К вечеру заморосило. Андрей взглянул на зависшую над свалкой тучу и стал собирать инструменты (он разбирал старый тракторный генератор, чтобы извлечь медную обмотку). Заканчивать работу было рано, решил дождь переждать. Нашлось и укрытие – большущая накрытая толью картонная коробка, которую, должно быть, для этого и приспособили. Андрей залез внутрь, запахнул на груди куртку, закрыл глаза.

Чуть больше месяца назад двадцативосьмилетний москвич, системный аналитик солидной организации Андрей Дьяконов стал бродягой. Предшествовал этому один курьёзный (хотя об этом можно спорить) случай. Накануне Нового года Дьяконов разругался со своей подружкой и встречал праздник в одиночестве. Полулёжа на диване, он щёлкал пультом телевизора, но праздничные программы его не занимали. Думал о незаурядном «даровании» Ани – так звали его девушку – затевать скандалы на ровном месте. Вот как прошлый раз: весь сыр-бор разгорелся из-за того, что он обозвал её кошку Эсмеральду старой дурой. Анна вспыхнула. Тут же из «малыша» Дьяконов превратился в «живодёра». И это было только начало, дальше – по нарастающей. А ведь кошка и вправду была старой и вела себя как помешанная: таскалась за Андреем по пятам, мяукала дурным голосом и, задрав хвост, тёрлась о ноги.

Впрочем, ни на девушку, ни на кошку Андрей зла не держал: он рад был побыть один. За час до полуночи ему позвонила мать. Начала с добрых пожеланий, закончила как обычно упрёками. «Спасибо, мамуля. Ты как всегда меня приободрила. Извини, пришёл кто-то. Не болей», – попрощался Андрей, обрывая разговор.

В половине двенадцатого в квартиру действительно позвонили. Лучась хмельным дружелюбием, у двери стояли Няф-Няф и Нюф-Нюф, как Андрей именовал про себя соседей по площадке, супружескую чету предпенсионного возраста. Парочка и правда смахивала на поросят: и одинаковой розовой округлостью; и почти синхронной суетливостью движений; и чуткостью курносых носиков ко всему, что происходит вокруг, особенно за чужими дверьми.

Приглашение соседей «посидеть у камелька» Дьяконов вежливо отклонил. «Поросята» скрылись, а Андрей задержался у приоткрытой двери, прислушивался. С верхней лестничной площадки доносились шорохи. Он вышел из квартиры, заглянул: на площадке кто-то лежал. Дьяконов поднялся по лестнице.

– Эй, уважаемый, просыпайтесь, – сказал он. – Придётся другое место поискать.

Бомж приподнял голову, потом сел, прислонившись спиной к стене. Он был щупл, малоголов, а личиком смахивал на неухоженную старушку.

– С Новым годом тебя, друг! Будь добренький, не прогоняй. Не пьяный я, и в бане на той неделе был. Чуешь, не воняет почти?

– Обнюхивать я вас не буду – верю на слово. Ступайте потихоньку и не воняйте в другом месте.

– Эх, мороз на улице… – вздохнул бездомный. – Может, оставишь, а? А я за тебя Богу помолюсь... – Личико скукожилось в умильной гримасе. Вязаная шапочка сбилась на затылок, открывая в височной части головы вмятину, в которой могла бы уместиться детская ладошка. Заметив взгляд Дьяконова, бомж поправил шапку, вздохнул:

– Это меня папка приголубил – пьяный. Табуреткой. Одиннадцать лет мне было. Правда, метил-то он в маму, да промазал. Вот с тех пор меня и осеняет.

– Идеями? – сам не зная зачем, спросил Дьяконов.

– Да какие там у нас идеи… – поморщился бездомный. – Я судьбину человечью насквозь вижу – вот чем осеняет. Будь оно неладно.

– Ясновидческий дар?

– Во, точно, такой именно дар. Мне уж не раз говорили, да забываю всё.

– А вам, значит, эта способность не нравится?

– Не нравится. Ещё бы нравилась: начнёшь говорить – зубы скалят. Да и били уж не раз. Помалкиваю теперь в тряпочку. – Бомж начал укладывать свои подстилки.

 

Дьяконов спустился к квартире. Уже взявшись за ручку двери, он повернулся к спускающемуся по лестнице бродяге.

– Подождите минуту, я вас угощу на дорожку. – Он зашёл в квартиру, собрал в пакет кое-каких продуктов, положил бутылку водки. Вернулся на площадку и, вручая пакет бездомному, сказал:

– Вот возьмите и постарайтесь не напиваться. И вот ещё что… Выше этажом живёт один человек – бывший десантник – на все руки, так сказать, мастер. По какой-то причине очень он к вашему брату… неравнодушен. Особенно когда перепьёт. В прошлый Новый год – на том же месте, где вы переночевать хотели, он двух ваших… друзей по несчастью чуть до смерти не уходил. Еле отбили. Вот поэтому я вас и попросил. Так что, не обессудьте.

– Мать честная! А я-то, глупая головушка, лежу себе, полёживаю, как у бабушки на побывке... Ну, друг, не знаю прямо, что и сказать! Дай Бог тебе здоровья! Я такой… экзекуции не пережил бы, нет. Во мне ить и духу-то – на копеечку. Слушай, а хочешь, я тебе предскажу?

– А десантника вы, значит, предсказать не могли? – усмехнулся Дьяконов.

– То-то и оно: чужое как на ладони зрю, своё – не вижу, – вздохнул бездомный и, опасливо взглянув наверх лестницы, спросил: – Так что, предсказать? А то… пора мне отваливать: не дай Бог, диверсант этот выскочит.

– Хорошо. Посмотрим, что у вас получится.

 Бомж обтёр ладонь об демисезонное пальтишко, протянул Дьяконову.

– Подержать надо. Не побрезгуй уж.

«Чёрт, зачем я это делаю?.. Как пьяный, ей богу…» – думал Андрей, взяв бездомного за руку. Тот смотрел прямо ему в лицо. Взгляды их встретились.

Стоя лицом к лицу с бродягой и, возможно, принимая во внимание серьёзную травму головы, бродягой сумасшедшим, Андрей был слегка растерян, ибо не мог объяснить причины своего поступка. Он уже было собрался прекратить это дуракаваляние, и тут у него закружилась голова. Зрение расфокусировалось. Лицо бомжа расплылось в серый аморфный ком. Остались только глаза, взгляд которых стал нестерпимо-пристальным, острым. Продолжалось это не больше секунды: на Андрея снова смотрели невыразительные глуповатые глазки. Головокружение прекратилось. Дьяконов разжал руку, отпуская ладонь бездомного.

– Ну, скоро я стану президентом Соединённых Штатов? – поинтересовался он.

– Насчёт президента – это вряд ли, а вот побомжевать тебе, друг, придётся. По свалкам вдоволь налазишься. Но не переживай: там все твои хотенья исполнятся.

– М-да… оригинально.

– Не знаю, оригинально или нет, а как я сказал, так и будет.

Бродяга стал спускаться по лестнице, а Дьяконов зашёл в квартиру. Через несколько минут наступил Новый год. Андрей выпил половину бокала вина, минут двадцать смотрел телевизор и лёг спать.

 

Утром проснулся в хорошем настроении. Причиной был необычный приятный сон. Как будто ранним морозным утром Дьяконов шёл по пустынной улице с котомкой за плечом и думал о том, что бродяжья жизнь легка и интересна. Перспектива улицы терялась в сизом мареве, в глубине которого просвечивал алый мазок, – там всходило солнце. Туда он и шагал, не чувствуя под собой ног, весь в предвкушении счастливых открытий.

Поразмышляв за завтраком о сновидении и о вчерашнем «сеансе ясновидения», Дьяконов стал склоняться к мысли, что, пожалуй, заработался. Он не был в отпуске три года и до сих пор считал, что находится в хорошей форме, однако теперь засомневался.

Позвонила Анна и, как ни в чём не бывало, предложила встретиться. Дьяконов был мастер на жёсткие ответы и на всяческие «нет», отчего почти не имел друзей, но, несмотря на прямолинейность и некоторую эмоциональную чёрствость, жестоким человеком он всё-таки не был. Поэтому объявляя девушке о своём решении прекратить отношения, Андрей сослался на труднообъяснимый, совершенно выбивший его из колеи внутренний конфликт. Сказал, что должен разобраться в себе и попросил прощения. В конфликт Анна не поверила. Обозвала его скотом и эгоистом, заключив, что он просто использовал её для своих низких нужд.

Андрей отложил телефон. Настроение испортилось. То, что он сказал Анне, отчасти было правдой. Он давно уже бросил попытки хоть как-то примирить свои врождённые простодушие и доброжелательность со скептицизмом, нетерпимостью и недоверчивостью, ещё в детстве вколоченные в него назидательным пальчиком матушки. Так и жил в вечном раздрае с собой: открытая, отзывчивая половина его натуры притягивала людей и сама к ним тянулась, другая половина – прагматичная, недоверчивая – сторонилась их и отталкивала. Мать он, конечно, винить не мог, понимая, что только неотступная снедавшая её тревога за своё единственное чадо заставляла её год за годом сооружать для него этот «экзоскелет».

 

Кончился январь. Дьяконов был встревожен: предсказание бродяги начинало приобретать черты навязчивой идеи. Помимо воли в голове Андрея складывались истории – вариации на тему вольного бродяжничества. По ночам истории трансформировались в яркие, на редкость содержательные сны. Вскоре странные грёзы Дьяконова перестали казаться ему странными и, обманывая самого себя, он сочинил теорию, по которой выходило что бродяжничество – это что-то вроде экстремального вида спорта. В середине апреля он уже изнывал в ожидании отпуска и никаких сомнений в том, как он его проведёт, у него не было.

В конце мая, когда отпуск Андрея подходил к концу, он стал обладателем крепкой хижины в двухстах метрах от городской свалки, безусловного авторитета среди её обитателей и прозвища Блатюк…

 

Щёку Дьяконова облизали, в нос пахнуло псиной. Он открыл глаза. Просунув массивную голову в коробку, на него смотрел Немтырь, молодой восьмидесятикилограммовый метис алабая и немецкой овчарки. «Ну, чего тебе, старина?» – потрепав пса по загривку, спросил Дьяконов.

Немтырь попятился и, задрав морду вверх, три раза гавкнул, вернее сказать, рявкнул утробным басом. Андрей впервые слышал его голос: до сих пор пёс оправдывал свою кличку – молчал будто немой.

Дьяконов вылез из коробки. Ограниченные зелёно-голубой полоской леса перед ним раскинулись изгрызенные бульдозерами развалы свалки или, по-другому, полигона.

Немтырь заскулил и, прихватив ладонь Дьяконова зубами, стал пятиться. «Да что с тобой такое, дружок? Куда ты меня тащишь?» – поинтересовался Андрей, делая шаг за псом. Тот отпустил его руку и, отбежав, смотрел страдальческими глазами.

«Понял тебя, веди», – сказал Андрей. Немтырь потрусил в сторону свалки. «Не иначе у Афганца припадок случился, а пёсик за помощью прибежал, – думал Дьяконов, шагая следом. Он знал, с каким рвением и методичностью занимался обучением пса его хозяин Егор, пятидесятилетний ветеран афганской войны. Занимался не просто так: он страдал эпилепсией, и обученная собака могла стать для него залогом выживания.

Около месяца назад, когда ещё только обосновавшийся на свалке Андрей разбирал завалы промышленных отходов, к нему подбежал здоровенный молодой пёс, обнюхал и, поднявшись на задние лапы, облизал. Хозяин, который шёл следом, это заметил и был взбешён. Бросив на Дьяконова неприязненный взгляд, он снял ремень и хлестнул пса по заднему месту. «Ты чего это расслюнявился, а? Я тебя чему учил? Любой незнакомый – враг. А ты что, папку родного встретил? Ещё раз увижу, шкуру спущу!» – выговаривал он подопечному. Они удалялись. Мужчина, в выцветшей синей спецовке, взмахивая рукой, продолжал отчитывать пса.

Были ещё несколько случайных встреч, и каждый раз Немтырь, рискуя получить взбучку, подбегал к Дьяконову, чтобы выразить неизвестно на чём основанную симпатию. А однажды, когда Андрей делал большую приборку в недавно дарованном ему крошечном, но добротном домике, пёс провёл у него в гостях целых полдня. Под вечер явился Афганец. Немтырь подбежал к нему и сел, опустив голову.

– Ты кончай собаку мою приваживать, понял? – сказал ветеран вышедшему из избушки Дьяконову.

– Я тут ни при чём. Понятия не имею, чего он ко мне липнет.

Развернувшись, Андрей вернулся в хижину. Через минуту он вышел с охапкой тряпья и бросил её в кучку ненужного барахла. Афганец не ушёл. Он сидел на пеньке, почёсывая лежащего рядом Немтыря за ухом.

– Да я знаю, что ты ни при чём, – сказал он. – Это я так – для проформы. У них бывает: кто-то полюбится, кто-то не взглянется. Нам собачьи резоны неведомы. Кинологи любят теории разные строить, да всё – ерунда. Я с собаками воевал вместе, знаю. Не понять нам их до конца никогда. – Он помолчал и, усмехнувшись, заметил: – Повезло тебе: только появился и сразу хаткой обзавёлся. Хорошее место, на этот домик много народу облизывалось. Александрович-то, правда, говорят, учителем твоим был?

– Да, учителем рисования. Встретились здесь.

– Не знаешь, куда он подался?

– На Волгу, в монастырь.

– Ну, бывай. Обращайся если что.

Дьяконов кивнул, и Афганец ушёл. Это был их первый и последний разговор. Жили они на разных концах свалки, интересы их «профессиональной деятельности» тоже не пересекались.

 

Идти пришлось долго. В конце концов, пёс привёл его к штабелю прессованных обрезков ткани, дерматина, линолеума и ещё бог весть каких материалов. По уступам штабеля Немтырь запрыгал наверх, Андрей поднимался следом.

Пёс остановился на краю глубокого провала. Когда-то здесь было два штабеля, но промежуток между ними был частично завален, и вместо прохода образовалась прерывистая неровная щель метров шести глубиной. Дьяконов придвинулся к краю, заглянул вниз, но ничего не увидел. Тогда он прошёл от начала до конца щели и, правда, не сразу, нашёл место, где можно было спуститься.

Егора он нашёл быстро. Тот лежал лицом вниз на торчащей из земли бетонной плите. Из спины – между лопаток и чуть выше поясницы – выглядывали косо спиленные концы арматуры. По статично-деревянной позе и обилию засохшей крови, было ясно, что он мёртв. Первым побуждением Андрея было бежать без оглядки из этой щели-ловушки, пока нависающие над головой пласты прессованной дряни не рухнули и не замуровали его здесь вместе с покойником. Выругав себя за минутное слабодушие, Дьяконов потёр лоб и, заметив, как сильно дрожат пальцы, сжал их в кулаки. Выбравшись наверх, подошёл к псу, который не сводил с него вопрошающего взгляда, и присел перед ним на корточки. «Всё, дружок, нет больше твоего учителя. Жалко. Но ты себя не ругай, ты молодец и всё правильно сделал. Пойдём, бригаду его найти нужно», – сказал он.

 

Шёл девятый час вечера. К этому времени большинство обитателей свалки заканчивали свои труды и расходились на отдых. Дьяконов не знал, где обретается бригада Афганца, поэтому доверился псу, который уверенно потрусил по окружной дороге. Вскоре Немтырь свернул и побежал в сторону леса. Миновав участок редколесья, пёс спустился в низину и двинулся по тропе, уводившей в густой тальник. Среди кустов завиднелись крыши хлипких сооружений; кое-где поднимались струйки дыма. Впереди слышалось журчанье воды.

Пробежав по тропинке шагов пятьдесят, Немтырь свернул в кусты и по узкому проходу вывел Дьяконова на поляну. Рядом с обитой шифером хижиной у костра сидели несколько человек, ужинали. Андрей подошёл и, не здороваясь, сказал:

– Афганец погиб. Со штабеля упал на арматуру. Тело нужно достать.

– Ты серьёзно, что ли? – не донеся ложку до рта, спросил заросший седой щетиной старик.

Дьяконов промолчал.

– Ох, боже ж ты мой! – охнула толстуха с перепачканным сажей лицом.

Все повставали со своих мест, приступили к Дьяконову с вопросами.

– Да погодите вы! Замолкните! – прикрикнул старик и обратился к Андрею: – Где он есть-то? Откуда его доставать надо?

Андрей объяснил и сказал, что понадобиться верёвка. Кроме старика в компании были двое мужчин средних лет с одинаково опухшими кирпичного цвета лицами, две немолодые женщины и мальчишка в надвинутой на глаза бейсболке. Распоряжения отдавал старик, которого все называли Саней. Верёвки не нашлось, послали паренька к соседям. Ждали его минут пятнадцать, после чего Дьяконов с мужчинами отправились к свалке.

Когда тело подняли и вынесли к дороге, начало смеркаться.

– Пойду я, пожалуй. Теперь сами справитесь, – сказал Андрей.

– Айда с нами, помянем, – позвал старик. – Хороший мужик-то был.

Думал Андрей недолго. Кивнув, он присоединился к группе.

Народу на поляне прибавилось. Как только покойника уложили на расстеленное рядом с хижиной байковое одеяло, подбежала растрёпанная женщина средних лет и запричитала, пав перед телом на колени. Рядом, опустив голову, стоял мальчишка в бейсболке.

Дьяконов отошёл к костру, над которым висел закрытый крышкой котёл, и присел на обрезок бревна. Подошёл Саня, сунул ему бутылку пива.

– Пивка пока попей. Мужики из посёлка вернутся – водки выпьем. А насчёт похорон завтра уж определимся.

– В полицию-то сообщать не будете?

– А… – отмахнулся старик. – Нюрка вон, баба Егорова, до тётки его дозвониться не может. Дозвонится, пусть старуха и решает. Егор-то навещал её кой-когда, да и деньжат подкидывал. А некоторых и так хороним, без всякой полиции. Ни роду, ни племени. Себя не помнят, как звать… какая уж там полиция. Да ты не переживай, разберёмся. – Саня отпил из бутылки. Спросил:

– Как звать-то? Афганец говорил, Блатюком тебя кличут, а я вот смотрю и думаю: не похож ты на блатного. Я этих пустозвонов немало перевидал.

– Андреем меня зовут. А по поводу прозвища – не в курсе. Чепуху разную выдумывают.

Дьяконов открыл бутылку. Отпивая пиво, он смотрел в очистившееся, с россыпью бледных звёзд небо и вспоминал тот день, когда, как он предполагал, к нему прилипло дурацкое прозвище. Это были его первые дни на свалке. Он очищал от земли два смятых алюминиевых бидона, найденные в куче промышленных отходов, и тут его попытались ограбить. Компания состояла из двух субтильного сложения молодых мужчин, двух неопределённого возраста женщин и старухи на костылях. Все были пьяны и даже для обитателей свалки вид имели крайне запущенный.

Немалую часть юности Андрей провёл в довольно пёстрой по составу компании и с уголовным вокабулярием был ознакомлен неплохо. Дурачась, он без труда изобразил «бывалого». После его краткой речи с обещанием «поставить беспредельщиков на правило», старуха прошипела что-то вроде «валим», и «налётчики» ретировались. Именно после того случая, как подозревал Дьяконов, за ним и закрепилась репутация человека опасного, с серьёзным криминальным прошлым.

 

Вернулись «гонцы», отправленные в посёлок за водкой. К котлу с варевом подходили по очереди со своей посудой. Толстуха в засаленном цветастом халате стояла на раздаче. Расселись. Напротив Дьяконова с другой стороны костра, ссутулившись, сидел мальчишка в бейсболке. Он как-то по-козьи, раскосо, взглянул на Андрея. Глаза, отразившие свет костра, полыхнули жёлтым. Паренёк опустил голову. «Прямо сатанинский взгляд у мальца», – подумал Дьяконов и тут же забыл об этом

Забулькала водка. Повыла оставленная Афганцем сожительница, её поддержали подруги. Однако вскоре благостные речи стали сменяться разговорами на темы отвлечённые и негромкими смешками.

«Пора уходить, – решил Андрей, – пока тут пляски с мордобоем не начались». Он окинул взглядом присутствующих и наткнулся на взгляд раскосых глаз, которые тут же скрылись под козырьком бейсболки.

– Что это за мальчишка в кепке? – спросил Андрей у Сани.

– Да это девка... вроде. Имя ей бабье дадено – Лиза. А так Ли кличут. Но это не от имени: глаза у неё как у китаёзы. А я так думаю, – старик понизил голос и склонился к Дьяконову, – совсем ненашенские глаза – не человечьи. Глянешь – страх берёт. Её, говорят, в пузыре каком-то чудном нашли. Вот и думай, что хошь… Может, инопланетяне подкинули, а может… нет, и говорить не буду. – Старик воровато перекрестился и, отложив пустую бутылку из-под пива, продолжил: – Ну, в общем, так и прозвали: китайчонок, мол, Ли. Ей уж за двадцать перебросилось, а титек совсем нет – ровное место. Что между ног – тоже неизвестно. На голове шёрстка беленькая с дымком, как у кошечки. Уродец, короче говоря. Жил тут у нас один старик, капитан первого ранга, царствие ему небесное, он её и воспитывал. Года четыре как преставился. Потом афганец наш её под опёку взял. У нас ведь тут народец разный попадается: девка не девка – изнахратят, и дело с концом. А так оно хоть и страшненькое, а умненькое – книжки читает. Водку не пьёт и табак не курит.

Андрей, взглянул в сторону «инопланетянки». Девушка исчезла.

– Ладно, – сказал он, поднимаясь с места, – до рассвета ещё далеко. Пойду. Вы уж проконтролируйте тут, чтобы бузу не подняли.

 

Когда он вышел на опоясывающую полигон дорогу, в руку ему ткнулся мокрый холодный нос. Некоторое время Немтырь трусил рядом с ногой Дьяконова, потом побежал впереди.

Лунный свет вливался через окно и падал на стену молочно-белым мазком, на котором застыл силуэт кленовой ветки. Глядя на этот лунный рисунок в стиле укиё-э через неплотно сомкнутые ресницы, Дьяконов вспомнил, как повстречался со своим бывшим учителем рисования Святославом Александровичем Столбовым. В поисках железного хлама, среди которого можно было обнаружить цветные металлы, Андрей обходил окрестности полигона. Наверху пригорка среди редких осинок он увидел человека за разложенным этюдником. С детства неравнодушный к живописи Андрей поднялся на пригорок. Пожилой мужчина с запущенной эспаньолкой работал мастихином так, будто досадовал на грязь, которую развёл на холсте, и спешил разровнять, втереть в него следы своей небрежности. Дьяконов подошёл.

– Простите, не помешаю, если немного понаблюдаю?

– Не помешаешь.

Глядя на скупые движения костистой руки, на то, как споро, мельком взглядывая на палитру, художник смешивал краски, Дьяконов понял – перед ним мастер. Так он и стоял, зачарованный искусством сотворения параллельной реальности, пока этюд не был закончен.

– Ну, как ты, Андрюшка? Так всё и протираешь бумагу до дыр? – спросил вдруг художник, закрывая этюдник и поворачиваясь к Дьяконову.

Андрей взглянул на худое с глубокими носогубными складками лицо, но узнал учителя не по нему, а по выглядывающему из-под ворота блёкло-розовому банту.

Святослав Александрович Столбов никогда не был щёголем и, насколько Андрей помнил, всегда приходил на урок в одном и том же сером костюме. Эспаньолки он тогда не носил, однако красный или розовый бант повязывал неукоснительно, подчёркивая таким манером свою принадлежность к творческому сословию. Несмотря на то, что учительствовал Святослав Александрович с прохладцей, равно как реагировал на успехи или неуспехи учеников, Дьяконова он выделял. Рассматривая неряшливые, чуть не до дыр затёртые рисунки Андрея, он теребил нижнюю губу, одобрительно мычал, а затем давал краткие, ясные советы.

– Как же вы меня узнали, Святослав Александрович, вы ведь даже не смотрели в мою сторону? – спросил изумлённый Дьяконов.

– Я смотрел, да ты не видел – на этюд мой таращился.

– Но ведь… столько лет прошло.

– Ну, я всё-таки художник – глаз намётанный. А твою варяжскую физиономию запомнить нетрудно. Вы – варяги долгоносые – украшение нации. Не лица – лики. Вас скреби не скреби – татарина не сыщешь. А вот ты меня по банту только и узнал, так?

Дьяконов тогда смутился, а Святослав Александрович пригласил его в своё, как он выразился, «бунгало». Проговорили до вечера. Узнав, что Андрей живописью все эти годы не занимался, учитель расстроился.

– Как же так, не понимаю? Был же у тебя талант, был, я-то знаю. А коли был, не мог ты столько лет просидеть и до кисти не дотронуться. Тебе бы покоя не было: это ж мощная штука – талант.

– А мне и не было покоя, Святослав Александрович. Я только сейчас это понял. – Андрей подумал тогда, что циничный талант его матери к принижению всего, что выходило за рамки её куцей обывательской парадигмы, оказался помощнее его собственного таланта. Выслушав историю о том, как Дьяконов жил до сих пор и как оказался на свалке, Столбов ещё более утвердился в своём мнении.

– Вот видишь: какой к чёрту из тебя системный аналитик? Ты – артист, и никуда от этого не денешься. – Художник задумался и только через минуту заговорил, перебирая в пальцах бородку: – Кажется, не благочинные парки ткут наши судьбы, а какие-то зловредные бесенята. – Он взглянул на Андрея. – Как вот в твоём случае. Но тебя, Андрюшка, живопись всё равно настигнет: я видел, как ты на этюд смотрел.

О себе художник рассказал кратко. Жена умерла, дочь вышла замуж. Поселились молодые у Столбова. Зять – выраженный экстраверт. В доме завелись гости. Тесная двушка стала походить, по словам Святослава Александровича, на балаган. Тогда он и ушёл – не в сердцах, но повинуясь некоему инстинкту. Ушёл без определённых планов и соображений, однако с недавних пор стал подумывать о монастыре.

 

Учитель оказался прав: со дня их встречи мысль о живописи не покидала Дьяконова. Но он не спешил: взращивал, пестовал своё желание заняться делом, о котором подспудно тосковал всю свою жизнь. Нередко, увидев что-либо достойное быть перенесённым на холст, Андрей непроизвольно начинал перебирать пальцами, будто примериваясь взять кисть.

Утром он первым делом поставил на газовую горелку чайник и вышел к умывальнику. Свистнул пса, но тот не появился.

Позавтракав, Андрей убрал со стола и стал застилать постель. Под окном раздался тяжёлый вздох. Затем на неплотно прикрытую дверь навалилось что-то тяжёлое. Андрей подошёл, толкнул – дверь не шелохнулась. «Эй, здоровяк, ну-ка выпусти меня», – приказал Дьяконов. После его слов дверь открылась беспрепятственно. Он вышел; в колени ему уткнулась тяжёлая голова. Андрей присел перед псом на корточки и, почёсывая его за ухом, завёл дружескую беседу. Немтырь вёл себя странно: поскуливал, поддевал руку Дьяконова головой и оглядывался. «В чём дело, парень? Что не так?» – спрашивал Андрей, стараясь проследить направление собачьего взгляда

Кусты на краю полянки шевельнулись. Пёс вывернулся из-под руки Андрея, подбежал к зарослям и скрылся в них. В кустах завозились, послышался чей-то возмущённый шёпот. Затем показался Немтырь. Пятясь, он тащил за рукав «китайчонка Ли».

– Я тут случайно проходила, – пискнула девушка, надвигая на глаза бейсболку, – а этот балбес привязался. Извините.

– Знаете, это очень умный пёс. Он без причины никого задерживать не стал бы. Что вы в кустах делали? Следили за мной?

Засунув руки в карманы курточки и опустив голову, Лиза ковыряла в траве носком кроссовки.

– Хотела к вам в бригаду попроситься.

– Какую бригаду? Я ведь один работаю.

– Меня бы взяли, и стала бы у нас бригада.

Дьяконов внимательно посмотрел на девушку, которая так и стояла с опущенной головой, но ничего кроме кончика носа, уголка губ и острого подбородка не увидел.

– Что-то случилось? У вас ведь, кажется, дружная компания подобралась.

– Боюсь я: как дяди Егора не стало, сразу ко мне подвалили. Вчера ещё, под утро. Того и гляди… затащат куда.

– Понятно. Пойдёмте, чаю попьём, заодно и поговорим.

 

Дьяконов собирал на стол. Лиза сидела в уголке в своей обычной позе – с опущенной головой.

– Всё готово, присаживайтесь, – позвал он девушку и добавил, когда та присела к столу: – Сняли бы бейсболку-то, а то вы этим козырьком… нос мне свернёте.

Она хихикнула, взялась было за козырёк, но тут же, отняла руку.

– Может, не надо? Вам неприятно будет…

– Что ещё за глупости. Вы что, лица своего стесняетесь? Кепка не кепка… я ведь не слепой: нормальное абсолютно лицо, симпатичное. Снимайте и ничего не бойтесь.

Лиза сняла бейсболку, взглянула на Андрея и, увидев, как переменилось его лицо, бросилась к выходу. Он вскочил с места, схватил её за куртку.

– Пусти! – всхлипывала она, пытаясь вырваться. – Говорила же…

– Всё, всё, всё хорошо, – нашёптывал он в бело-дымчатый ёршик волос. – Просто… я глаз таких никогда не видел, вот у меня… физиономия и вытянулась. Честно.

Лиза успокоилась и больше не вырывалась, а Дьяконов продолжал поглаживать её по спине и говорить. Он говорил о её немыслимой красоте, о слепоте и глупости местных обитателей, говорил, что с удовольствием берёт её в бригаду и что никто и никогда не посмеет её обидеть. Много чего наговорил этим утром Дьяконов, зато к вечеру Лиза уже не опускала голову и улыбалась с долей невинного кокетства.

Когда пришло время спать, Андрей уложил девушку на кровать, себе постелил на полу. Уснуть, конечно, не смог. Слушал шелест листвы за стеной, смотрел на колеблющуюся за окном ветку с пробегающей по ней серебряной рябью и складывал из неверной лунной мозаики лицо Лизы. И её глаза, каких, конечно же, не могло быть ни у китайцев, ни у инопланетян и вообще – ни у кого в видимой области Вселенной.

Он думал о том, что пришло время покинуть свалку. Предсказание оказалось верным: все его «хотения» исполнились – и даже с лихвой. Ещё он думал, что непременно должен теперь построить дом (а как иначе, коль хозяйку и сторожа для него он уже нашёл?), думал о своих будущих картинах, на первой из которых будет изображено то, что он сейчас видел перед собой – лунное укиё-э.

А потом, когда веки Андрея сомкнулись, ему явился достопамятный «новогодний» бродяга. Морщины его куда-то пропали, вмятина – тоже. Он был чист, светел и под воротом его рубашки красовался розовый бант.

– Вы настоящий провидец. Спасибо вам, – то ли сказал, то ли подумал Андрей.

– Да брось, парень, какие из нас, синяков, провидцы? – отвечал бродяга сквозь шелест листвы. – Я обычный пустомеля и враль. Ты разве ещё не понял? И неважно, что я тебе тогда сказал, важно то, что ты услышал. – Он что-то ещё говорил, поводя перед собой рукой, но слов было не разобрать: голос тонул в шелесте листьев.

 

Художник: Кацусика Хокусай

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование