Вектор Виктора Астафьева. К 100-летию / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Подростковое школьное сочинение было превращено в рассказ «Васюткино озеро», появившийся, как и другие первые рассказы В. Астафьева в журнале «Чусовой рабочий»…

Война и деревня – два вектора, сложно сошедшиеся в космосе писателя, определили силовое поле его прозы: ставшей веховой в истории русской литературы советского периода.

«Стародуб», «Перевал», «Звездопад» – словно собирались из тех камней, что можно встретить в лесах: лобастых, больших, покрытых мхом времени.

Шероховатость и шершавость становились мощными средствами выразительности; и древесина прозы обрабатывалась своеобразно: со специально оставляемыми, не обструганными фрагментами – чтобы ранили сильнее читательское восприятие, не давали возможности пройти мимо, врезались в память.

Зоркость к деталям была необычайна: точно своеобразные окуляры направлены были на действительность, дабы высветить самое характерное, и дать через деталь многое; живая плазма слова бурлила: казалось, мозг писателя словно был переполнен ими: жаждущими свободы воплощения.

Взгляд на войну передавался через восприятия простого солдата: на котором всё и держится; иногда – младшего офицера; и обезличенный Ванька-взводный, выдерживающий колоссальную нагрузку, что бы ни происходило, – уникальный собирательный образ Астафьева, знавшего окопную правду изнутри: как и наждачную её сторону, резко и грубо обрабатывающую души.

«Царь-рыба» – роман в новеллах; повествование столь же глобальное, сколь и провидческое: в центре своём лелея Игнатьича: умелого и уважаемого в деревне рыбака, разоблачает жадность, жажду наживу, затягивающий омут потребления любой ценой – разоблачая невозможное, потребительское отношение к природе: дающей жизнь, поющей сотнями голосов; производящей – в том числе – великолепных таких чудовищ – как царь-рыба: осётр…

…а вот взвод лейтенанта Бориса Костяева: который среди прочих соединений участвует в бою против прорвавшего оборону противника.

Взвод, останавливающийся после боя на хуторе, хозяйка дома – Люся, краткое счастье любви в недрах продолжающейся войны: так строится сюжет «Пастуха и пастушки»: пасторали, по определению писателя.

Современной пасторали, уходящей жарким составом любви и тоски в вечность, где может быть, уютнее, чем на земле…

Пронизывали токи небесные тёртые, мощные книги Астафьева, знавшего, по его словам, богословие весьма не плохо?

В сильной мере: согревая теплом и лиризмом; даже тогда, когда, казалось бы, выхода не было…

Роман «Прокляты и убиты» не мог быть закончен: ибо дёготь войны не смывался из памяти, и новые и новые образы, выходившие на сцену, чтобы погибнуть, подтверждали невозможность забвенья.

В. Астафьев возводил храм книг: мощно увеличивая своды, расширяя пределы, внося новые и новые детали: и храм этот велик, и, словно через прозрачный его купол, льются лучи вечности в феноменальное строение, созданное из книг.

Две крайние точки проявления человеческого бытования: любовь и война, и, совмещённые, встроенные в реальность под ракурсом: любовь на войне, становятся они вдвойне взрывными: не мудрено, что повесть «Пастух и пастушка» перенасыщена эмоционально, чрезмерно наэлектризована, буквально ощущаешь разорванные метафизические провода, из которых бьют искровые потоки.

Просто и пронзительно создаёт Астафьев повесть: силы и огня, радости и муки, жизни и смерти; ясно и яростно выписывает ситуации, данные обстоятельствами, которым невозможно противостоять.

Выстоять – и остаться человеком; помимо того, что – выстоять и победить…

Психика не останется целой: она будет искромсана, и сможет ли уврачевать любовь?

В иных случаях – нет.

…он умирает не от ранения: от страшного надрыва, взорвавшего психический строй его души.

Он – Борис.

Пастух, главный персонаж; встретивший первую любовь посреди фронта, наполнившийся воспоминаниями о доме, малой родине, свете…

Просто и ясно, сильно и сложно; не сопереживать невозможно; как невозможно современному человеку представить всего, чем давила война: даже выживших…

…будут прокляты и убиты.

Все, затевающие войны, распри, смертоубийства – будут прокляты и убиты.

Начертано на одной из стихир, имевшихся у старообрядцев.

Среди новобранцев, прибывших в запасной полк, был и старообрядец – силач Коля Рындин.

Был и блатной Зеленцов, и симулянт Петька Мусиков, и, и…

Людская смесь, людская плазма, готовая к смерти; пока ещё не прокляты и убиты те, кто затевают войны.

Роман Астафьева не мог быть окончен, ибо проблемы, поднимаемые им, не решаемы в принципе, но вот то, что через обе части романа проходит огненной нитью мысль о наказание Божием советских людей посредством войны – было новостью.

Особенно непривычно воспринималось это в отсветах того огня, который представляла собой биография В. Астафьева – и человеческая, и литературная.

…боеспособный, сплочённый коллектив получается из новобранцев; постоянное недоедание, голод, холод, конфликты, командир, насмерть забивающий доходягу.

Наждачный натурализм потрясает.

Как будто так не могло быть – но было.

…прокляты и убиты, прокляты и убиты – как заклинание; и уже не понять: к кому относится сие; и зачем было начертано на старообрядческой стихире даже богатырь Рындин не вспомнит.

Линия сюжета рвётся, на описания боёв наплывают описания довоенной жизни; и во второй части романа – «Плацдарме» – смерть царит…

Путь из Чёртовой ямы – в неё обоснован.

…вот только затевающие войны вновь жируют, и не верят, что будут сами они прокляты и убиты.

Война и деревня – два полюса, определяющие махины романов и повестей Астафьева – тёртых в лапах бед и событий, достойных античного трагизма – впрочем, превосходящих его, ибо размах двадцатого века и не приснился бы розово-мраморным ветхим временам...

Деревня Астафьева – оплот жизни, корневое, земляное: гущь российская.

Война – огонь подвига безымянной плазмы людской, разлетающейся брызгами смертей; и образ воина, обезличенного ваньки-взводного, что выдержит всё, встаёт, как из былин.

Царь-рыба плывёт, доплеснув хвостом до звёзд небесных, а брюхом касаясь волшебного Китежа, который никак не всплывёт.

«Перевал» столь же вынут из жизни, как любой из пейзажей, данных крутою солью слов.

«Прокляты и убиты» – слова, зафиксированные на одной из старообрядческих стихир, – как письмена хроник, уходящих в века.

Громоздятся тома, пропущенные через жернова боли и просеянные через сито надежд, громоздятся целостностью своею, укрепляя действительность, всё более охочую до развлечений и всё менее заинтересованную в серьёзном чтение.

Есть знаковая сила в том, что герой становится жертвой собственного промысла; и Игнатьич, вспоминающий деда, рассказывавшего, что встреча с царь-рыбой может обернуться бедой, оценивает рассказ старика уже собственною судьбой.

…нечто безмолвно нависающее над нами; субстанция, определяющая жизнь настолько, что рассуждения о выборе выглядят вариантом байки.

«Царь-рыба» Астафьева, выстраиваясь блоками новелл, постепенно подводит к стержневому повествованию, давшему название книге: книге, сильно протёртой в ладонях огромного опыта и просвеченной острыми лучевыми линиями мастерства.

Могучий осётр – подлинный царь речных вод – становится символом: и природного величия, и таинственного замысла силы, творившей любое естество.

Человек, сделавшись заложником избыточного потребления, теряет собственную суть, требуя всё большую и большую меру материальных благ; человек, разрывающий тончайшие связи с природой, обречён на ужасные блужданье в смысловых потёмках: без прикосновения к правде, красоте, тотальной осмысленности бытия.

Потребление – бог и царь финала двадцатого века, выводит подданных своих на новые ступени в двадцать первом: ещё более крутые, заставляющие не считаться ни с чем.

История, произошедшая с Игнатьичем, так точно сфокусированная и ярко выписанная Виктором Астафьевым, в сущности, провИдение: человек становится жертвою ловушек, расставленных им же…

Как плавно и величественно звучит природа в астафьевских описаниях!

Сколько синевы в глубинах вод, и тайной музыки в лесных дебрях!

Сколько труда нужно положить, чтобы, вслушиваясь в недра природы, ощутить связь свою неразрывную со всем, бликующим бесконечностью, мирозданием…

И мудрая царь-рыба, плеснув, уходит в тайну свою, призывая прислушаться к ней, как к вечности.

Война и деревня: два феномена русского бытия, определившие сияющий свод сочинений В. Астафьева; мир тёртых его, шершавой, наждачной правдой наполненных томов, из которых создан своеобразный литературный храм.

Страшно дано звучание книги «Прокляты и убиты» – единственной в своём роде, и – не законченной: она и не могла быть закончена никогда – продолжаясь в вечность памяти, которую, сколько не затягивает искусственная мгла забвения войны, не затянет никогда.

Бесконечно-ежеминутный, становящийся ежечасным, ежедневным потом бытийно-военный ритм – с жадными вшами и тощими пацанами – существования новобранцев в лютые зимы 42-43 годов…

Жёсткий ритм повествования: завораживающий, втягивающий в себя так мощно, будто сам участвуешь в действе войны…

…над всем народом надо поплакать: говорит бабушка героя, писательского альтер эго, из «Последнего поклона» – детально восстановленной хроники детства, дающей такой спектр ощущений, что, кажется, все возможные включены…

Царственна рыба…

Величественный осётр словно проплывает в огромно-пространных небесах, плавностью величественных движений своих призывая к осветлению жизни, к изменению её: под светлыми полюсами.

Оказавшись в миллиметре от смерти, герой раскаяться в ворохах грехов, которые наваливал в реальность…

«Царь-рыба» звучит мощным покаянным колоколом; и мир природы обретает в ней столько голосов, что заслушаешься хором.

Неожиданно звучащая «Кража»: поэма в прозе, но – пронизанная занимательностью детективного сюжета: выверенного и не отпускающего внимания.

…разворачивается приход весны, соперничавшей с морозами, и всё же входит весна, проявляется нежными своими мотивами, и так сказочно-поэтично звучит зачин повести!

«Звездопад» расскажет о первой любви, зарождающейся в недрах войны: адской, не отменяющей обыденности бытия: в том числе – любовного сердечного рассвета.

А вот – «Ода русскому огороду» – столько веков бывшему не просто кормильцем: спасителем; ода, выписанная стройно и сочно, богато насыщенная и реалиями бытия, и густыми эмоциями…

Густая плоть астафьевской прозы!

И возвышается храм томов, возведённый им, уходит в метафизические небеса, не ветшая.