая пауза. – Да временно. Двадцать семь. Одну минуту, – писатель отыскал на столе карандаш, – проспект Ленина шестьдесят два, – вполголоса повторил он, спешно записав адрес на полях газеты, – хорошо, спасибо. Всего доброго.

Что-то пережёвывая, Ефим вошёл в комнату:

– Так-так-так, подпольный литератор в поисках заработка?

– Угу, – неохотно ответил Пухов, листая газету.

– Ты ж за переводы недавно получил? (не так давно Пухов переводил американский бульварный роман «Слёзы Мэри»). Или просрал уже всё?

Пухов рассеянно кивнул.

– Ну и как, – Ефим щёлкнул пальцем по мятой странице, – нашёл что-нибудь?

– Вроде того, – закурил Пухов, сворачивая газету в трубочку, – завтра собеседование.

Ефим включил настольный вентилятор и завалился на кровать.

– С тобой пойду, – проговорил он, сибаритски потягиваясь, – а то деньги позарез нужны.

Последние лет пять, припомнил Пухов, Ефим зарабатывал игрой на гитаре в переходах.

Писатель курил, пуская тонкие струйки дыма в потолок. Из компьютерных колонок чуть слышно доносились кельтские мотивы. Вентилятор, скрипя лопастями, отчаянно пытался разогнать густой едкий дым дешёвого табака.

Ефим щебетал, энергично жестикулируя. Однажды Пухов, полистав словарик московской концептуальной школы, окрестил Ефима «речеложцем» и «текстурбатором». Но тот совсем не обиделся, лишь рассмеявшись, понимающе затряс головой. Действительно, Ефим входил в экстаз от своих речей. Подобно безумному старикашке, утробным речитативом выплёвывающим путанные, нелепые заклинания.

Писатель следил за его артикуляцией, совсем не разбирая слов. Если на время удавалось сфокусировать внимание и настроить звук, то получалось расслышать лишь бессвязные сентенции, которые интегрировались в непролазный сумбур.

Сначала вроде было что-то о волках. «Вожака стаи», – уверял Ефим, назидательно вытянув указательный палец, – можно определить исключительно по положению его хвоста. Хвост у вожака, когда он ведёт свою стаю, всегда задран вверх».

Затем Ефим вдруг запевал кришнаитские «хари рама». Шумел детской погремушкой, наполненной песком. Он то и дело срывался на крик, мгновенно выводя писателя из ступора.

– Да за кого бороться! – орал он словно в шизофреническом шубе, – за это быдло уличное! Ни-хе-ра! Пусть хоть перегрызут друг другу глотки, мне плевать!.. Раньше хоть за царей великих, за полководцев головы свои не раздумывая готовы были сложить. А сейчас? За эту гниль подзаборную, нет уж, увольте! Я готов бороться до последнего вздоха за счастливое будущее моих пока ещё не родившихся детей. Но что я могу один. Один в поле не воин. Да и без толку всё это, нет смысла.

В то время, как Ефим убегал опрокинуть очередную рюмку, казалось разгневанный голос его ещё содрогает стены комнаты.

Еле сдерживаясь от нахлынувшей тоски и отчаяния, писатель едва не завыл. Он не мог вынырнуть из болота суетных проблем, вздохнув наконец полной грудью. Не мог подобрать нужные тона к монохромной картине жизни. А друг его заблудился в нагромождении бесплодных идей, витал в эмпиреях, то и дело падая и расшибая башку. В конечном счёте, он превратился в пустого резонёра.

Когда Пухов покидал квартиру Ефима, тот, изрядно набравшись, дремал, уронив голову на стол.

Писателю убийственно захотелось напиться. Но знал он – закончится это катастрофой.

Он нёсся по тротуару, нервно куря одну за одной. Скорей, скорей рухнуть в кровать, укрыться с головой и забыться мёртвым сном.

Утром следующего дня писатель встретился с Ефимом.

Ефим плёлся, слегка косолапя и хрипло откашливаясь в кулак. Лицо его безобразно опухло. Он был одет в синие потёртые джинсы и чёрную рубашку с засученными рукавами.

– Так, – бодрясь, сказал писатель, тщетно пытаясь отыскать глаза на его лице, – нам нужно на Ленина шестьдесят два. Не в курсе, на чём лучше доехать?

– Да хренля тут ехать! – огрызнулся Ефим, – так дойдём. Тут идти-то минут пятнадцать всего (но как выяснилось позже, идти вовсе не пятнадцать минут, а все полтора часа), – он шумно высморкался в платок и продолжил, чуть смягчившись, – там по пути как раз ларёк мой любимый будет, мне поправиться трэба.

Внезапно Ефим остановился. Схватился за сердце. Глубоко вздохнул и упёрся плечом в стену киоска Союзпечати.

– Что с тобой? – взволнованно приблизился к нему писатель.

Ефим замотал головой. И вытянув руки, с силой надавил на мизинцы большими пальцами. Подобные манипуляции заменяли ему валидол.

– Моторчик барахлит, – выдохнув, объяснил Ефим. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и потёр шею.

– Ну что встал? Пойдём, дорогу осилит идущий, – сказал он, закуривая.

У ларька Ефим долго рыскал по карманам в поисках мелочи. Купил бутылку пива. Ловко поддел крышку зажигалкой. Жадно приложился к горлышку и выхлебал полбутылки.

– Ну всё, жить буду, – облегчённо заверил он, криво улыбнувшись и утерев губы ладонью.

– С запашиной на работу устраиваться, – усмехнулся Пухов, – прекрасно.

– Да ладно, – отмахнулся Ефим, – кого сейчас этим удивишь. Кстати, а что за работа?

