Я неожиданно поймал себя на мысли, что живу так, словно всё в моей жизни временно.

Я временно работаю блогером. Вот-вот я вернусь к журналистике. Настоящей. С её очерками и фельетонами. И непременным ощущением, что непременно сегодня вечером, ну хорошо – завтра утром, сяду за роман.

Я временно работаю за компьютером. Вот-вот я застучу по клавишам своей портативной пишущей машинки Москва. И снова, и снова напечатанные листы романа будут лететь мимо мусорной корзины. Как летуны-неудачники. И непременно в который раз остынет нетронутый кофе в чашке. А я снова почувствую себя Хемингуэем. Не меньше.

Я временно потерял родителей. Вот-вот послышится дребезжание ключа в замочной скважине. Распахнётся дверь нашей квартиры. И они появятся на пороге. Как всегда – шумные, весёлые, перебивающие друг друга. Из театра, наверное. Или с очередной кинопремьеры. А может, просто с работы.

Я временно живу в блочной цветной громадине, купленной в ипотеку. И зимой мёрзну. Вот-вот я непременно вернусь в родительскую хрущёвку. И, наверное, тоже буду мёрзнуть зимой. Но всё же не так.

Я временно хожу в сетевые магазины. Вот-вот загляну в булочную и Юбилейный. Стоит только завернуть за угол. Ах да, и не забыть бы «Рыболова-спортсмена» по пути, чтобы купить отцу крючки для рыбалки.

Я временно отвечаю на ленивую мелодию мобильника. Мне даже не нужно вставать с дивана. Отвечаю тем, кому вынужден отвечать. Или кому отвечать не хочу. Но отвечать надо, потому что они всё про меня знают. И непременно нужны объяснения, если я не возьму трубку. Но и это временно. Вот-вот меня оглушат гудки домашнего телефонного аппарата. (Самого надёжного в мире. Самого приветливого. И работоспособного. С дисковым набором.) Короткие и весёлые. Не иначе межгород. И пока я бегу к телефону, пятнадцать вопросов мелькают в моей голове: Ленинград? Минск? Ташкент? Киев? Алма-Ата? Рига? Я запросто могу не отвечать на звонок, никто и не узнает, что я специально не взял трубку. Но я очень, очень хочу ответить моим друзьям из всех республик. Более того – успеть добежать до телефона…

Я временно смотрю передачи по компьютеру. Там идёт война, и взрываются бомбы. Там погибают мои соотечественники. Там из-за угла подмигивает фашизм, скалясь имплантной голливудской улыбкой… Бред какой-то. Такого просто не может быть. Это всё временно. Я вот-вот включу свой безоблачный «Горизонт» – и услышу сводки с полей по выполнению и перевыполнению плана. И интервью с трактористом передовой бригады. Увижу торжественные колонны на демонстрации, утопающие в цветах и лозунгах. И репортажи из дружественных соцстран Европы. Так предсказуемо. И так скучно. И так хорошо.

Мне временно… Столько лет, сколько есть. Завтра непременно мне снова будет двадцать пять. Когда всё ещё впереди.

Я временно живу в стране социальной несправедливости. Завтра непременно я вернусь в СССР.

И, конечно, я временно был женат пару раз и временно пару раз разводился. Потому что завтра я непременно встречу свою единственную любовь. И останусь с ней навсегда. У неё будут непременно каштановые длинные волосы. Впрочем, может лучше стрижка «Задор» или «Паж»? И обязательные веснушки. Из детства. (Ну, я ещё понимаю, что ликвидировали пишущие машинки и стационарные телефоны, но куда ликвидировали веснушки?)

Моя любовь будет непременно любить Блока. Или Лермонтова. И обожать Глинку и Шопена. А, возможно, даже уметь играть на фоно… Уже завтра, ну, может быть, послезавтра я её встречу. Ну, хорошо, я потерплю до послепослезавтра. Раздастся звонок в дверь. В белом плаще и шёлковой косынке она появится на моём пороге. Как ни в чём не бывало. И скажет. Первое, что она скажет… Как хорошо, что всё в этой жизни временно. Как и сама жизнь.

 

Ты появилась в моей жизни 29 февраля. Самое смешное – я начисто забыл, что нынешний год – високосный. Что судьба раз в четыре года нам делает щедрый подарок – дарит целый лишний день. Запросто так. За красивые глазки… На целый день больше жизни! При этом не прибавляя возраст! Неужели мы заслужили? Неужели и впрямь у нас такие красивые глазки? Что-то я сомневаюсь. Я знаю единственные в совершенстве своей красоты глазки – анютины. Может быть, это всё ради них? Один лишний день жизни… И именно в этот несуществующий день кого-то поджидает рождение. А кого-то смерть.

Мне повезло. Меня поджидала любовь. Везунчик. Меня поджидала любовь, которая обречена на вечность. Потому что в природе её просто не существует. Как и нет лишнего дня календаря. Ну разве раз в четыре года. А ещё говорят, что високосный год несчастливый! Как всегда, лгут! Выдумки для древних старушек и суеверных догматиков. Я не был ни тем, ни другим. Я стал неожиданно просто везунчиком.

Вот, если бы я не забыл, что живу в високосном году. Пожалуй, мы бы так и не встретились. Если бы я не перепутал последний день зимы високосного года с первым днём весны не високосного… Фу, чёрт ногу сломит… Мы бы так и не встретились. В общем, всё проще. Мы встретились.

В общем, я всё перепутал. Я смело перешагнул в первое марта, минув один лишний день. Я отчаянно перешагнул границу зимы и очутился в весне. Ни много ни мало – на встрече с Шопеном. Точнее, я бежал на встречу с Шопеном. Точнее к нему на день рождения – 1 марта. Нет, не подумайте, что я сумасшедший. Я прекрасно осведомлен, когда Шопен покинул наш мир. И вовсе не думал, что великий композитор встретит меня на пороге Дома музыки с распростёртыми объятиями и предложит выпить за именинника. Вовсе я так не думал. Да, меня пригласили на день рождения Шопена (или я купил эту встречу, неважно). Но это правда. На встречу с музыкой. Потому что это был Дом музыки – всё логично. И потому что было 1 марта – день рождения композитора. Куда уж логичнее. И всё же я так отчаянно бежал на день рождения, словно сам Шопен собирался играть для меня. И я боялся опоздать. И обидеть его невниманием.

