Тишина / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Корпуса цехов – на поверхности, административные помещения, соединённые длинными коридорами, – под землёй. В прежние времена строили с перспективой военного конфликта. Я трудно осваивал систему переходов и несколько раз блудил, это не вызывало досады, мне хотелось полюбить завод, только так я мог перейти в следующую жизнь. В тридцать шесть лет не поздно начать с чистого листа.

С двадцати трёх до тридцати пяти лет я занимался деятельностью далёкой от созидательной. Задачи разрушения человеку не свойственны, он не получает удовлетворения, даже когда решает их успешно. В душе, словно нерастворимый осадок, скапливается неудовлетворённость жизнью, это опасно, потому что при больших её концентрациях случаются отравления.

Если принимать выражение «в жизни всегда есть место подвигу» прямолинейно, можно много чего натворить. С подвигами вообще сложно. Разве что нашим дедам на Великой Отечественной было с этим вопросом всё понятно. Желание упрощать до элементарного редко даёт неожиданный результат, доупрощаться можно до жестокости, и потом искренне удивляться тому, что получилось. Приносить человеку боль преступно, но стоит уверить себя в том, что это необходимо для какой-то очень важной, государственной цели, как всё встаёт на свои места и начинает подвигом и выглядеть.

В прошлой жизни мне приходилось стрелять в людей, такая была работа. Меня выучили этому ремеслу в специальном военном заведении. Я мечтал туда поступить и поступил, одурманенный книгами и кинофильмами. Быть может, я всё-таки не смог бы стрелять в людей, то есть не стал бы профессиональным военным, если б в юности не попал в незначительную, на первый взгляд, ситуацию. Меня избил, возрастом такой же, как я, парень. Не помню его лица. Что-то носатое, тонкогубое, с ввалившимися щеками. Это и неважно. Он был не сильнее меня, но был решительнее, точно знал, что способен меня унизить. Я упал от первого же удара, он принялся бить меня ногами. Он долго снился мне потом, не он именно, жестокость не имеет лица, даже во сне хотелось противостоять ей, пусть собственной жестокостью. Бессмысленность такого пути очевидна, но ничего лучшего я не придумал. Позднее выяснилось, что бить человека не обязательно, с ним можно разобраться по-иному. Например, убить из огнестрельного оружия. Главное, поверить, что перед тобой враг, подавить сомнения, профессиональному военному нельзя задумываться над этим вопросом.

Из цеха на вечернюю планёрку в здание управления не обязательно идти тоннелем, можно выбрать иной путь – выйти из ворот завода, зайти в другие, миновать два кирпичных забора и ещё один, обмотанный колючей проволокой. На шлагбаумах документы проверяет служба безопасности, на проходной – вахтёрша, которая прекрасно помнит мою внешность, но всё равно, подолгу сличает фотографию на пропуске с оригиналом, и с подозрением допытывается, зачем я пытаюсь проникнуть на завод после окончания рабочего времени.

Всё это долго и утомительно, лучше добраться длинным, скупо освещённым, подземным переходом, этот путь лёгок и быстр. Но он не для меня.

Сразу же оглушает тишина, даже уши закладывает. Я стараюсь как можно мягче ставить ногу, но всё равно подошвы хлопают звонко. Звук раздаётся впереди так, словно там идёт человек, догнать его невозможно, и это тревожит. Хочется громко крикнуть, чтобы разрушить тишину, но я не решаюсь, потому что тот человек, который впереди, может подумать, что я сумасшедший. И будет недалёк от истины.

Первые метров двадцать я прохожу бодрой, энергичной походкой – не умею ходить медленно, потом шаги замедляются, оттого, что мимо начинают скользить тени, а впереди, за поворотом, и сзади, прячутся необъяснимые шорохи. Я останавливаюсь, замираю, прислушиваюсь. Как вдруг прямо передо мной падает с потолка, с бетонных перекрытий, тяжёлая капля, с оглушительным звуком ударяясь в пол, в голову, вовнутрь, в самую сердцевину мозга. Темнеет в глазах, закрываю затылок руками, приникаю к стене, приседаю, соскользнув вниз… Вторая капля, долбанувшая где-то впереди, добивает окончательно. Упасть, закрыв затылок руками, приникнуть лицом к грязному полу, зажать запястьями уши, чувствовать, как давит рёбра рукоятка пистолета.

Реабилитацию после пребывания в «горячей точке» я проходил в прекрасном санатории в средней полосе России. Лес, поле, река, воздух, закаты, восходы, радушный персонал, отличное питание. Врач Лилия Зиновьевна – стройная женщина с умными серыми глазами под широкими бровями, – учила меня разговаривать с деревьями, с рекой, с травой. Наверное, это хорошая методика реабилитации, но у меня ничего не получалось. Я не мог разглядеть души дерева или реки, воображения недоставало, или моя душа настолько очерствела. Грациозные пассы тонких рук доктора, сопровождавшие обращения её к неодушевлённым предметам, не вдохновляли меня. Контакта с природой не возникало, прикидываться и врать мне не хотелось. Прекрасные серые глаза Лилии Зиновьевны наполнялись грустью – она заканчивала диссертацию, и я не вписывался в её концепцию лечения болезни. Я видел, что причиняю ей беспокойство. Мне не хотелось причинять ей беспокойство, меня влекло к этой женщине, хотелось выговориться, излить ей душу, но я не мог решиться. Мне трудно объяснить, почему. Да потому, что вертолёт уже раскручивал винты, поднимая с камней скупую пыль. Я оглянулся и увидел, что он уже слегка подпрыгивает, приготовляясь, в громоздкой машине появилась лёгкость, предчувствие полёта. Улетать нужно было немедленно, потому что горы начала окутывать полутьма, и ещё потому, что вооружённые бородатые люди должны были вот-вот появиться на взгорье. Мне предстояло остановить их огнём пулемёта, иначе они собьют беззащитную стрекозу. Как командир группы, я должен был прикрыть её отход, умирать – специфика профессии.