– Работа несложная, на свежем воздухе, в дружном коллективе, – воодушевлённо рассказывал директор частного бумагообрабатывающего предприятия с модным названием «ЗАО БУМАГХОЛДИНГ ФЕСТ». Директором оказался высокий, худощавый человек, старательно скрывавший раннюю лысину, зачёсывая редкие волосы на макушку. У него был низкий покатый лоб и острый, похожий на клюв, нос.

– Как насчёт денег? – перебил его Ефим.

Директор с отвращением взглянул на него, пожевал нижнюю губу и нехотя ответил:

– Деньгами не обижу.

Помолчал, потом, будто вспомнив, продолжил:

– За каждый обработанный рулон – червонец. Режете, считаете. Сколько нарежете, столько и получите. Арифметика несложная. Обманывать меня нет смысла, контролёр за вами всё дважды перепроверит. Зарплата в конце недели. Ну всё, – он по-отечески тряхнул Пухова за плечо, – прямо сейчас и приступайте. В подсобке возьмите спецовки и, как говорится, вперёд на мины.

Переодевшись, Пухов с Ефимом вышли на производственную площадку с высоким кирпичным ограждением.

В центре была свалена огромная куча двухметровых бумажных рулонов. Рядом располагались корявые металлические сооружения похожие на распилочные «козлики» для дров. Двери прессовочного цеха оказались распахнутыми. Внутри помещения были сложены, перетянутые стальной проволокой, бумажные тюки.

На противоположной стороне находился другой цех. Что там происходило, было невозможно увидеть, так как клубы едкого пара образовывали надёжную завесу.

Унылые рабочие в грязных серо-зелёных спецовках выглядывали из цехов, осматривая новобранцев с любопытством и недоверием.

– Весёленькое местечко, – острил Ефим, показывая рабочим рот-фронт, – архипелаг ГУЛАГ.

Подошёл директор.

– Ну, переоделись уже? – он окинул их равнодушным взглядом и повернулся в сторону прессовочной. Там кто-то усердно копался в куче макулатуры. Директор пронзительно свистнул и прокричал:

– Семён, а ну-ка, поди сюда!

К ним подбежал низкорослый мужичок лет сорока с рыжеватыми усами щёточкой и растрёпанными, едва схваченными сединой волосами.

– Объясни ребятам, что к чему, – распорядился директор и, развернувшись, деловито зашагал прочь.

После краткого семёновского ликбеза Пухов и Ефим приступили к работе.

Ефим отправился с Семёном в прессовочный цех.

Пухов, закрепив рулон на «козле», канцелярским ножом срезал бумажную обмотку, пока от рулона не оставался остов из плотного картона, напоминающий тубус. Хрупкое лезвие ножа часто лопалось или заползало в пластмассовую рукоятку.

– Земель, ты поаккуратней с ножом, – советовал проходивший мимо рабочий в бейсболке со сломанным козырьком, – у нас ведь лезвия – на вес золота.

– Широко живёте, – качнул головой писатель.

Рабочий уныло пожал плечами.

«Тубусы» и листы сортировались отдельно друг от друга. Затем листы предстояло отнести в прессовочную. Там бесформенные кучи бумаги сжимались в аккуратные компактные брикеты.

До обеда писатель успел обработать пятьдесят рулонов. Ефим к тому времени уже слинял, капризно бросив спецовку на пол подсобки.

Ладони писателя были сплошь в мелких царапинах от острых краёв бумаги. На большом пальце вздулась кровавая мозоль. От пыли саднило горло.

Пухов отдыхал, сидя на лавочке возле прессовочной. Кисти ломило от боли. Он с усилием открывал бутылку минеральной воды. Наконец крышка фыркнув, поддалась.

– Я что-то товарища твоего патлатого не вижу, – подсел к писателю Семён.

– Не вынесла душа поэта, – прикурил от протянутой спички Пухов, – сбежал товарищ мой.

– Понятно, – Семён выпустил дым носом и пригладил усы, – сам-то как, временно сюда, на подработку?

– Угу, – ответил Пухов, рассматривая мозоль на пальце.

– Вот и я тоже. Вообще, так-то я таксист, – сказал он, даже гордо расправил плечи, – но ублюдки какие-то тачку мою недавно разули. Вот на колёса заработаю – и снова за баранку.

– А здесь ты сколько работаешь? – спросил Пухов.

– Я то? Да с неделю будет, – Семён встал, выбросил окурок в переполненную урну, – ладно, пойду додавлю, малеха осталось.

И ушёл в прессовочную, где его уже дожидался новый помощник.

Четыре дня провёл писатель в трудах праведных. Работал как одержимый. Упрямо резал ненавистные рулоны и считал: 25, 30, 40... Ни о чём писатель не думал. Лишь хватал очередной, длинный как жердь рулон, укладывал его на «козлик» и несколькими уже отточенными движениями оголял картонный «тубус». Во время работы Пухов становился бездушным механическим станком. Эта извращённая форма атараксии шла на пользу писателю. Как душевнобольным была полезна трудотерапия – воспалённый мозг разгружался и отдыхал.

В пятницу Пухов, под чутким руководством опытного в макулатурных делах Семёна, спрессовывал нарезанный бумажный стафф.

Бумага закладывалась в высокий металлический отсек, напоминающий мусорный контейнер. Сверху под давлением опускался тяжёлый пресс, прижимая бумагу ко дну отсека. Затем пресс поднимался, и в отсек засыпалась новая порция бумажных отходов.

Поверх плотной бумажной массы продёргивали стальную проволоку. Работать приходилось вдвоём, так как станок был неисправен. Пресс не фиксировался при опускании. Одному нужно было удерживать рычаг пресса, другому – стягивать бумагу проволокой.