На пороге музыки, точнее Дома музыки, никто меня не ждал. Чуда не произошло. Никто для меня играть не собирался. И не потому, что Шопен давно умер. И не потому, что я нисколечко не был ему интересен, даже воскресни он из небытия. Просто я перепутал даты. Дом музыки был закрыт. Музыке тоже положен выходной. Но Бог и музыка меня не оставили. На пороге закрытой на замок музыки стояла ты. Такая лёгкая, такая нежная, такая беленькая. Беленькие кудряшки кокетливо выглядывали из-под беленького беретика. И белая шубка. Ну да, не каштановый «Задор». Не белый плащ. Не шёлковая косынка. Но ведь почти! Почти! Но, если честно, я лишь мельком взглянул на тебя. И в моей голове почему-то промелькнула картина Матисса «Анютины глазки». У меня вообще мысли не было, что это ты… Ну ты, та самая, в которую я должен влюбиться.

Меня в тот миг гораздо больше интересовала афиша. «Сегодня в День рождения Шопена играют Шопена!» Я невольно стукнул себя по лбу. Вот оно что! Такая же афиша виднелась из окна моего дома. «Сегодня…», а дата еле-еле отпечатана. Брак вышел с датой. То ли бумага некачественная, то ли оборудование подкачало. Не было смысла разбираться в дефектах печати. Факт остался фактом. На день рождения Шопена я не попал. День рождения в будущем. Я же был в прошлом. По вине високосного года. Ох, уж эти Анютины глазки.

– И почему не играют Шопена?

У тебя был низкий голос. Голос выглядел старше твоего возраста. Чистый голос. И я подумал, что ты непременно имеешь отношение к музыке. Музыковед? Музыковеду не обязательно быть с голосом. Он вообще может быть немым. Тогда музыкант? Скрипка? Фортепьяно? Эта мысль мне польстила. Фортепьяно посолиднее. Не сам Шопен, так ты. И ещё неизвестно – что лучше.

– Почему? А потому что сегодня – это завтра.

– Как это? Так просто. Значит завтра – это послезавтра?

– Сложная арифметика, – согласился я. – Хотя проще и не бывает.

Ты приблизила своё отточенное личико к дате, которая еле-еле высвечивалась на афише. Ух! Бракоделы! И ничего не увидела.

– Там должно быть нарисовано 1 марта. А сегодня ещё 29 февраля, – грустно вздохнула ты. Так грустно, что я не понял, ты скучала по зиме или торопила весну. – Поторопились с Шопеном.

– Или Шопен не торопится к нам.

– Интересно, вот интересно… Написано: все билеты проданы. Представляете – все! 365 мест! И только двое из 365-ти промахнулись. Это – мы.

– Или это – судьба? – сорвалось у меня с языка.

И я поперхнулся. И закашлялся. Ты постучала меня по спине. И вдруг впервые на меня посмотрела. За всё время нашего диалога. Интересно, ну вот сколько мог длиться наш диалог. Минут 15, ну, хорошо, 10. Немного. Но и не мало. А ты даже не удостоила меня взглядом. Обидно. Впрочем, кто бы обижался. Я вот тоже за это время на тебя не взглянул. Мы как два барана смотрели не на ворота, а на афишу. Или как в афишу коза, две козы, если уж перефразировать Маяковского. И видели дату концерта, информацию про билеты. Видели самого Шопена. А вот друг друга не видели. И – наконец! После такого вычурного, такого вызывающего, такого громкого заявления: это судьба! Мы наконец посмотрели друг на друга. И друг друга увидели. И вот не солгу! Вот буду тысячи раз подлецом, если солгу. То, что мы увидели – нам очень и очень понравилось.

Наверное, так называется любовь с первого взгляда. И такой она и бывает – любовь с первого взгляда. Впрочем, я понятия не имею, какой бывает любовь – со второго, третьего или десятого взгляда. Это мне только казалось, что я когда-то любил. Всё враньё. Я впервые влюбился вот так. На концерте Шопена, который не состоялся. Который должен состояться завтра. А я влюбился сегодня. И услышал весеннюю рапсодию Шопена. И даже увидел, как он нам помахал рукой. В знак одобрения. А весенняя рапсодия растекалась, разливалась, распылялась по городу, в который вот-вот придёт весна. И в ней расцветут анютины глазки.

Уже потом, по дороге домой, я узнал, что ты родилась 29 февраля. И этот факт меня покорил окончательно. Странно, но людей иногда покоряют такие вещи, которые к любви не имеют никакого отношения… Я в юности знал девчонку, которая влюбилась в парня только потому, что его звали Валдис, а не Володька. Она даже за ним пошла на край света. Но не дошла. Потому что края света не существует. А вот край крыши – очень даже. С которой она шагнула вниз. Думая, что любит Валдиса. Если бы она любила Володьку, возможно, такого бы не произошло… У меня был друг, который влюбился в девчонку, мягко говоря не совсем привлекательную. Но её звали Глэдис. И она говорила с акцентом (правда, не знаю каким, такому акценту ещё филологи не дали определения). И носила татуировку на правом плече. И зелёные пряди волос. С гордостью. Как королева. И очнулся он, когда увидел не Глэдис, а Галю, которая ловко его обобрала после женитьбы. Королева-то оказалась голой! Татуировка смылась. Как и пряди волос. А акцент как-то в один миг превратился в базарный диалект…

 

Чудеса! Я беззубо подсмеивался над навязанными неумностями и человеческими слабостями. И напрасно. Окончательно я влюбился, только когда узнал, что ты родилась 29 февраля. И в уме держал уверенность, что ты непременно играешь на фортепиано. Только так ты могла решиться в свой день рождения идти на Шопена. Совершенно одна. Ты была другой. Совершенно другой. В таком трафаретном мире. Ты прилетела с другой планеты. Или с другой звезды. Где пахнет по вечерам анютиными глазками. Даже зимой. Где пьют по утрам берёзовый сок. А днём передают сводки с урожайных полей. Ведь я полюбить мог тебя только такую. Такую, которую встретил на пороге весны. А вдруг ты сама и есть весна? Я бы не удивился.

Я не приглашал тебя прогуляться. Ты просто пошла рядом со мной. Словно это было само собой разумеющееся. Сегодня всё было само собой разумеющееся. И всё необычно. Даже необычно наступила весна. Ровно 1 марта. Точнее 29 февраля. В это время в нашей стране в любой год, в любой век ещё так холодно. И много снега кругом. Но только не сегодня. Сегодня за день почти всё растаяло. Сегодня после полудня светило такое яркое солнце, что я пожалел, что солнечные очки оставил дома. И совсем не удивился бы, если бы на деревьях взорвались почки. Я даже с опаской огляделся. Не расцвели ли анютины глазки на клумбах. Или, в крайнем случае, мать-и-мачеха. Но это было бы преувеличением.