Я махнул рукой: вертолёт, словно ожидая этого знака, яростно затарахтел винтами, звук слился в напряжённый, усиливающийся гул. Вертолёт оторвался от земли, несколько мгновений повисел над площадкой, словно решая, лететь или нет, потом, наклонившись вперёд, стал быстро набирать высоту. Раздались выстрелы из ближнего перелеска, я ударил длинной очередью наугад, выстрелы смолкли…

С трудом поднялся, распрямил спину. Как долго просидел я возле стены? Не опоздал ли на вечернюю планёрку? Опоздал. Мне надо забыть тот удаляющийся вертолёт, Лилия Зиновьевна что-то говорила об искусственной амнезии. Всё забыть, начать с чистого листа. Не было вереницы хребтов, теряющихся на горизонте в синеватой дымке, не было отчаяния. Отчаяние и есть смерть. Неужели нельзя сделать в тоннеле нормальное освещение? Решить вопрос с гидроизоляцией? Если б было возможно, я бы пробегал этот коридор, как спринтер, но левая нога после ранения стала немного короче, ношу ортопедическую обувь. И голова после контузии кружится от резких движений. И как бежать, если не знаешь точно, что ждёт за поворотом?

Лилия Зиновьевна, я не хочу рассказывать дереву или реке о том, как бородатые люди с автоматами, прячась в высокой траве и в кустах, окружали меня на взгорье. Они были раздосадованы тем, что вертолёту с основной группой удалось уйти, старались взять меня живым. Не хотелось умирать, но умереть надо было обязательно, потому что я точно знал, что они сделают со мной, если возьмут живым…

Поднимаюсь из подземного коридора в фойе. Фойе залито ослепительным светом, высоко над головой нависла огромная люстра – сияет и переливается фиолетово-красными блёстками. Куда-то спешат люди, женщины красиво одеты, некоторые улыбаются.

Когда я появился в дверях, планёрка была в разгаре. Главный инженер, маленький и чернявый, похожий на таракана, вскричал:

– Вновь опоздали, Миронов! Вы самый загруженный работой?

Я бы тоже возмутился на его месте.

У бородатых людей с автоматами было стандартное мышление, они были уверены что, я пойду вниз, в ущелье. Они были уверены, что деться мне некуда, и не спешили. Я оставил пулемёт на видном месте, на пригорке, обогнул загонщиков справа, лесом, прошёл мелководной, усыпанной галечником, речкой и затаился в колючих терновых кустах на берегу. Пролежал, не шевелясь, сутки, время остановилось. Неделю шёл до границы, питаясь ягодами и грибами – поджаривал их на костре, наколов на кончик ножа. Вышел на окраину посёлка: девочка в розовой кофте и широких, пузырями, шароварах, кормила во дворе дома кур, крошила им куски чёрствой лепёшки. Я заплакал.

Жене сообщили, что я погиб, она слегла с тяжёлым инфарктом и осталась инвалидом. Меня хотели наградить, но не стали, поскольку я подал рапорт об увольнении из Вооружённых сил, обивать пороги военкомата не хотелось…

Я предложил Лилии Зиновьевне создать семью: невозможно было оторваться от её серых глаз. Зачем разговаривать с деревьями или рекой, когда рядом живой человек? Но оказалось, что у Лилии Зиновьевны уже есть семья – муж и два сына. Такой вариант как-то не приходил мне в голову. Лилия Зиновьевна напомнила, что и я не одинок.

Я был одинок. Жена задыхалась от резких движений, редко вставала с постели, она не упрекала меня, но виновник несчастья был очевиден. Если б я не спасся тогда, в горах, ей было бы легче.

– Вы и дальше собираетесь опаздывать, Миронов? – главный инженер не упускал случая провести урок публичного воспитания.

– Я напишу заявление об уходе по состоянию здоровья.

– Не пугайте меня заявлениями.

– Я не пугаю.

Меня нужно было уволить сразу же после того, как я избил токаря Терентьева, тот напился, и не смог выполнить срочный заказ. Я разбил ему нос, кровь залила губы и подбородок. Терентьев – рыхлый, с отёчным испитым лицом, покорно воспринял экзекуцию, только сказал, тупо глядя оловянными глазами:

– Вы не правы, товарищ начальник. Как вам не стыдно?

Я понимал, что неправ, но передо мной был враг, перед врагом не может быть стыдно.

Я написал заявление. Главный инженер бросил его в ящик стола. Он думал, что всё останется по-прежнему, но на следующей неделе я выстрелил в подземном переходе в мелькнувшую тень, и вопрос с подписанием заявления решился быстро.

Отставному военному нелегко найти работу, я допоздна смотрю сериалы по телевизору, где героические парни воюют с бородатыми людьми. Ночью мне снятся гулкие тоннели, из которых нет выхода.