Поначалу Пухов давил на рычаг, налегая на него всей массой. Семён, глухо матерясь, возился с проволокой. После менялись.

– Все, отпускай, нахер, – сплюнул Семён.

Писатель отлип от рычага. Пресс медленно поднялся.

– Проволока кончилась, – остатками проволоки Семён перетянул брикет и мощным пинком выбил его из отсека.

Проволока в «Бумагхолдинге фесте» была тоже в статусе непозволительного дефицита. Её приходилось экспроприировать из автосервиса. Автосервис располагался напротив, через дорогу.

Вооружившись кусачками, Пухов с Семёном отправились на криминальные промыслы. Они без труда перемахнули через нехитрое ограждение автосервиса и пробрались на задний двор. Там были разбросаны старые обожжённые покрышки, корявые полусгнившие бамперы, каркасы сидений, промасленные запчасти от двигателей и прочий автомобильный хлам. В ста метрах от заднего двора возвышалась дозорная будка охранников автостоянки. Покопавшись в мусоре, Семён кусачками перекусил длинный отрезок проволоки, оставшаяся часть которой уползала в глубь кучи. Затем вытащил ржавый моток. Пухов закинул его себе на плечо.

– Э, уроды, – вышел из будки бритый наголо парень в сером камуфляже, – вы чё там делаете?!

– Ходу, – испуганно проскулил Семён и молниеносно сорвался с места.

Пухов, не раздумывая, бросился за своим подельником. На них неслись две огромные взлохмаченные кавказские овчарки и лаяли сиплыми басами. Писатель бежал что было мочи, но проволока затрудняла движение. Впилась в плечо и больно хлопала по бедру. Однако писатель не бросал моток, как самоотверженный солдат не бросил бы знамя на поле брани.

Семён бежал налегке, поэтому вскоре оказался по ту сторону ограды. Пухов икрами чувствовал лязганье зубов дьявольских овчарок.

Подпрыгнув, он повис на ограде.

Семён притянул его за руки к себе. Один из псов схватил-таки писателя за ногу, распоров штанину. Наконец перебравшись через ограду, он повалился на землю, тяжело и сбивчиво дыша.

– Ты как? – спросил Семён, осматривая почему-то украденный реликт.

– Нормально, – отдышавшись, ответил Пухов.

Неглубокая рана на щиколотке кровоточила.

***

В день получки директора пришлось ждать больше двух часов. Наконец он явился, источая тяжёлый, резкий запах парфюма.

– В кассе денег нет, – на ходу заявил он, поигрывая связкой ключей с брелком автосигнализации, – завтра к десяти приходите.

Рабочие, недовольно бормоча, лениво расходились.

– Как так, денег нет?! – схватился за голову Пухов, – мне сегодня, кровь из носа, за комнату надо заплатить!

Он решительно прошагал в кабинет вслед за директором.

– Да войдите же в моё положение, – взмолился писатель, – если сегодня не заплачу – меня ведь выселить могут! Что мне теперь, бомжевать?

– Молодой человек, – не поднимая глаз, шелестел бумагами директор, – сказано же за-втра. Правила для всех одни. Чем вы лучше других? Ничего с вами не случится. Так. Всё. Освободите помещение!

Полушёпотом выругавшись, Пухов вышел из кабинета.

– Не стоит, – предостерёг Семён в коридоре, – лучше не зли его, только хуже себе сделаешь. На вот, – он хмуро протянул сложенную пополам пятисотрублёвую купюру, – с получки отдашь.

– Спасибо, Семён, – пожал ему руку писатель, – спасибо, обязательно отдам.

Денег в «кассе» не оказалось ни на следующий день, ни через два. Хозяйка коммуналки выдворила писателя. И он с раздувшейся дорожной сумкой наперевес и двумя связками книг перебрался к Ефиму.

– Только не больше месяца, дружище, – виновато проговорил Ефим, – пока старики из отпуска не вернулись. И это… со жратвой у меня туго.

– Ничего, – опустившись на колено, копался в сумке Пухов, – настоящий художник, как известно, должен быть голодным.

Писатель просыпался в восемь утра. Давился китайской лапшой. Выпивал чашку быстрорастворимого кофе. Гулял с раскормленным ирландским сеттером и плёлся выклянчивать свою зарплату.

Возвращался к обеду ни с чем. Ефим вставал около полудня. Завтракал лапшой. Похмелялся заготовленным с вечера пивом. Натягивал на гитару чехол и отправлялся на «аск».

Приходил поздно вечером пьяный и без денег. Материл писателя за то, что тот помогал ему разуться. Засыпал в одежде и в берцах, не добравшись до кровати.

Друзья мало общались, так было удобней обоим. Молчаливое, тягостное сожительство воцарилось в квартире Ефима. Словоблудные посиделки до рассвета сошли на нет.

Пухов написал несколько халтурных статеек в газету «Новое время». Голодная смерть разочарованно отступила на полшага назад.

По вечерам он брался за перо, пытаясь реанимировать недоношенную свою повесть.

За десять лет сознательной творческой деятельности ему удалось опубликовать лишь четыре коротких рассказа. Один из них каким-то чудом попал в сборник «Русская современная проза». Книга вышла тиражом тысяча экземпляров и никогда, насколько было известно автору, не переиздавалась.

Три других рассказа непутёвыми сыновьями разбрелись и затерялись на страницах безликих дистрофичных журналов. Полсотни издательств отказались публиковать его роман «Демиург».

– Написано хорошо, динамично, но герой – никудышный. Размытый он у вас, бескостный. Жижа, а не герой, – получил ответ Пухов от последнего адресата.

Он правил, переписывал, менял сюжет. Но чем больше прилагал усилий, тем хуже выходило. Отчаявшись, Пухов задвинул рукопись в пыльный ящик стола и больше к ней не прикасался.