Мы бродили по городу. По уже весеннему городу. Или ещё по-зимнему. Это не столь было важно. Город был наш. И весна была наша. И зима. И Шопен тоже. В каких-то кафе мы пили шампанское. В каких-то яблочный сок. В каких-то кофе. Где-то даже оливковый кофе. С ума сойти! Впервые узнал, что и такое бывает. Мы пили за последний день зимы. И за твой день рождения. Я всё-всё узнал про тебя. Мне так показалось. Что ты умеешь играть на скрипке. Что ты приехала из маленького городка на концерт Шопена. Что ты любишь зиму больше чем лето. Что ты любишь пирожки с яблоками, но не яблоки. Потому что они твёрдые. Что ты боишься пожаров. И умеешь кататься на коньках. Что ещё нужно знать про человека? Ну, конечно, имя. Но я его не спросил. Потому что уже окрестил тебя. Анютины глазки. И знал, и понимал, что такого имени не бывает в природе. Но другого уже не хотел. А ещё не спросил, почему ты одна в свой день рождения? Возможно, это была моя оплошность. Но меня это нисколечко не интересовало. Ведь в этот вечер ты была уже не одна. Ты была со мной. Остальное не имело значения.

Я тебя не приглашал к себе домой. И ты ко мне не напрашивалась. Мы просто добрались до моего дома. И не испытали неловкости, когда, взявшись за руки, вошли в мой подъезд. Это было само собой разумеющееся. Ведь мы были знакомы так долго. Целый вечер последней зимы. Ах, да! Самое главное! Про главное всегда забываешь! Ведь мы влюбились друг в друга с первого взгляда. Мы будем любить друг друга до взгляда последнего. До последних анютиных глазок. До исчезновения их с земли… Так нам тогда казалось.

Первое, что я сделал, бросившись в комнату, это… А вот и не угадали. Я не бросился убирать разбросанные вещи и книги. Я поставил пластинку Шопена. Самую ценную в моей коллекции. Книги и вещи так и остались валяться на полу и диване. Когда ты торжественно, под звуки «Весенней рапсодии» вошла в мою комнату. Был последний день зимы. Ещё зябко. Но он так был похож на весну. Столько нежности! И запахами музыки переполнился вечер. Музыка тоже пахнет. Если бы не вечер – наверняка бы солнце заполнило всю комнату. Но солнце по графику ушло спать. А вот своё тепло оставило нам.

И я распахнул балкон. И весенние запахи ворвались в комнату. Запах сирени, хотя до сирени ещё было так далеко. Запах черёмухи, хотя до черемухи было ещё дальше. Запах жасмина, ну это уже вообще про далёкое-далёкое лето. Мне вдруг захотелось подарить тебе букет из сирени, жасмина, черёмухи. Божественный букет лета. Или адский. Для аллергиков. И я со страхом подумал – вдруг у тебя аллергия, а я вдруг с бухты-барахты всучу тебе этот букет. И ты начнешь чихать, кашлять. Анютины глазки разбухнут от слёз. Мне настолько стало страшно, едва я вообразил, что протягиваю тебе эту адскую смесь запахов. Какой безвкусный букет. Какой невкусный букет. Я даже не подумал, что его просто-напросто не смогу достать. Я мог думать только о том, что у меня нет для тебя подарка. В день рождения, который всего раз в году. А этот подарок тебе не подходит. У меня была початая бутылка вина и открытая банка маринованных помидоров. Ещё с зимы. Да, ещё мороженое в морозилке. Тоже с зимы. Ну вот я имею право говорить – ещё с зимы. Нет-нет, этот товар не просроченный. Ведь завтра весна. Через пару часов весна. Вот-вот – весна…

 

– Ты извини, – я бесцеремонно перебил Шопена. Но тот не сдавался. И зазвучал ещё громче. – Ты извини. О, а я не знал, что у меня будут гости. Более того, я понятия не имел, что мой единственный гость окажется именинником. Нужно было купить по пути торт…

– Не нужно. Помидоры и мороженое – это самое лучшее. Самое прекрасное сочетание.

– Ты думаешь? Правда, они ещё с зимы. Но у меня нет для тебя даже подарка.

– Нет, – вздохнула ты. Так печально вздохнула, что я по-настоящему осознал, насколько важен подарок на день рождения.

– Ну, хочешь, я подарю тебе букет из сирени, черемухи и жасмина? – беспечно предложил я. Понятия не имея, где можно такой букет достать.

Я не осознавал себя героем ОˋГенри. Просто мне подсознательно казалось, что за деньги сегодня можно купить всё. Впрочем, вряд ли я ошибался…

– У меня аллергия, – ты невольно поморщилась.

И стала для меня ещё прекрасней. Мне не нужно было доставать этот адский букет. Потому что я тоже был аллергиком. Вот ещё одно совпадение! И мы стали ещё роднее. Порой, люди чаще роднятся по диагнозу, чем по крови.

– Всё верно, – вслед за тобой печально вздохнул я. – Адский запах. К тому же – безвкусица.

Я на всякий случай перестраховался и усилил негативное отношение к букету. Невольно подумав о возможной цене…

– А хочешь, я подарю тебе плюшевого мишку. Или всё-таки торт? Или, хочешь… Кстати, может, ты предпочитаешь профессиональный подарок?

Я вдруг подумал, что не спросил, кто она по профессии. Практикующий музыкант. Или всё же музыкальный теоретик.

Я не успел открыть рот. Как она тут же ответила, словно прочитала мои мысли. Впрочем, мысли были незамысловатые. Любой дурак бы прочёл.

– Профессиональный? Пожалуй. Я работаю на заводе холодильников…

Меня бросило в жар. От неожиданности. Пожалуй, я горел на глазах. И она это увидела по моей пылающей физиономии. И гордо встряхнула головой.

– Да, я работаю на заводе холодильников. Это самый передовой завод. И там выпускают самые передовые холодильники. Марки «Венера». Аналогов нашей «Венеры» нет в мире.

Ты вдруг взахлёб стала рассказывать о холодильнике «Венера». Умный холодильник. Это был какой-то не холодильник, а кладезь премудрости. Кроме основного своего назначения он, пожалуй, умел всё. Он пел и рассказывал истории. Он сочинял стихи и музыку. Он решал задачи из высшей математики. И решал сложные психологические проблемы. Он имитировал голоса птиц и зверей, звуки дождя и ветра. И по желанию, открыв его, можно было любоваться звёздами и планетами. Или солнцем. Он даже умел ставить диагноз, ей-богу! И, клянусь всеми холодильниками на свете, этот даже умел танцевать, ну ладно, чуть пританцовывать… В общем, не холодильник, а настоящий ваш друг. Или ваш раб. Это уже как захотите. Разве что он не подогревал пищу (что странно для холодильника с таким жгучим именем). И ещё не умел плакать. Ну, и не надо. Это мы и сами умеем.

