Там, где течёт Кильмезь-река
Два поселились старика.
Приехали полумертвы
Они с Урала и Москвы.
Но здесь под шелесты травы,
Под животворный шум берёз
Они воспрянули всерьёз.
Вновь стали сильно здоровЫ.
А живописный здесь пейзаж!
Они назвали: «Оживляж».
Один был с головой седой,
С такой же точно бородой.
Другой в очках, без бороды,
Но выглядел он хоть куды.
Валялся часто на крыльце
Без выраженья на лице.
И, солнцу тело подставляя,
Внимал он пенью соловья,
Быть может, в мыслях представляя,
Как описал бы это Пушкин,
Живя на этой вот опушке.
И всё теряли старички:
И телефоны, и очки,
Расчёски, зубы, кошельки,
Для носа нужные платки,
Теряли зажигалки, спички,
Теряли жизненны привычки…
Да, всё они терять устали,
Но совести не потеряли.
Решили, чтоб себя блюсти,
Терять не будем челюсти.
Пришла вечерняя заря,
Они уж хлещут втихаря.
К ночИ, постели расстеля,
Кидались в смутный, долгий сон,
Храп глушит скрип коростеля
И соловьиный унисон.
Освободившись от тоски,
Поспать любили старики.
Проснулся резко вдруг старик,
Могуч, прекрасен и велик.
И тут же будит москвича
И наливает сгоряча.
Потом берётся за гармонь,
Сгребая клавиши в ладонь,
Рождает музыки огонь.
Уж тут его никто не тронь!
Рассвет. Шатаяся слегка,
Бредут к реке два старика.
И, о, запомним этот миг,
Там, у реки их ждёт родник.
Тем паче каждый старичок
Влюблён был в этот родничок.
Сильней и крепче коньяка
Струя родного родника.
Журчал навстречу им родник:
«Испей воды, ты не старик,
Когда попьёшь воды моей,
Ты молодей, ты молодей!»
И вновь пошли от родника
Два молодые старика.
И, осознав, что слежки нет,
Встречали здравицей рассвет –
За то, что сдох здесь Интернет,
За то, что связи с миром нет,
Что жизни срок ещё не спет,
За то, что здесь живём вне зон,
Лишь птицы, да стаканов звон.
И был бы их приют здоров,
Когда б не тучи комаров.
Им отдавали свою кровь,
Как к краю милому любовь.
Озлясь на гнус – хвать топоры!
И улетали комары.
И нету больше комарья,
Ура, родимые края!
Вот в Троицкий цветущий сад
Явился отче Александр,
Он им привёз воды, грибов,
Сметаны, яйца, пирогов,
Лимонов, рыбы, творогу,
Пельменей, мёду, курагу,
А также крохотный привет
От голосистой Лизавет.
От матушки, от Валентины
Рушник расшитый.
И старинный
Узор разделочной доски…
Возликовали старики.
А отче, спасши старичков,
Завёл мотор и был таков.
И вслед ему из-под руки
В слезах глядели старики.
И на душе тоска-тоска:
Нас бросил милый батюшка.
- Компанья наша не мила?
- Но у него дела, дела.
В свою избу под потолки
Шагают грустно старики.
Нить разговора чуть плетут,
Попробуй вот не выпей тут.
Любой из них вельми не слаб,
Тут наступает тема баб.
Но грубость слога поуменьшив,
Помягче скажем: тема женщин.
Да, да, нарушив их покой,
Раздался голос за рекой.
То ситуация всплыла –
К ним женщина переплыла.
Светла, прекрасна, ядровита,
Почти совсем как Афродита.
Всё это так, но между тем
Несла с собой мешок проблем.
- Браток, - сказал москвич старик, -
Я чую, нам придёт кирдык.
Она же в них вперяла взор,
Во взоре было пять озёр.
Меж стариков пошёл раздор:
По красоте иль по уму
Она достанется кому?
Один был сед, другой кудряв,
Бродил он часто меж дубрав,
И слушал пенье соловья
«У соловья ведь жизнь своя».
Но женщине нужна изба,
В избе живёт её судьба.
Меж стариков пошёл делёж,
Так называемый правёж.
Они взревели как быки,
Пустили в дело кулаки,
Ударили друг друга в глаз,
Причём, ведь не единый раз.
Она смеялась, их разняв,
Их в синяки поцеловав:
«Зачем же драться, старики,
Здесь, у родной Кильмезь-реки?
Зачем же я сюда плыла?
Зачем кричат перепела?»
И, повернув могучий стан,
Взяла в ладонь свою стакан,
И дербалызнула до дна,
Лишивши старикашек сна.
Ещё бы – хороша, бодра,
Вильнула крутостью бедра…
Но заявили старики:
«Нам эти страсти не с руки,
Мы с этой темой не близки,
От молодёжи далеки.
И будь ты лучшая из муз,
Ты не разрушишь наш союз.
Тем более, должна понять:
Нам надо прозу сочинять,
А так же рифмовать стихи,
Когда здесь ноченьки тихи,
Ведь мы – ребята от сохи»…
- К тому же, - возопил один, -
Ты что, не зришь моих седин?
- Нет, вы совсем не старички,
Вы мужички – боровички!
Они твердили твёрдо: «Нет!
Мы преданы Елизавет».
Всё ж дрогнул тут поэт – старик,
Боготворя прекрасный лик,
Решил: одинова живём,
Мы с ней реку переплывём.
А там шалаш сообразим
И счастие изобразим.
Она, ценя такую жалость,
Собою всей к нему прижалась:
«В тебе не вижу старика,
А зрю парнягу пермяка».
Хоть матушка Кильмезь-река
И широка, и глубока,
Для удалого пермяка
Она мутна, мелка, узка.
За что он на реку сердит?
От этих, что ли, Афродит?
Москвич кричал: «Оставь её,
Нам лучше без неё житьё!»
Из глаз её текла слеза,
И разразилась тут гроза.
Гром грохотал, дождище лил,
Обвальные струи струИл
И Афродиту в реку смыл.
А с нею вместе и грехи.
Остались проза и стихи.
А после был трехдневный жар,
Тут в стих врывается пожар,
И это вовсе не пиар.
Теперь о том заходит речь:
Им мусор нужно было сжечь.
Один из них ещё налил,
Пошёл и мусор подпалил.
Был пироманом он.
Огонь
Любил, как вятскую гармонь.
Огонь пошёл гореть, пластать,
Его хлестать не захлестать:
Как порох, вспыхнула трава,
А он, садова голова,
Всё на огонь без всяких дел,
Как зачарованный глядел,
Никак не двигаясь, сидел.
Услышала сама Москва:
Пылает в Троицком трава.
Сказал москвич: «Ну, мне хана,
Ведь там, в Москве, моя жена».
- А ты подумал, - рек поэт, -
Что скажет нам Елизавет?
Что было, спросите, потом?
В клубящемся дыму густом
Пожарные машины две
Из шлангов били по траве.
И рассуждали старики:
- Польют к тому же и дубки.
Кричал полковник МЧС:
- Мог полыхнуть весь вятский лес!
Но обошлось без протоколика:
Два наших старика – соколика
- За стол! - издали дружный клич,
На стол явился магарыч.
И вновь изба светла, легка,
И в ней живут два старика.
Им шепчет матушка Кильмезь:
«Ребята, оставайтесь здесь.
Остались. Чай и кофе пьют,
И Богу славу воздают,
И им поёт спасённый лес:
«Христос Воскрес, Христос Воскрес!»
Летят года, идут века,
Сидят в избе два старика.
Струится вечная Кильмезь,
Душой они остались здесь.