***

Рабочие сидели на корточках вдоль стен коридора у двери директорского кабинета. Когда дверь приоткрылась, они угодливо поднялись и выстроились по стойке смирно.

– По одному заходим, – вылезла голова директора и вновь скрылась за захлопнувшейся дверью.

Работяги оживились, и пытаясь занять свое место в очереди, закопошились как вши.

Опаздывая, Пухов поднимался по лестнице здания.

На первом и втором этажах находились технические помещения. С потолков сыпалась извёстка. Из кирпичных, с глубокими выбоинами стен торчали обломки арматуры. Вокруг были разбросаны одноногие верстаки и изуродованные маньяком-мануфактурщиком станки.

Убогость стен третьего этажа скрывала евровагонка белого пластика. Над головой распределились ровные клеточки навесного потолка с зеркальными вставками под трубочки флуоресцентных ламп. Мягкий, с турецкими узорами, линолеум под ногами. Шагая в грязной спецовке и пыльных сапогах по коридору третьего этажа, писатель чувствовал себя мольеровским мещанином во дворянстве.

Семён спускался навстречу Пухову.

– Ну как, – остановил он напарника, – заплатил?

– Ага, как бы не лыжи, – ответил Семён, сжимая в кулаке хэбэшные перчатки, – дал аванс только тем, кто уже месяц отбарабанил. Остальных – по бороде. Так что можешь даже не ходить, ничего не обломится.

– Денег нет, – выпалил директор, покачиваясь в высоком кожаном кресле.

– Когда будут? – смотрел писатель в стену, на которой в шахматном порядке были развешаны почётные грамоты и благодарности.

– Не знаю, – директор немного отъехал на кресле от стола, вытянул и скрестил ноги, – может, в конце недели.

– А кушать мне что всю эту неделю, не подскажете? – Пухов сцепил руки за спиной, слегка подался вперёд.

Директор злобно усмехнулся, сверкнув взглядом василиска:

– Мне из своего кармана прикажете вам заплатить, молодой человек? Через неделю придёте, что-нибудь придумаем.

Он почесал подбородок и, раздвинув пальцами жалюзи, глянул в окно.

– Ну да, придумаете, – глотая ком обиды, выдавил писатель, – снова сказать мне «приходите через неделю», так ведь?

– Ну ты не борзей! – гаркнул директор, круто меняясь в лице. От возмущения его нос стал лилового цвета.

Директор отлип от спинки кресла. Подкатился к столу. Накрыл ладонью мышку и уставился в монитор, где, как успел заметить писатель, был разложен пасьянс. – А то вообще ни копейки не получишь, или сделаю так, что ты мне ещё и должен останешься, хочешь?

Голос директора опять сделался тягуче-ленивым:

– А что вы думали, молодой человек, работаете вы у меня неофициально, трудового договора мы с вами не заключали. А вздумаете жаловаться, вас и слушать никто не станет. Я, может быть, вас вообще первый раз в жизни вижу. Вы кто? Я вас не знаю.

***

Писатель стал убираться в подъездах. Мести дворы. Таскать тяжёлые ящики на складе продуктового магазина. Часто появлялся в редакции газеты, выпрашивая какую-нибудь халтуру.

Устроился ночным сторожем в детский сад.

Раз в три дня навещал директора бумажной фабрики и получал привычный отказ. (Пухов давно уже махнул на это дело рукой, но плёлся «выбивать» зарплату, гонимый едва ли не пинками своим лучшим другом. «Измором его возьмём», – обещал опытный стратег Ефим.)

Как-то поздней ночью, сидя в метровой каморке детского сада и перечитывая «Имморалиста» Андре Жида, писатель услышал на игровой площадке звук бьющихся бутылок и громкий мужской смех. Отложив в сторону Жида и выбравшись из душно натопленной каморки, Пухов увидел на веранде нескольких парней. Все как один в тренировочных костюмах и нелепых, но модных кепках-утках.

– Молодые люди! – с безопасного расстояния крикнул Пухов. Подойти ближе он не решился, – покиньте, пожалуйста, территорию!

– Чего-о-о-о?! – недовольно замычали с веранды, – а ну пшёл на отсюда!

– Я вызываю милицию,- на ходу заявил Пухов, приближаясь к своей каморке.

Но как только он вернулся на свой пост и снял с базы трубку, его оглушил звон и скрежет разлетающегося вдребезги стекла. Через секунду заголосили трели сигнализации. В панике писатель бросил трубку, выбежал на улицу и тут же получил чем-то тяжёлым по голове.

Неделю Пухов провалялся на больничной койке с сотрясением мозга.

В придачу ему объявили выговор и назначили денежное взыскание за халатность. Ему предстояло оплатить вставку нового стекла.

Писатель выходил на центральную площадь и раскладывал на раскладушке самое дорогое, что у него было – книги. Корешок к корешку, обложка к обложке томики Гамсуна, Жида, Хлебникова, Бодлера, Хемингуэя, Ремарка, Камю, Селина, Бальзака, Сартра, Вольтера, Достоевского, Гаршина, Набокова, Гоголя лежали под палящим солнцем. Или, укрытые прозрачной плёнкой, под проливным дождём.

Пухов чувствовал себя конченым мерзавцем, выставляющим на панель родных дочерей.

Прохожие останавливались. Жирными от беляшей и чипсов руками брали книжку, без интереса листали и сразу возвращали на место.

Однажды к писателю подошёл с пепельным лицом старичок и посоветовал продать книги в букинистический магазин.

– За сколько-нибудь, да возьмут, – уверял старик.

Писатель так и поступил.

Проданной коллекции едва хватило на оплату разбитого стекла.

***

– Фимка, – с дрожью в голосе кричал писатель в холодную трубку таксофона, – слава Богу, ты дома! Срочно звони в справочную вокзала и узнай, во сколько ближайший поезд до Питера! Обо всём позже, буду через десять минут! Да, и закинь мое барахло в сумку! Всё!

Писатель прыгнул в такси. Трубка осталась раскачиваться на стальном проводе под красным козырьком таксофона.

– Шеф, быстрее! – хрустел суставами пальцев Пухов, – я доплачу.

– Фильмов американских пересмотрел? – пробасил пожилой, в потёртой кожаной жилетке водитель, – от хвоста будем отрываться?

Он дёрнул рычаг коробки передач:

– Быстрее нельзя, и так нарушаем. Вон, семьдесят идём.

Фигурка далматинца на приборной панели одновременно с сочувствием и издёвкой наблюдала за писателем, кивая маленькой головкой.

Реактивом Пухов влетел на четвёртый этаж.

– Позвонил?! – с порога спросил Пухов, стараясь перекричать грозный лай Ефимовского сеттера.

Пёс выбежал из зала и, увидев Пухова, перестал лаять и приветливо завилял хвостом.

– Да позвонил, позвонил, – ответил Ефим, еле поспевая за писателем.

Пухов метался по квартире, словно диссидент периода брежневской реакции, увидевший под своими окнами «черный воронок».

– НУ? – вылетел писатель из спальни, убирая целлофановый мешочек с документами в крайний отсек сумки.

– Вечером твой поезд. Проходящий. – сказал Ефим.

– Господи, Фим! ВО СКОЛЬКО?

– В шесть двадцать, чего разорался-то?

Ефим встал в дверях комнаты, преградив писателю путь (так же как и супруга его пару лет назад вырастала живой баррикадой в дверях, не пуская писателя отправиться среди ночи пьянствовать с друзьями):

– Да объясни ты наконец что случилось?!

– Значит так, – Пухов поднял сумку с пола. Навесил лямку на плечо, – я сейчас на вокзал, через двадцать минут буду ждать тебя в «Заимке», знаешь ведь, да, забегаловку неподалёку?

Ефим кивнул.

– Ну тогда всё, через двадцать минут.

Дверь захлопнулась. Ефим скривил рот подковой и удивлённо пожал плечами.

Посетителей в кафе не оказалось.

Пухов ногой толкнул сумку под столик, подошёл к барной стойке и сделал заказ:

– Пол-литра «зелёной марки», два апельсиновых сока, два оливье.

Барменша лениво сползла с табурета и загремела водочными бутылками на витрине, ища нужную.

В углу с расправленными усами-антеннами молчаливо рябил телевизор. Лохматый рыжий котёнок гонял по залу конфетный фантик.

Писатель сел за столик возле окна и развернулся спиной к барной стойке. Сорвал защитную плёнку с горлышка бутылки. Выдернул резиновую пробку. Налил полстопки. Выпил, глотнул сока.

Сквозь иссечённое рамами окно увидел, как двое подростков прыгали на тележке из супермаркета, проламывая бедняжке костлявые бока. Пресытившись экзекуцией, малолетние вандалы зашвырнули плоский труп, с нелепо торчащими колёсиками, в кусты.

Пухов наливал вторую, когда Ефим вошёл в кафе и плюхнулся напротив писателя, придвинув пустую стопку под горлышко бутылки.

– Рассказывай, – выпив, Ефим голодным ремесленником набросился на салат.

– Да что рассказывать, – махнул стопку писатель, громко стукнув донышком по столу, – всё, хана моему феодалу-узурпатору.

– К-как? – перестал жевать Ефим, – ты что, убил его? Он мёртв?

– Увы, нет, – ответил Пухов, нервно тарабаня пальцами по столу, – сорняки, к сожалению, необычайно живучи и плодовиты. Жив он. Но помял я его здорово. Когда я покидал его кабинет, он кровью харкал, но вроде бы дышал.

Ефим смотрел на писателя как чукча на кенгуру.

Смотрел на человека, одержимого благой идеей перековать все мечи на орала. Смотрел на толстовца, готового с христианским смирением подставить щёку последнему подонку. На человека, который ненавидел лишь только одно существо на Земле – самого себя.

– Девушка, – сказал Пухов громче, чем нужно было, – пепельницу принесите, пожалуйста. – Он выложил пачку сигарет и зажигалку на стол.

Барменша недовольно причмокнула. Поднялась, медленно пришаркала к столику и нехотя протянула металлическую пепельницу.

Пухов глубоко затянулся, запрокинул голову и через пару секунд выдул сизое облачко дыма.

– Я угощусь? – Ефим осторожно вытянул из пачки сигарету. Щёлкнул зажигалкой.

– Ну так вот, – продолжил слегка опьяневший писатель, – с утра отправился я отирать колени и набивать свежие шишки на лоб к этому брюхатому уродцу со сморщенной харей. Денег, конечно, он мне не дал, а стал оскорблять, угрожать, запугивать как ребёнка желторотого...

Я всё проглатываю, терплю, у меня ведь не голова, а дом терпимости, как Веня говаривал... Краснею, словно кисейная девица. Поджав хвост, выхожу из кабинета, утираю плевки с лица.

Оказался я на улице, вновь увидел этих батраков, перепачканных с головы до ног, в спецовках, напоминающих больше тюремную робу. Они перебирали тонны отсыревшей макулатуры, ковырялись в ней, прости господи, как крысы в помоях.

Потом увидел себя. Лоха, неудачника, слюнтяя, жалкого нытика, ничтожного червя, который всю жизнь получал лишь подзатыльники. Лох сидел на грязной лестнице перед проходной. Растоптанный, униженный. А морда начальника, Фим, наверняка в тот момент расплывалась в довольной ухмылке. Суку переполняло чувство собственного превосходства!

В голове моей тогда что-то щёлкнуло, замкнуло, что ли... Почувствовал я себя кем-то вроде Раскольникова: кто, мол, я, тварь дрожащая или право имею?! В общем, не помню как, влетел я в его кабинет, схватил со стола какую-то вазу и разбил её об его башку. Директор и упал-то как-то не сразу, несколько секунд смотрел на меня, разинув пасть. Я стал пинать его ногами без разбора, куда попаду. Потом залез в его барсетку, вынул бумажник и сунул деньги к себе в карман. На дне барсетки нащупал связку ключей. Метнулся к сейфу, подобрал с трудом нужный ключ. Руки в тот момент ходуном ходили. На нижней полке увидел семь или восемь толстых пачек тысячных купюр.

Но тут неожиданно открывается дверь, и входят двое рабочих. Останавливаются посреди кабинета и моргают глазёнками своими испуганными. И смотрят то на меня, то на директора, который в луже крови растянулся как свинья на скотобойне.

Киваю я на открытый сейф: «Мужики, бегом зовите остальных, здесь вся ваша зарплата!».

Но те попятились к выходу и затопали сапогами по коридору. Директор заворочался и захрипел.

Я схватил две пачки, сунул за пазуху и быстро свалил.

– Ну ты даёшь, старик, – Ефим выпил, доскрёб остатки салата, – не ожидал, честно говоря, что ты. Ну и что же теперь думаешь делать?

Пухов потушил сигарету. Сразу прикурил новую. Долил остатки водки себе и Ефиму. Выпил.

– Сваливать, конечно, что ж ещё. Кстати, – блеснул он позолоченным браслетом часов на запястье, – скоро поезд. Минут через десять надо выдвигаться.

– Ха, – прыснул Ефим, – ты и часы у него отжал?

– Да, взял на память.

Пухов нагнулся. Достал из сумки деньги. Отсчитал несколько купюр и протянул Ефиму:

– Возьми.

– Что ты! К чему! Не нужно! – помешкавшись, он выдернул деньги из руки писателя и быстро убрал в карман косухи. – А почему именно в Питер? Что ты там забыл? Кому ты там нужен? И что ты там вообще делать-то будешь? – затрепетал Ефим, косясь на витрину с водкой.

– Найду, за меня не беспокойся. Хочешь, едем со мной? Чего тебе в этой дыре ловить?

– Нет уж, дружище, я уж тут как-нибудь. Где родился там и пригодился, – нетвёрдо добавил Ефим.

Пухов поднялся. Достал сумку из-под стола:

– Уверен? Подумай хорошенько. Помнишь у Солженицына: «не море топит, а лужа».

Ефим отчаянно замотал головой и уставился в пол.

– Ну как знаешь, – Пухов перекинул лямку сумки через плечо как портупею, – всё, надо идти.

Друзья хлопнули друг друга по рукам и крепко обнялись.

Писатель заспешил к выходу.

Девчушка-проводница с мелированными волосами закрыла дверь вагона. Поезд медленно отходил от платформы. Пухов стоял в коридоре, напротив полуотъехавшей двери купе, утонув каблуками ботинок в мягкой ковровой дорожке. Он смотрел в окно, облокотившись на перила. Редкие провожающие покидали платформу. Совсем скоро мелькающие пятиэтажки сменила зелёная панорама густого леса.

***

Короткая стрижка. Солнечные очки американского полицейского. Лёгкая щетина. Тонкие, упрямо поджатые губы. Острый подбородок. Маленькое колечко в ухе. Невысокий, жилистый, немного сутуловатый Пухов торопливо шагал по Невскому проспекту в сторону книжного магазина «Буквоед». Зауженные голубые джинсы, чёрная майка с белым весёлым Роджером во всю грудь. Пухов заметно волновался перед встречей с читателями и презентацией своего первого романа «Демиург».

Донор

Руки в резиновых перчатках выводят катетер. Капля крови срывается с иглы и разбивается о мою ладонь. Я подношу руку ко рту и слизываю кровь. Она кисло-сладкая. Моя кровь. В голове шум. Хочется спать. С трудом поворачивая голову, я наблюдаю, как закачивают кровь в мальчика, лежащего на соседней койке. Это мой сводный брат. У Егора серьёзное заболевание. Без регулярного переливания он умрёт. Я его донор. Тётя Римма, мама Егора, нежно гладит сына по голове. Я замечаю – она плачет. Егор раздражённо вертит головой и показывает мне язык.

Началось всё с того, что я появился на свет. Как рассказывала мне бабушка, до последнего момента маменька моя сидела дома, предпочитая соседскую старушку-знахарку опытным врачам-акушерам. Когда у мамы начались схватки, батя завёл ржавую «буханку», и мы поехали в роддом. Но довезти меня не успели. Когда отец выносил маму из машины, я выпал прямо на снег, прихватив с собой длинную скользкую пуповину. Выбежали медсёстры, подняли меня, завернули в пуховую шаль и отнесли в роддом. Потом мама и папа умерли. Вскоре умерла и бабушка. От них мне досталась побрякушка на верёвочке, вроде амулета с изображением человечка, натягивающего тетиву лука со стрелой.

В больнице было хорошо. Мне очень нравилось, когда меня оборачивали в мягкое покрывало. Нравилась полная тётя, которая часто приходила ко мне. Она бережно брала меня на руки и приспосабливала к моему рту баночку с тёплым, вкусным напитком. От тёти приятно пахло лавандой. Я быстро засыпал, а она целовала меня в ушко, укладывала обратно в кроватку и чуть слышно напевала колыбельную.

Воспитатели в детском доме стали называть меня Сашей. А ребята из-за моей худобы дразнили глистом. Поначалу было немножко неприятно, но потом я свыкся с обидным прозвищем. К тому же каждый из ребят носил свою кличку: Барсук, Гнилой пупок, Шмоня, Зоб.

Жили мы дружно, хотя иногда меня поколачивали. Били в основном старшие мальчишки, да и то, когда были выпивши. Однажды один из ребят схватил амулет и пытался сорвать его с моей шеи. Я сжал его глотку с такой силы, что он повалился на пол и закашлялся. И меня оставили в покое. А некоторые даже стали побаиваться.

После того как мне исполнилось десять и меня забрали из детского дома, я мало чего вижу кроме больничных коек, надоевших катетеров и равнодушных глаз врачей.

Из меня выкачивают кровь, чтобы продлить жизнь больному брату. В последнее время мне стало трудно передвигаться. Сил едва хватает, чтобы доковылять до туалета. Но заботливая тётя Римма с дядей Женей не забыли обо мне. На днях купили подержанную инвалидную коляску, и теперь меня легко можно отвезти в больницу на переливание.

Я ненавижу будни. Когда взрослые уходят на работу, до обеда я остаюсь один на один с Егором. В обед приходит наша сиделка Сонечка. Она студентка. Учится в медицинском училище. На втором курсе. Это суетливая девчушка с легкомысленными кудряшками и пронзительно звонким голосом. Обычно она приходит около часу дня, разогревает обед и зовёт Егора на кухню. После того как они поедят, Сонечка приносит мне в койку остывший суп. Почему бы ей не усадить меня в коляску и не отвезти на кухню, чтобы я пообедал как все нормальные люди? Загадка. Наверное, ей, попросту, лень со мной возиться. Потом она вручает нам с Егором по гематогену. Затем Сонечка включает в соседней комнате телевизор и выбирает музыкальный канал. Подходит к книжной полке, не глядя, выуживает книгу и протягивает мне. Я молю Бога, чтобы книга не оказалась «Капиталом» Маркса. Несколько раз она всё же попадалась ей под руку. И мне приходилось бездумно блуждать глазами по строчкам. Мне стыдно просить Сонечку подать другую книгу. А вдруг обидится? Скажет: «Вот маленькая привереда. Это ему не так и то не эдак».

Иногда Сонечка приводит подругу. От Любани вечно пахнет табаком. Люба – полная девчонка с крашеными хной волосами и грубоватым голосом. Она редко приходит с пустыми руками. Девчата любят закрыться в зале и, перекрикивая телевизор, громко чокаться стаканами.

Егор в это время развлекается по-своему. Он тихонько крадётся к кровати, выдёргивает книгу из моих рук и вырывает несколько страниц. Тщательно скомкав их, зажимает мой нос пальцами и заталкивает бумажный комок мне в рот, приговаривая:

– На-ка, покушай, сопля!

И дико гогоча, шныряет в свою постель.

Несколько раз Егор лупцевал меня проводом от видика. Когда Егору тоскливо, он колет иголкой мне в спину. Ему нравится наблюдать, как я вздрагиваю и чешу уколотое место. Пожалуй, самая безобидная его забава – это раскалить монету и затолкать её мне в трико. От этого весь пах и ляжки у меня в ожогах. Некоторые уже успели зарубцеваться, но есть и свежие, похожие на выпуклые пуговицы.

Однажды у Егора случился приступ. До смерти перепуганные дядя Женя и тётя Римма вызвали Скорую. Моего мучителя увезли. Я остался в квартире в полном одиночестве. Впервые вздохнул с облегчением. Я валялся в кроватке, фантазировал, рисовал в голове всякие забавные ситуации и смеялся. Наблюдал за солнечным зайчиком, который так забавно прыгал по шторе. Казалось, будто бы он радовался вместе со мной, и от счастья скакал между велюровых складок.

Над моей кроватью висел огромный ковёр красного цвета, со множеством всяческих завитушек и узоров. Я водил по ним пальцем, воображая огромный грузовик, который несётся по извилистому шоссе.

Вдоволь навеселившись, я не заметил, как настал вечер. Соня сегодня не приходила, потому что был выходной день. А мне, как на зло, захотелось в туалет.

– Ничего, – успокаивал я себя, – потерплю. Не маленький.

Глянул на стенные часы – было без двадцати десять.

– Сейчас придут тётя Римма с дядей Женей и отнесут меня пописать – размышлял я.

Хотел выбраться из кроватки, но руки мои были слишком слабы, а стенки кроватки – слишком высоки.

Я старался не думать о том, что мочевой пузырь может лопнуть. Пытался хоть как-то отвлечься, но всё было бесполезно. Дико заболел живот, складывалось ощущение, что там перекатывались огненные шары. Я свернулся калачиком и старался дышать как можно глубже и реже. Ничего не помогало.

Потом я обмочился. Сначала было приятно чувствовать, как тёплая струйка бежит по моим ногам и животик постепенно сдувается. Боль, потерпев фиаско, отступала. Это воистину были секунды блаженства.

Но ночью я замёрз. Хорошо ещё, что сообразил отбросить одеяло, и оно не промокло. Я лежал на сырой простыне, закутавшись в одеяло. Зубы отстукивали барабанную дробь. К утру меня ненадолго сморило.

Мне всегда снится мама. Только почему-то всегда безликая. Вместо лица у неё размытое пятно. Вот мы катаемся на аттракционах. Пластмассовые лошадки прикреплены к крутящейся платформе. Мама сидит впереди. Платформа крутится, а я протягиваю ей руки и зову: «мама, мама!». Играет оркестр. Музыка становится очень громкой. Я надрываюсь, стараюсь перекричать музыку, но вдруг понимаю, что просто шепчу. И мама не слышит меня. Я сползаю с лошади, пытаюсь побежать, но не могу сделать и шага. Мои ноги будто приклеились к полу. А мама всё удаляется и удаляется, пока не превращается в крохотную точку.

Проснулся я от дикого холода. За окном лил дождь. Ветер раскачивал форточку из стороны в сторону. Я приподнял голову и прислушался. Дома по-прежнему никого не было. Ноги и спина зудели. Я забрался под одеяло с головой и стал ждать. Что же ещё оставалось делать беспомощному уродцу с ногами как вата.

Вскоре послышался шум открывающейся двери. Затем сдавленные голоса и звон ключей.

– Пришли! – обрадовался я, но, вспомнив, что обсикался, тут же спрятал голову под подушку.

Тётя Римма вошла в комнату. Украдкой я выглянул из-под подушки. Мачеха металась по комнате и собирала постельное бельё. Её глаза слезились, волосы были взлохмачены.

– Так, – размышляла она вслух, – ещё полотенце и пододеяльник, – фу, как мочой воняет!

– Жень, – крикнула она мужу, – иди сюда! Он тут обоссался, походу. Посмотри там горшок в кладовке.

Тётя Римма приподняла подушку, я притворился спящим. Она больно ткнула пальцем мне в голову:

– Что ж ты делаешь, негодяй! У нас такое горе – Егорка в больнице, а ты ссышься!

– Извините, – прошептал я, – я не нарочно.

– О, Господи, – вздохнула тётя Римма.

Вошёл дядя Женя и поставил горшок под кровать.

– Неси его в ванную! – командовала мачеха – я пока поменяю тут всё. Фу, воняет-то как!

– Кушать хочешь, Саш? – спросил дядя Женя, поливая на меня из ковшика.

Я молча кивнул, опустил глаза и стал рассматривать мыльный пузырик, который кружил вокруг моего колена.

– Ты уж прости, не покормили тебя, – сказал он, – закрутились мы с Егорушкой. Плохо ему… Под капельницей лежит. Скоро и твоя помощь ему понадобится. Вот оклемается немного...

Потом он усадил меня на стиральную машину и обтёр махровым полотенцем.

Дядя Женя был единственным человеком в этом доме, у кого в груди билось настоящее человеческое сердце. Только робкое и безвольное.

Как и сказал дядя Женя, на следующий день меня отвезли в больницу. Предварительно накормили от пуза, вручили огромную плитку шоколада с бокалом горячего чая. Я быстро её слопал. Затем меня уложили на кушетку и вонзили катетер в вену.

Процесс пошёл. Насос заработал.

Вскоре Егор поправился. Кололи ему уже только витамины. Его щёки вновь залились румянцем, и он стал выбираться из палаты и носиться по коридору, как ошпаренный. Я же сделался бледным как смерть, руки, и без того худые, превратились в тонкие нити.

Мне тоже стали делать витаминные уколы. В попу и плечо.

Тётя Римма навещала нас два раза в день. Приносила сладости и фрукты. Мне тоже кое-что перепадало.

Дядя Женя притащил маленький чёрно-белый телевизор и настроил его на детский канал. Там целыми днями крутили мультфильмы.

И, слава Богу! Телевизор хоть на какое-то время займёт Егора. А то я уже стал замечать, как он хитро косится на меня, замышляя, наверное, очередную гадость.

Мои предположения подтвердились.

Проснувшись, я увидел, как он распутывает узелок на моей верёвочке с кулоном.

– Что ты делаешь?! – закричал я, – убери руки!

– Заткнись ты, – прошипел он и, что было силы, дёрнул за верёвочку. Она лопнула, до крови располосовав шею.

Егор размахнулся и выбросил кулон в открытое окно.

Я вскрикнул и вцепился ему в глотку. Егор захрипел, изо рта потекла слюна, он судорожно колотил ногами по кровати, пытался разжать мои пальцы, хватал губами воздух, и бил меня по рукам.

Я бы придушил его, если бы в палату не вошла медсестра.

Это немного привело меня в чувство, и я отпустил Егора. Пошатываясь и кашляя, тот побрёл к своей койке.

– Это что это у нас за игры! – всплеснула руками медсестра, – выздоровели уже? Скоро выпишем, и играйте себе на улице, сколько влезет! Устроили тут войнушку, хулиганьё эдакое.

– Он чуть не убил меня, этот придурок! – сказал Егор, – чуть не задушил!

Он поглаживал шею.

– Ну, ну. Хватит. Не задушил чуть, – ответила медсестра, – ты посмотри на него. Два мосла и кружка крови. Сейчас вам ужин принесу, потом выключите телевизор свой и спать.

Она вколола мне что-то и вышла.

Ужинать я не стал. А только отвернулся к стене, накрылся одеялом и зарыдал.

В ту ночь я не смог уснуть. Ворочался с боку на бок, если и забывался на несколько минут, то снились кошмары...

Я видел, как Егор встал с кровати, на цыпочках подошёл ко мне, поводил перед лицом ладонью, проверяя, сплю ли я. Затем вернулся, взял подушку и стал приближаться ко мне.

Когда он опустил подушку на моё лицо и прижал её всем телом, сопротивляться не было сил. Не было и желания. Через мгновение стало нечем дышать, в глазах зарябили огоньки, и я увидел, как капля крови срывается с иглы и разбивается о мою ладонь. Я подношу руку ко рту и слизываю кровь. Она кисло-сладкая. Моя кровь. В голове шум. Хочется спать. Я засыпаю.