– И вообще, что ты понимаешь в холодильниках! – на последней, чуть визгливой ноте, закончила ты свой монолог, посвящённый холодильнику «Венера».

– Ничего, – к своему стыду признался я. И бросил опасливый взгляд в сторону кухни, где стоял тупой холодильник. И, как назло, хрипло гудел. А вот ведь, негодяй, мог бы и вместо гудения прошуметь дождем. Хотя бы ради приличия.

Ты распахнула балкон настежь. И расстегнула верхние пуговицы пуловера. Глубоко вдохнула прохладный вечерний воздух. И мне показалось, что не мне, а ей стало легче. Ведь у меня и впрямь было жарко в комнате. Слишком щедро топили. А, когда и на улице потеплело… И всё-таки не настолько жарко, чтобы настежь балкон. Даже, если я и пылал. Впрочем, она работала на заводе холодильников. Там, наверное, всегда холодно. А вечерами каталась на катке. Там, наверное, ещё холоднее. Я ничего не смыслил в устройстве холодильников. И никогда не увлекался фигурным катанием. Нас с ней, как оказалось, ничего не связывало. Разве что аллергия. Но если влюбляться в каждого встреченного аллергика… Я словно очнулся. И что она делает тут, в моём доме? Забравшись, как кошка, с ногами на диван и жадно ловя частицы холодного, ещё зимнего воздуха. Распахнутый балкон вовсе не к месту. Нет, чёрт побери! Нас ещё связывает Шопен! Чуть-чуть. И косвенно! И всё-таки связывает! Несмотря на то, что мы на него опоздали. Точнее, на него мы пришли заранее. Потому что перепутали зиму с весной. А ещё нас связывал последний день зимы.

И у меня вновь возникло это виноватое желание ей что-нибудь подарить. Я чувствовал себя обязанным. Я поймал себя на мысли, что с подарком она быстрее уйдёт. А я наконец-то завалюсь с ногами на мой диван. И усну. Под хриплое завывание холодильника. Вот она – настоящая любовь. Вот она – желанная женитьба.

– А подари мне…

Я затаил дыхание. Я готов был ей дарить, что угодно. Даже этот адов букет. Только бы поскорее забраться на диван, на котором она уже возлежала. Единственное, я боялся, что она попросит анютины глазки. А это было уже выше моих сил. И сил ночных супермаркетов.

– А подари мне снег.

– Не понял.

– Что же тут непонятного? Снег – он и есть снег. Подари мне настоящий снег. Ведь это несправедливо, что он растаял раньше времени. Я понимаю, ты в этом не виноват. Но на мой день рождения всегда-всегда был снег. И вдруг такое несчастье… Так рано пришла весна.

Я впервые слышал, чтобы весна стала несчастьем. Впрочем, каждому своё. В первые секунды мне захотелось броситься на улицу с ведром. И по обочинам начерпать, наскрести снега. Он ведь ещё был, но такой жалкий, такой грязный, такой неприличный. Нет, я не мог обидеть девушку, влюблённую в зиму. И немного в меня.

Но где я смогу раздобыть снег? Настоящий? Не в своём же холодильнике. Хотя, если поскрести по сусекам… Вряд ли… Но не лететь же на Северный полюс. Ладно, чего я так замахнулся. Северный полюс, Сибирь. Его наверняка навалом и у нас, за городом. Но не мог же я среди ночи сорваться с места просто так. Даже не со своего дивана, ведь его заняли. А с обычного стула. И помчаться за город. Я был далёк от персонажа ОˋГенри и от самого ОˋГенри. О, Генри, Генри! А, возможно, главная причина в том, что я просто далёк от любви. В отличие от ОˋГенри моя однодневная любовь мне казалась придуманной и надуманной. Фальшивой и мнимой. Ненастоящей.

Вот оно! Я стукнул себя по лбу. Раз так. По большому счёту. О, Генри, Генри! То и снег я подарю ненастоящий, придуманный и надуманный. Как будто снег. Такой же, как и эта любовь. Как будто любовь. Я по-прежнему был уверен, что сейчас можно купить всё, что угодно. И особенно ненастоящее. И вскоре я рассматривал картинки искусственного снега. О, Генри… О, какие это были варианты! Я и понятия не имел, насколько прекрасен может быть снег. Искриться, струиться, сочиться. Лететь, белеть, серебреть… Как же упростилась наша жизнь. Как запросто можно кушать помидоры зимой. И купаться в снегу летом. Ну и что, что фальшивое. Но не пластмассовое же…

– Вот и всё, в течение часа. В течение часа будет подарок, – я посмотрел на часы.

Через час мы с тобой расстанемся. И я разлягусь на своем диване. Вытяну ноги. И непременно положу руку на спинку. У меня такая привычка. Класть руку на спинку. Чтобы совсем удобно было. Я покосился на свой диван. Он по-прежнему был занят тобой. Я вздохнул. Я по нему очень соскучился.

– Как хорошо.

Ты улыбнулась. И на твоих щеках заиграл румянец. Нет, заиграл это я для красного словца. Скорее – заплясал, так вернее. То ли от счастья, то ли от жары. И вмиг ты похорошела. Тебе так не хотелось расставаться с зимой. В отличие от меня. В отличие от тысячи, миллионов таких как я. Ведь все нормальные люди любят весну. Я включил телевизор. Какие бодрые, какие успокаивающие новости. Нет войны. И во всю – подготовка к посевной. А завод холодильников перевыполнил план. И появились новые образцы. Плясать они не умеют, но морозят неплохо. А ещё страна готовится к 8 марта. И весь город заполонили мимозами… Как хорошо! И ничего больше не надо! Разве что надо подумать, что подарить маме. Своими руками уже как-то неловко. Да, и не забыть про первую учительницу. Мою звали Александра Сергеевна. И я долго не подозревал, что первого учителя могут звать по-другому. Только как Пушкина. А как же иначе. Иначе это уже не учитель…

 

В дверь позвонили. Вот и пришёл снег. Как он некстати после мимоз и 8 марта. Я как можно радушнее распахнул дверь. Маленькая и премиленькая разносчица снега и остатков зимы. Лохматая стрижка. Без шапки. Весна. Уже можно без шапки. И даже тёмные очки. Зачем, ведь уже ночь. И на улице темнотище. И в подъезде сумрачно. А может быть, просто у неё больные глаза. Но мне нет дела до её глаз. Это не анютины глазки. И я от души поблагодарил девушку. И ещё раз внимательно посмотрел ей в лицо. Какое неожиданно знакомое лицо! Где я мог его видеть! Ну же, где! Или даже знать? Где! Черт побери! И ощущение, что даже, возможно, любить. Когда-то. Или это очередные мои сочинения.

– А вам не холодно без шапки? – я сам не ожидал своего вопроса.

Она протянула мне огромный мешок со снегом.

– Нет, мне жарко. Ведь весна, – сказала она взрослым холодным голосом, который не очень-то соответствовал её подростковой внешности.

Не знаю почему, но мне так не хотелось отпускать девушку. Я пытался отыскать тысячи предлогов, чтобы она осталась. Но не находил даже одного. И попытки мои разбивались о мешок снега. В который я не верил. Несмотря на то, что до весны ещё оставался целый час.

– Может, зайдёте, выпьете с нами? Точнее, со мной, – я запнулся. – Ещё точнее, с моей подругой. У неё сегодня день рождения.

– Нет, мне пора. На работе нельзя. Да и жарко у вас, – она выдохнула на меня морозом, и пошёл пар. – Если выпью. То вообще… К тому же я за рулём. Велосипеда, правда. Но всё равно… За рулём…

Она нажала на кнопку лифта, который уже успел улизнуть вниз.

– Останьтесь!

Я уже просто умолял её. Не стесняясь. И не отдавая отчёта, зачем. Разве что осталось встать на колени. Но я не встал. У меня давно болели колени. И я вновь не без обиды вспомнил о своём диване.

– Вы словно… словно…

Я пытался подобрать метафоры, эпитеты и сравнения. Но от волнения ничего не мог придумать.

– Вы словно свалились с… с… Венеры, – ляпнул я, начисто забыв, что принято другое выражение: «свалиться с луны». Хотя где принято и кем?

– Я не могу свалиться с Венеры, потому что сама Венера. Родителям что-то стрельнуло в голову, и они меня так назвали. К моему стыду.

– Венера, это же просто прекрасно! – я готов был в неё уже влюбиться. Только из-за имени. (Начисто забыв свои прошлые ёрничанья по поводу влюблённости в имена). – Останьтесь, я вас молю, прошу, умоляю!

Не обернувшись, она покачала головой: «Нет». И исчезла в кабине лифта. И мне показалось – навсегда…

Я ещё несколько секунд тупо смотрел на удаляющийся лифт. Всё ниже и ниже. Всё дальше и дальше от меня. И думал, разве возможно не влюбиться в девушку по имени Венера? И разве разносчицы бывают с таким именем?.. Но в моём доме, на моём диване меня ждала другая девушка. И я ей протянул мешок со снегом.

– С днём рождения! – я посмотрел на часы. – Полчаса до весны. Целых полчаса ещё можно тебя поздравлять.

Я развязал мешок. И высыпал снег на пол. Он искрился, веселился, сверкал, играл серебром в освещении люстры. Он был лёгок, воздушен. Он был прекрасен. Я осыпал её снегом, как бриллиантами. И успел подумать, что ОˋГенри проиграл. О, Генри! Глупое время! Глупое сочинительство! О, глупая любовь! О, Генри! И ещё я почему-то подумал, какой глупый сегодня день. И самое неглупое это было выстрелить бутылкой шампанского. Оставались минуты, чтобы успеть выпить за день рождения. Чтобы поздравить. Но в коридоре меня остановил телефон… Я поднял трубку.

Ледяной голос сообщил, что разносчица по имени Венера (фамилию я даже не услышал, потому что не понял, важно ли это) попала в аварию. В её велосипед, мчавшийся по краю дороги, врезалась машина. И меня вызывают для дачи свидетельских показаний. Мой номер нашли в записной книжке погибшей. Последний записанный номер. И я последний, возможно, кто видел её живой.

 

Я вспомнил улыбку разносчицы снега. И у меня невольно из глаз потекли слёзы. Какое враньё! Нет, не слёзы. Слёзы был настоящими. Про улыбку враньё. Она ведь так ни разу мне и не улыбнулась. Просто, когда кого-то вспоминаешь, так и срывается с языка – про улыбку. Наверное, потому, что на каждую улыбку найдётся своя слеза. А во всём виновата она. Эта, которая работает на заводе холодильников. Которая вдруг среди ночи захотела снега! Ведь могло ничего не случиться! Ведь если бы я не встретил эту, то та бы никогда не погибла! Когда-нибудь, возможно, и погибла. Но, возможно, не на велосипеде. А попала бы под машину. Или умерла от болезни. Но не сейчас, не с моим номером в записной книжке. Не с моим взглядом, который на ней запечатлелся. Последний. На ней – живой. Фу ты, чертовщина! А при чём тут записная книжка! Да во всём мире не найдётся никто с записной книжкой! Блажь какая-то! Покажите мне такого блаженного, и я пожму ему руку! Похоже, руку уже мне жать некому. Она, та, другая, которая на моём диване разлеглась! С завода холодильников! Она во всём виновата!

И я её уже ненавидел. Вот сейчас же, сию минуту возьму и всё ей выскажу! И про холодильники тоже! Мой накрылся через месяц после покупки! Уже можно все высказать! Уже закончился её дурацкий день рождения! Уже пришла весна! К которой она никакого отношения не имеет. И к тому же ещё ненавидит. Вот, ещё совсем чуть-чуть! Вон, слово застряло на кончике языка. Ну же, давай, взлетай, слово! И пронзи ей самое сердце! Снега она захотела весной! Если бы ещё шампанского! Куда ни шло. Ладно, адский букет я бы пережил тоже. Ну, чихнули бы пару раз, ну, поморщилась. Ну, выпили таблетки от аллергии. В крайнем случае – появилась бы сыпь на теле. Но ведь это не смерть! А она захотела снега среди ночи! Бред собачий! Из-за этого бреда погиб человек!..

Весной нельзя умирать! Нет, весной, может, и можно. Но только не накануне весны! Это нечестно! Только не в високосный год! В день, который бывает раз в четыре года! Как чемпионат мира по футболу. К которому четыре года готовишься! Это вообще бесчестие – умереть в несуществующий день. То ли весна. То ли зима. Так никто это и не доказал. И диссертацию на эту тему не написали. И в Конституции этот день не прописан. Значит его просто напросто нет! Не существует! Как и смерти!

И всё-таки она умерла! Мои мысли могли ещё корчиться сколько угодно. И кричать сколько угодно. Но я неожиданно погладил их, как соседскую болонку. Пригладил их. Отретушировал. И распахнул двери комнаты. Комната была пуста. Комната искрилась в снегу. Белела и сверкала. И холодела. А на улице наступила весна…

Она ушла. Как? Я почему-то вышел на балкон и посмотрел вниз. На всякий случай. На асфальт тоже проступила весна в виде капель дождя. Как она вышла так незаметно? Впрочем, что тут удивительного, если я боролся в это время с кричащими на всю весну мыслями. Ушла, ну и ушла. Ведь я сам этого хотел. И всё-таки – почему? Даже не забрав подарок. Наверное, обиделась. Снег-то был насквозь лживый. Фальшивый. Она весь снег оставила мне. Всю ложь и всю фальшь. Искусственный, бессмысленный снег. Такой же искусственный и бессмысленный, как наша случайная встреча. Как наша случайная любовь, которой так и не случилось. Всё – как будто. За эту ночь меня покинули две девушки. И ни одну из них я не любил.

Одна из них родилась 29 февраля. Другая умерла 29 февраля. И то и другое – нелепица и несуразица. Есть ещё какой-то заковыристый синоним, но я не мог его вспомнить. Ведь 29 февраля смерти нет. А рождения?.. Раз в четыре года поминать и праздновать? Бред какой-то. Нет такого числа. Я выпил бокал шампанского и уснул. Мне снилось… Я не помню. Но что-то снилось. Я бы запомнил наверняка. Но Шопену надоело работать заезженной пластинкой. Вместо него как назло попеременно гудел и шипел холодильник. Ну, что хорошего приснится в такой обстановке? Скорее война, чем весна…

 

Утром я как добропорядочный гражданин отправился в полицию для дачи показаний. Хотя, что я мог показать? Снег? И то не настоящий? Как будто? Полицейские шныряли туда-сюда. И мне они показались тоже – как будто. Временные. Совсем скоро снова вернётся милиция. И дядя Степа-милиционер козырнёт: «Я готов служить народу, — Раздаётся Стёпин бас, – Я пойду в огонь и воду! Посылайте хоть сейчас!..» А всё остальное чушь, недоразумение, ошибка, если проще – квипрокво. Вот оно! Слово найдено! Точнее – вспомнено! Ну, конечно! Квипрокво! Я его когда-то тысячу раз повторял, как скороговорку. В детстве. Когда отшлифовывал свою речь с логопедом. И ведь отшлифовал! Квипрокво мне помогло… И сегодня оно почему-то взбодрило. И придало весу собственной персоне. Вот наверняка полицейские понятия не имеют, что такое квипрокво. А если кто случайно и имеет, то, наверняка, неправильно ставит ударение. А я-то знаю, что ударение ставится на последнем слоге. А они нет… И я ещё больше вырос в собственных глазах. Мне уже не было страшно. Я почти дорос до дяди Стёпы. В собственных глазах. Пусть теперь попробуют обвинить человека, который не просто знает слово квипрокво, но ещё и верно его употребляет!

– Квипрокво! – вырвалось у меня.

Пробегающий мимо меня полицейский, маленький, худенький, в общем, полная противоположность Стёпе, резко притормозил от неожиданности. И чуть не кувыркнулся на месте. Ага! Так я и знал! Подействовало! На меня обратили внимание. И мне даже показалось, что полицейский мне слегка поклонился.

– Вы по какому вопросу? – он снова споткнулся. Но уже о слово.

Он понятия не имел, как меня называть. Товарищ – опасный анахронизм, ещё заподозрят, как политического. Господин – язык не поворачивается. Мы с ним не вышли рожами так называться и так называть. Гражданин – это уже почти приговор. Могут обвинить в предвзятости. В общем, я был в нынешнем веке не называем, как и все мои соотечественники.

– Вы по какому вопросу?

– По вопросу смерти.

Это добило его окончательно. И он с почестью пропустил меня в кабинет. Смерть у нас ещё в почёте.

Выслушав мои рассказы про Шопена, снег и разносчицу по имени Венера, он долго и внимательно меня разглядывал. Потом порылся в бумагах. И тяжело вдохнул. И стал ещё меньше ростом. Словно с каждым вздохом убывали его сантиметры.

– Так я и знал.

Что он так и знал, я так и не узнал. И что разглядел на мне, я так и не увидел.

– Не зря вы тут бормотали что-то… Словечко какое-то странное. С такими словечками с нормальными вопросами не заявляются… Но в общем не важно. За последние сутки у нас никаких дорожно-транспортных происшествий не было. Под машину никто не попадал. А вас с вашими дурацкими словечками никто не вызывал. И снег искусственный никто не разносил. И разносчицы-девушки не дежурили этой ночью. Они вообще по ночам не дежурят. Да и вообще, разносчиц с именем Венера просто не существует. И Шопен будет только сегодня, по графику. А 29 февраля вчера вообще не было. Потому этот год – не високосный.

– Не может быть! – закричал я. – Не может! Это же квипрокво!

От волнения я ударил не на тот слог.

– Может, и так. Но это так. А теперь…

Он развёл руками. И стал выпроваживать меня за дверь.

Уже у порога он дёрнул меня за рукав.

– Послушай, а запиши мне это словечко, а? Никак не могу запомнить. И главное – с ударением, чтобы не перепутал.

– Обязательно. Потом.

– Когда это потом?

– Когда выпадет искусственный снег. Когда будет 29 февраля. Когда холодильник по имени Венера станцует. И когда начальником у вас будет дядя Стёпа милиционер. А сейчас всё просто недоразумение.

Он так и остался стоять с открытым ртом. И мне показалось, я ему отомстил. В том числе за дядю Стёпу…

 

Вчера было 28 февраля. А сегодня 1 марта. А что между ними? Может быть, это враньё. И 29 февраля просто не существует? То, что этот день случается раз в четыре года – просто выдумки, фантазии, капризы астрономов. Астрономический фантом. Такого дня просто нет. Значит, нет рождения. И нет смерти. И нет тех людей, которые родились и которые умерли 29 февраля. И нет встреч и расставаний. Побед и поражений. Радостей и слёз. 29 февраля… И нет самого 29 февраля… Так и я могу придумать. Хоть 30 февраля, хоть 31. Пожалуйста, на здоровье! Нет, тут что-то не сходится. Квипрокво. Всё-таки удачное слово. Само недоразумение, а не слово…

Я машинально посмотрел на табло с погодой. Там – 3 градуса тепла ощущается как 3 градуса холода. Весна ощущается как зима. Я купил НЕмолоко и закусил на ходу НЕсыром. Вот всё в нашей жизни теперь так. С частицей НЕ. Как будто. Как будто пьём молоко и как будто едим сыр и мясо. И как будто нам тепло или холодно. Как будто работаем. И как будто отдыхаем. Как будто любим. И как будто страдаем. Как будто пишем картины. И как будто снимаем кино. Как будто живём в мире. И как будто воюем. Всё, что мы делаем, ощущается как жизнь. Но это не жизнь. Это как будто. Разве что рождаемся и умираем пока по-настоящему. А что между рождением и смертью? Как будто живём. В стиле и ритме «ощущается». 3 градуса тепла ощущается как 3 градуса холода. Так плюс или минус?

Может быть, меня тоже нет. И я просто ощущение? Не я? Нет, так можно действительно чокнуться. Неужели тот полицейский, противоположность милиционеру Стёпе, прав? И я не в себе. Но что-то есть в этой жизни реальное. И я нащупал билет. Ну конечно, Шопен! Что может быть реальнее! Он меня ждёт на свой день рождения! Сколько ему стукнуло. Ради интереса. Нужно узнать. Как-нибудь.

Я легко взбежал по лестнице навстречу музыке и Шопену. И уселся в первом ряду. Хотя в билете было указано на последний. Просто можно было выбирать. Свободных мест предостаточно. Свобода выбора. Музыки и Шопена. Музыка и Шопен мне казались единственными реальностями в этом мире. И к ним, кроме меня, похоже, никто не торопился.

Когда объявили мой любимый вальс №7 «Зима» в исполнении артистов балета, у меня перехватило дыхание. Я даже постучал ботинками по тёмно-зелёному полу. И ощутил почву под ногами. Облегчённо вздохнул. И в предвкушении сонливой радости закрыл глаза. И полилась музыка…

 

Мама мне вяжет варежки. Её тонкие сухие пальцы легко перебирают спицы. Спицы еле слышно стучат друг о друга. Какие знакомые звуки. Какие родные руки. Я их чувствую. Я их хочу поцеловать. Клубочек срывается с кресла, прыгает на пол и катится. За ним вприпрыжку бежит кошечка Мурра. А клубочек катится, катится. Прыг по ступенькам, скок через порог. Да через сугроб. Да на ледяную горку. И я на санках, на всех парусах. И мамины шерстяные варежки, так приятно покалывающие ладонь, вцепились в верёвки. Снежный вихрь в лицо. Ледяной ветер – в лицо. И лицом – ещё чуть-чуть… в снег. И папины руки подхватывают меня. На лету. И он падает вместе со мной. В сугроб. Где уже барахтается кошечка Мурра вместе с клубочком. И папина шапка-ушанка пролетает мимо. И мама тащит меня за шубку. И падает тоже в сугроб. Я понимаю, что падает она специально. За нами. В знак дружбы. И мы дружно хохочем. Дома сушатся вязаные варежки на батарее. И валенки под батареей. И за батареей сушится кошечка Мурра. Эх, как же хочется представить камин. Но нет, правда, так правда. В детстве была батарея. Которая ощущалась как камин. В общем НЕкамин. А вот пирожки с капустой и яйцом – настоящие. И клетчатый верблюжий плед, в который меня укутали. И телевизор, по которому скучная программа о перевыполнении плана на заводе холодильников. И интервью с трактористом. Время скуки и зевоты! Время, которое было настоящим…

 

Шопен меня так умиротворил. Что я в полудрёме чуть не завалился соседу на плечо. И вздрогнул. А на сцене шёл снег. Серебристый, блестящий. Он переливался, играл, веселился в разноцветных огнях рампы. Точнее, шёл НЕснег. Шло ощущение снега. И не зима. А ощущение зимы. Танцевали артисты балета. Солистка в костюме снегурочки, в общем, НЕснегурочка, а ощущение снегурочки. Такая хрупкая, такая маленькая. Так изящно извивалась в руках партнёра. Так легко взлетала с его рук. И так же легко падала ему в руки. Вдруг или не вдруг вспорхнула и опустилась на краю сцены. Мы столкнулись с ней взглядом. Это была катастрофа. Я узнал их. Анютины глазки. И разносчицу тоже узнал. Это была она. Точнее они. Две. В одном лице. День рождения и день смерти. 29 февраля. День, которого не существовало. Который сочинили жестокосердные астрономы. Она безразлично пробежала по мне анютиными глазками. Она меня не узнала, точнее не знала. Или знать не хотела. Ещё бы! Вдруг я понял, что она не ощущение. Она – снегурочка. Самая что ни на есть. И вот-вот она исчезнет, испарится, растает или разобьётся, как осколок льда. И уже навсегда. Потому что сегодня весна.

 

Однажды я в лесу слепил снегурочку,

Такую нежную, что хоть веди домой.

Я бы остался с ней, да вот беда – замёрз.

И стало грустно мне, что я не Дед Мороз…

 

Это был не Шопен. Это была дворовая песня, первая, которую я выучился играть на гитаре. И Шопен вдруг по сравнению с этой песней мне показался пустым и ненастоящим. Квипрокво.

Я встал посреди концерта. Почему-то с шумом двинулся к выходу. Разве что не шуршал шоколадкой. Просто у меня её не было. Повторяя, как заклинание – квипрокво, квипрокво, квипрокво… Словно шлифовал свою косноязычную жизнь. Словно это было волшебное слово. Словно это слово могло меня уберечь или спасти. От чего-то. От чего – я не знал. На меня шипели. Гудели. Дёргали за одежду. Ещё чуть-чуть – в меня полетели бы камни или кусочки льда. Но я упрямо шептал: квипрокво… И где было произнесено это слово, там наступало затишье… Я выбрался без потерь. На ходу прыгнул в пальто и повязал шарф.

– А ведь неправда, что сегодня у Шопена день рождения! – услышал я молодой голос.

В мою спину словно выстрелили. Я так устал от НЕправды, от ощущения правды и от квипрокво. Я резко обернулся.

Старенькая гардеробщица вязала варежки. И я почему-то некстати подумал: интересно, на сколько её голос младше её самой?

– Сегодня разве не 1 марта?

Я уже был готов к любым неожиданностям.

– Как раз первое, самое, что ни на есть – вздохнула гардеробщица, словно жалела об этом, ведь варежки она ещё не довязала, а уже весна.

– Тогда почему неправда?

– Так он же родился не первого марта, а 29. Уж я-то всё про Шопена знаю! Столько в Доме музыки прослужила! Я про всех всё и знаю!

– Но неужели все на свете музыковеды и биографы ошибались?

– Нет, не ошибались. Это он ошибся. Умышленно. А скорее – его родня. Ну ты подумай. Хорошенько раскинь головой. А она у тебя есть, я в людях уж точно разбираюсь. Как и в музыке.

– Понятно, – вздохнул я. Всё было так просто. Что мне стало даже неловко за эту простоту. – Кому охота день рождения справлять раз в четыре года. А ребёнку это уж точно не объяснишь.

– Вот я и говорю. Умных людей я сразу вижу. Может, сам Шопен об этом не знал. Дитю неразумному не расскажешь, что напридумывали эти звездочёты.

– А только вот вы и знаете!

Я не сдержал иронии. Но старушка её не заметила.

– Знаю.

– Значит, нужно было встречать день рождения вчера. А вчера не было.

– Не было…

Старушка улыбнулась. И повертела в руках уже готовые варежки. Тёплые, трёхцветные. Они пахли шерстью. Я физически почувствовал, как они приятно покалывают ладонь. Хорошо бы она вязала их мне. Мне так захотелось…

– Внуку?

Она помотала отрицательно головой.

– Просто уж больно хороша пряжа! Смесь шерсти и мохера. И даже 15 процентов альпака! – торжественно произнесла старушка.

Слово «альпака» меня окончательно добило, и я захотел варежки пуще прежнего.

 – Да ты посмотри на плавные переходы цветов! Сколько цветов! Потому и называется пряжа Венера. Как на Венере!

Старушка говорила так, словно вчера вернулась с Венеры. И её голос ещё более помолодел от энтузиазма. Движения её морщинистых рук, легко перебирающих спицы, мне что-то напоминали. И это постукивание спиц – тук-тук… Она подняла глаза. И в них вспыхнули анютины глазки. Анютины глазки, что ни на есть! И это был не Матисс…

Не попрощавшись, я выскочил на улицу. Эх, лейся-лейся музыка, музыка! Прощай зимушка-зима! Здравствуй весна-красавица! Тайте все снегурочки, вместе взятые. Сколько бы вас ни было на белом свете. Мне вас ни капельки не жаль!

 

Прости, не видел я

Твоих холодных слёз.

Прости, что позабыл,

Что я не Дед Мороз…

 

Мне вдруг до головокружения захотелось домой. Я подумал о маме. На улице шёл снег. Было очень холодно. Пусть кто мне скажет, что это только ощущение минуса, а на самом деле плюс, ей-богу, залеплю снежком в физиономию… О, а я как назло забыл перчатки! Я-то думал, что уже весна!

Я сунул руки в карманы. Там лежали вязаные многоцветные варежки. Шерсть, мохер и альпака. Вот вернусь домой и непременно посмотрю, что такое альпака. Стыдно не знать… Я машинально натянул варежки. Они удивительным образом оказались впору. И приятно покалывали ладонь. Мне нужно, нужно бежать назад. Мне нужно, нужно отказаться от такого дорогого подарка. Но я не мог. Настолько он был мне дорог. К тому же было очень холодно. И без них я мог заболеть. И мама мне уже не поможет. Сдерживая слёзы, я торопился домой. Шёл настоящий снег. Он слепил глаза. И я плохо видел дорогу к дому. Только бы не заблудиться. Только бы не заблудиться… 1 марта. В день настоящей весны. Хотя до весны ещё было так далеко… И я подумал, что-то мне нужно ещё успеть сделать, что-то успеть вернуть. Что-то… На улице было минус три, и ощущалось как минус три. Может быть, это единственное было правдой.

Торжественные звуки громкоговорителя заставили меня притормозить на повороте. Какой громкий голос! Солидный, надёжный, поставленный, настоящий. Голос оракула. Как же я хорошо знал этот голос, звучащий на всю улицу, на весь город, на всю страну:

«В течение 1 марта на территории Померании, северо-восточнее и севернее города Нойштеттин, наши войска в результате наступательных боёв овладели населенными пунктами Флеммингсорт, Флетенштайн, Фалькенхаген, Хелькевизе, Нойдорф, Цехендорф, Бухвальд, Эшенриге… На других участках фронта – бои местного значения и поиски разведчиков…»

Я машинально снял шапку. Мне хотелось её подбросить. Но я не успел.

Знакомый, почти родной голос торжественно и печально продолжил:

«1 марта была испытана американская водородная бомба на острове Бикини. Облако рассеянного радиоактивного пепла после испытаний накрыло почти весь Тихий океан и распространилось над Восточной Азией, Австралией, Северной Америкой, Карибским морем и северной частью Южной Америки. Радиоактивные вещества были выявлены даже в атмосфере над Африкой. И зафиксированы на 122 метеорологических станциях по всему миру. По данным японского министерства здравоохранения, заражению различной степени подверглось более 800 японских рыболовных судов. На них находилось около 20 тысяч человек. Это событие стало основой национального праздника в Стране восходящего солнца – Дня борьбы за мир…»

При слове праздник, я почему-то вздрогнул. Оказывается, сегодня в Японии праздник.

– Праздник? – громко, на всю снежную улицу переспросил я.

Громкоговоритель мне ответил гораздо громче:

«Мощность этого взрыва была эквивалентна взрыву тысячи бомб, которые были сброшены на японские города Хиросиму и Нагасаки. Это было самое мощное испытание из когда-либо произведённых в Соединённых Штатах... Сегодня в Японии национальный праздник! День борьбы за мир. А вообще-то в мире он называется “День Бикини”…»

Если бы я что-то кушал, я бы непременно поперхнулся. Но я не кушал. Единственное, что я мог – это всё же снять шапку и бросить её под ноги, чтобы от негодования затоптать в снегу. Но я не сделал и этого. Родной голос громкоговорителя объяснил, что купальник бикини был назван в честь райского острова Бикини, когда там годами раньше были произведены испытания ядерного оружия. Так что день Бикини понимай, как хочешь. Хочешь – борись за мир. А хочешь – вспоминай лето и бикини. Квипрокво.

Я ещё больше спрятал голову в плечи. Мне стало ещё холоднее. Я натянул шапку на уши, чтобы её не снёс ветер. И пошёл быстрее и быстрее по заснеженной улице. Ещё быстрее, ещё… Мне как никогда хотелось домой. Домой. Бежать. Домой… Но громкоговоритель меня не отпускал. Издевается, наверное? Но ведь этого не может быть. Этот голос не просто родной. Этот голос мой соратник и друг.

«1 марта – очередное достижение в области освоения космоса: советская автоматическая станция “Венера-3” совершила посадку на поверхности Венеры…»

Я остановился. И остановился снег. И остановился ветер. И остановился голос громкоговорителя. Тишина. И мир замолчал.

Венера. Я посмотрел вверх. Я не видел её. Но я знал, что Венера где-то там. Обязательно. Сестра Земли, так её называют. Значит, там можно жить. Названа в честь древнеримской богини любви. Значит, там все любят друг друга. Самая горячая планета. Там день бикини не празднуют. Единственная из всех планет, которая вращается по часовой стрелке. Разве это не самый верный путь – когда по часовой… И, возможно, там меня ждут. И не только меня. Но только там. Дело оставалось за малым. Убежать…

 

 

Художник: Б. Рыбченков (из открытых источников).

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование