 |
          |
|
 | ||
Дом в Грохольском переулке |
Маргарита Александровна оказалась дивным собеседником, и уже через неделю статья была готова. Я принесла материал главному. Читая мою статью, он выкурил пять сигарет, потом поманил меня пальцем из кабинета, и позвал в тихий уголок за курилкой. Медленно разрывая исписанные листочки, он бросил порванное в корзину, и тихо спросил: – С ума сошла? Ты хочешь, чтобы нас по статье уволили? – А что такое? – Ты что понаписала? Это достойная старость? Клады, попы, церкви, бандиты, малины в Марьиной роще? И это старость советского человека? С глаз моих уйди! Писать надо про ударников коммунистического труда, про покорение космоса, про вести с полей! Иди. Работай! Журналисткой я не стала. Поняла, что без вранья и подтасовки там не обойдёшься. Не моё. И вот прошли годы, и теперь моя статья видится мне совсем наивной на фоне безобразия, которым пичкают нас СМИ. И я решила написать то, о чём говорила мне Марго (так она велела называть себя). Многое стёрлось из памяти, а что-то ушло безвозвратно. Увы. Но тем, что осталось, хочу поделиться с читателем.
Рассказ старой москвички
Ей было уже за восемьдесят, когда я впервые её увидела. Она была высокого роста, и что называется в теле. Ходила всегда прямо и с гордо поднятой головой. В молодости она была сестрой милосердия, ассистировала самому профессору Пирогову! Пожалуй, с тех времён к ней пришла эта закалка мужественности: никогда не раскисать, быть в форме и никому не жаловаться. Одежда её всегда была чистой и наглаженной, особенно запомнила я тёмное платье с белым накрахмаленным воротничком. До сих пор удивлена, как ей удавалось быть такой прибранной и такой величественной в тех условиях. Даже после смерти, когда я увидела её, она была безупречна элегантна. – Как это после смерти? – чуть вздрогнула я тогда. – У нас во дворе была поленница. Топили-то дровами, и вот мы с девчонками часто там играли, мне было лет семь. Поджидаю я как-то своих подружек, сидя на дровишках, а бабушка год уже как умерла. Так вот. Сижу, и девчонок жду, а из-за дерева выходит моя бабуля. Такая величественная! В накрахмаленном воротничке, и строгом платье. Я обомлела и говорю: – Бабушка! А ты разве не умерла? Она улыбается и молчит. Я вскочила и к маме бегом. Рассказала ей, а мамуля мне говорит: – Когда видишь умерших, сразу перекрестись. Помнишь, как тебя бабушка учила? Вот так и крестись. Уж как не помнить? Бабушка меня и в церковь водила на Новою слободу, и молиться научила. В те годы в Москве несколько церквей всего открыты были. И к нам ближе всего – на Новослободской, не вспомню в честь кого построена была та маленькая церковка. Ездили на огромном троллейбусе. Он медленно тащился, троллейбусы были деревянными, не могу точно сказать, крыша ли была деревянной, корпус ли, уже не помню, только вот и осталось в памяти, что очень большой и деревянный. Ручки золочённые, а на первой площадке огромное зеркало, и очень был просторный, или мне, малявке, так казалось. И вот от Сретенки до Новослободской мы добирались минут сорок, если электричество было, а потом пешком до храма, а если не было электричества, долго шли пешком через дворы. К утренней вставали очень рано, голодные, и я в церкви уже с ног валилась, а бабушка на меня только шикала и тихо шептала: «Терпи!» Если я начинала головой крутить, тут же получала от неё подзатыльник. Недавно вот была с внучкой в церкви. Сейчас ведь тоже много храмов открыли. Но… как всё изменилось. Дети бегают, кричат, прихожане разговаривают между собой. Во время службы торгуют свечами и иконами! Старушки с подносами для пожертвования ходят, расталкивая прихожан. Люди начинают суетиться, доставать кошельки, лазать по своим карманам в поисках денег. И это во время Божественной Литургии! Разве пожертвование не должно быть тайною? Пусть левая твоя рука не знает, что делает правая. Так говорила мне бабуля. А ещё она говорила: – А почему лысенькие? – удивилась я. – Вшей много было. Всё было заражено вшами, особенно летом, в жару. Вот и стригли детей налысо, чтобы меньше этой гадости нападало, а взрослые голову керосином мыли. Им ведь нельзя было налысо. Работать надо было. Антисанитария была бесконечная. Вши, крысы, тараканы… Папа у меня недавно умер, и вот лежит в гробу, уже упокоенный, лицо счастливое… А нос так и остался надкусанным. – Кем? – удивилась я. – Крысой, – улыбнулась Марго, – мы же в подвале жили. И крысы с нами. Они на ночь ложились к нам в ноги, как кошки. Зимой конечно, когда холодно, и ничего не сделаешь. Деваться было некуда. Отец однажды проснулся ночью, а одна крыса прямо под его рукой дрыхнет, он её столкнул, а она прыгнула и нос ему надкусила. – Ах, девочка, девочка, жизнь это не только радость и покой, это ещё и мелкие неприятности. А ты, верно, страшнее таракана ничего и не видела? Не унывай. Сейчас мы с тобой свеженького заварим чайку и продолжим беседу. – У меня была очень тяжёлая жизнь, но я никогда не унывала. Никогда. Мне всегда было комфортно в этой некомфортной земной жизни. А почему, не знаю. Я всегда надеялась на лучшее, хотя всю жизнь простояла у плиты и корыт. Конечно, грезилась мне и другая жизнь, я чувствовала её. Особенно после одной яркой встречи с известным человеком. Ту встречу я запомнила навсегда. Но даже когда ничего не получилось, и жизнь продолжала оставаться серой и пасмурной, я всё равно надеялась на лучшее. Пусть его никогда и не случалось, этого лучшего, но надежда умирает последней. А надежда была со мной всегда. И, может быть, поэтому мне всегда интересно было жить. Да и сейчас интересно! Представь себе, очень интересно! – Марго, расскажите ещё о детстве, и о доме в Грохольском! – Дом был очень необычный. Очень. Кто там раньше жил – неизвестно, но находили в нём много разного. И клады, и запасы вина, и иконы, спрятанные под пол. Однажды, не вспомню, какой это был год, наши мальчишки, дворовые, залезли во флигель для прислуги (он на то время был уже приспособлен под склад). А мы с Сонькой, наблюдали за ними. И вот ждём, когда они выйдут, а их нет и нет. Час нет. Два. Мы решились сами туда пойти, влезли на чердак, а наши мальчишки валяются мёртвые. – Как мёртвые? Умеете вы развеселить, Марго! Женщина хитро улыбнулась: – Это нам показалось. Мы же не знали, что они пьяные. Валяются на полу, без движения, практически не дышат. А что десятилетнему мальчишке надо, чтобы свалиться? Да на голодный желудок! Сто грамм вина достаточно. Мы заорали во все тяжкие, и побежали за взрослыми. Оказалось, что наши мальчики нашли целый склад вина. Там была какая-то дверца незаметная, за большой картиной, а они её открыли. И из бочки напились вина. Я сама видела, сколько там ящиков с вином было! А какие красивые… И написано было на чужом языке. – И куда же всё это богатство делось? – спросила я у Марго. – На следующий день подкатила большая машина, и люди в форме снесли ящики с вином в кузов. Хозяева, убегая за кордон, видно очень торопились. До вина ли! Кладов в Грохольском переулке тоже много находили. Мы с Сонькой, кстати, прямо у крылечка бывшей дачи дворянской, что рядом стояла, нашли две золотые монетки, крупные такие! Родители у меня забрали и велели молчать о находке. В войну нам очень помогла эта монетка. Мама на хлеб выменяла. – А Соня куда дела свою? – Да тёте Ядвиге, наверное, отдала, хотя у той такого добра хватало. С ней в то время расплачивались старинными монетами, картинами, сервизами. Мы с Сонькой в большом сундуке, в спальне, прямо мешочки с деньгами старинными находили. Смотрели просто, и клали назад. Портниха она была уникальная. Вся Москва к ней ходила. Но особенно я запомнила двух дамочек. Уж вот сколько прожила, и повидала всякого, и во всяких богатых домах работала, но таких барышень никогда не видела. Я наивно переспросила: – В богатых домах? А… разве после войны были богатые люди? Как это? У нас же, в стране Советов, равноправие. Маргарита Александровна долго смеялась: – Да ты совсем наивная девочка, а тебе ведь уже лет двадцать! Богатые в нашей стране всегда были, есть и будут. Но это даже не богатые. Не могу, милая объяснить. Это те люди, которых никогда не трогают ни при каких властях, ни при каких революциях и разделах. Они вне закона. И вне правил. Это я, конечно, позже поняла, приходилось от других слышать о таких особах. Но послушай, что я тебе расскажу. Однажды мы с Сонькой сидели в своём любимом подвальчике и наблюдали за обстановкой во дворе. Вдруг подъезжает машина. Какая-то бархатно-чёрная и с огромными колёсами. Из машины выходит водитель и открывает поочерёдно дверцы, сначала правую, потом левую. Выходят две женщины. В белоснежных перчатках по локоток, и каких-то немыслимых шляпках. На руках, прямо поверх перчаток, кольца и браслеты надеты сияющие, а юбки! Широкие, воздушные и шуршащие. И вот они идут мимо нас и улыбаются, а юбки – шур, шур, каблучки – цок, цок, и меховые манто до пола… А запах! Мне уже много лет, и я знаю, что такое французские духи, но тот запах не похож на французские духи. Он незабываем. К нам в Грохольский много сретенских урок и жиганов заходило, и они доставали своим марам хорошие духи, да и воровали у нэпманов вещички дорогие, но то что было на тех дамочках и рядом не лежало! Не говорю уж про украшения. Я перебила рассказчицу: – Марго, Вы меня просветите, кто такие урки, жиганы и мары. – Это бандиты и менялы, по-нынешнему фарцовщики, а мары это их крали. – Не знаю, как сказать. Мы всех знали. Знали, что они живут на ворованное. Но своих они не трогали, да и что нас трогать: голь перекатная. Одевались эти ребята шикарно, но, однако, повторюсь: до тех дамочек им было далеко. И кто они были, эти барыньки, и кто были их мужья, не знаю до сих пор, и не узнаю. Из какого-то другого мира. Ещё запомнила их глаза, длинные и зелёные, холодные и безразличные. Как у ящериц. И вот они прошли мимо нас, и поднялись к тёте Ядвиге. Мы за ними, по-тихому. Хотели с Сонькой спрятаться и послушать, о чём они говорят. Но тётя Ядвига никогда не пускала нас к себе, когда к ней приезжали такие клиенты. И что мне, маленькой девочке до этих взрослых тёть? К Ядвиге толпы женщин ходили. Но никого не запомнила своим детским умом. Кроме этих двух барынь. А уж барыни были… будь здоров! – Интересно… первый раз такое слышу… - Да, есть вещи которые человек всегда слышит первый раз. Но рядом с такими воспоминаниями встают иногда иные. Жуткие и печальные. Никогда не ворошила их в памяти, но что-то вот тебе захотелось рассказать. Только вряд ли разрешат это напечатать. Об этом и в те времена говорилось шёпотом. Это было уже после войны, мы жили недалеко от Склифа, а прямо за его забором был ещё забор, и там держали немецких военнопленных. Мы бегали пару раз на них смотреть... лучше бы и не бегали. Мне кажется, именно тогда я решила для себя, что никогда не буду унижать людей, даже если это враги. За этой колючей оградой, прямо на земле, жили эти несчастные пленные, вернее то, что от них осталось. В грязных обмотках на высохших скелетах, и с бесконечно печальными глазами. Жили, спали, ели, оправлялись. Всё на одном месте. Как животные. – Знаешь, девочка, я женщина необразованная и мало что понимаю. Однако в России всегда жалели арестантиков и подавали им. И ещё ведь немец – это не значит фашист. Люди умные говорили тогда, что есть какие-то нормы продовольствия на военнопленных ещё с первой мировой войны, этих же не кормили вовсе. Кажется кусок чёрного хлеба и стакан воды на весь день. А они ведь работали, строили Москву… а ещё их очень избивали. Однажды мне пришлось это увидеть. Русский народ жесток настолько, насколько и милосерден. Но самый страшный факт заключался в другом. От голода пленные немцы ели друг друга… это до чего же может человек человека довести! – Ну, Марго! – возмутилась я, – что это вы такое говорите!? Ели! Не верю! – Ещё как ели, милая. Народ таких вещей не придумает. Были очевидцы. – Сырыми ели? – прошептала я. – Нет, жарили на костре, – усмехнулась Марго, – кто же это скажет? В тот вечер, а я запомнила это навсегда, наша беседа как-то грустно оборвалась, и я пошла домой. Столько всяких мыслей металось в моей голове, и не хотелось, не хотелось в это верить. А верить надо было, такое выдумать нельзя. Да и не тот человек, Маргарита Александровна, чтобы выдумывать. Меня в ней сразу поразила огромная открытая искренность. В следующую нашу встречу, мы не поднимали тему о немцах, я просила её рассказать о бандитах. Ведь мне казалось, что с этим классом в нашей стране покончено раз и навсегда и что все бандиты выловлены и сидят в тюрьмах. И я внимательно слушала следующее повествование старой москвички. – Столько лет прошло, а я их всех по именам помню, всю эту гоп-компанию, как называли их во дворе: Валерка, Васька, Толька, Ванька, и две девчонки были с ними Нинка и Аллка. Со Сретенки. Красавицы… Глаз не оторвать. Как с чеканки. Я больше такой красоты не встречала. Волосы гладкие, зачёсанные назад! Тогда в основном шестимесячные делали, а у этих необычные были причёски, и глаза огромные, бархатные! А сами тоненькие как тростинки. И при такой внешности такие необузданные характеры! И обе сгинули. – Куда? – Аллку расстреляли. Собственный отец приказал. Её дружочек Васёк вслед за ней ушёл, уж как, неизвестно, просто исчез. И всё тут. Нина пошла в тюрьму за Толькой, своим возлюбленным, и через год устроили они побег из колонии, но собаки пошли по следу, и разорвали их на части. Вот такой страшный конец был у этой гоп-компании. И не продолжился род этих красавиц. Порвалась ниточка судьбы. – Валерка с Ванькой? Тоже Господь прибрал где-то на Севере. Я ведь это всё от брата своего знаю. Он постарше меня был. И часто стоял с ними на углу дома, они его угощали папиросами «Казбек», ну и мы тут крутились. А Валерка, он считался у них главарём, меня всегда конфетками угощал и Риточкой называл, а когда открылось метро проспект Мира, он мне жетончик подарил, и я была на открытии. Мороженое покупал нам с Сонькой, конфеты шоколадные, и казался очень добрым… и вообще, не походили они на злодеев. Простые парни и девчонки… С шиком прожигали жизнь. Конечно, прожигать её тогда можно было только на ворованное, но где они воровали, у кого, никто не знает. Взрослые всякое говорили: что была у них в Марьиной роще малина, что грабили они в электричках, в основном по Рижской дороге, и даже убивали, а трупы сбрасывали в водонапорную башню прямо с моста. Другие говорили, что воровали они только у тех, кто нажился на войне, кто просидел в тылу, и перепродавал карточки. А как они это узнавали, история умалчивает. И у них уже не узнаешь. Сгинули красавцы без следа. – Вы сказали, что Аллу приказал расстрелять собственный отец. А подробности не знаете? – Ну уж я большенькая была, помню, конечно, как брат рассказывал. Он и на суде был. Вообще и Аллка, и Нинка были из очень известных семей. Кто были родители Нины, не знаю. А у Аллы отец был судьёй. Жили они в огромных квартирах на Сретенке, видно, из бывших дворян, пожелавших остаться на Родине. Аллку поймали на спекуляции краденого. Был суд, и когда дали слово её отцу, он сказал: «Мне такая дочь не нужна. Расстреляйте её». И расстреляли. – Сейчас, действительно как-то грустно вспоминать, а тогда не было так грустно. Просто жили и всё. Однажды, мне было уж лет 17, познакомилась я на катке с молодым человеком, а каток наш был в Центральном Доме Красной Армии, и было очень модно кататься в платочках. Холод, не холод, а на голове платочек обязательно. Вот привяжем коньки к валенкам, и круг за кругом. Круг за кругом. Музыка играет, снег серебрится, фонарики горят, ёлка в центре. Ах, сколько радости! – А тётя Ядвига продолжала занимать весь второй этаж? – Тётя Ядвига исчезла без следа. Однажды ночью наши подвальные окна осветил яркий свет автомобиля. Вышедшие поднялись на второй этаж, и через минут тридцать вывели полячку, посадили в воронок, и увезли. – А Соня? – Потом и Соня исчезла. Этаж опечатали, но ночью было слышно, что из квартиры, тайком, что-то выносят. Родители мне сказали: «Слышала – и забудь. Не наше это дело». Через месяц этаж полячки разделили на маленькие комнатки, и поселили туда жителей подвала. Но нам на первом этаже дали комнатку. И сколько бы мы там теснились, если бы не Аджубей, – неизвестно! Я тогда чуть не подпрыгнула: – Какой Аджубей? Марго улыбнулась: – Тот самый! Алексей Иванович. Зять Никиты Хрущёва. Он тогда работал корреспондентом в газете «Комсомольская Правда» и был журналистом от Бога. Его интересовало всё, он был настоящий журналист. И мне его Господь послал. Моему сыночку было месяцев девять, когда я прогуливалась по парку, недалеко от Грохольского. А сыночек у меня был как с картинки. Коляски были тогда низенькие, а я ещё и открыла её, стоял солнечный день, и мне хотелось, чтобы сынок побольше получил тепла, так как наша комната окном выходила на сырой двор, и солнышко появлялось там редко. И вдруг слышу рядом, за спиной: – Какой очаровательный бутузик! Лёша, Лёша! Посмотри! Прямо для фото в твоей газете! Оборачиваюсь и вижу удивительно красивую пару. Элегантный мужчина средних лет и стильная дама. Улыбаясь, они смотрели на моего сына. Я немного смутилась и вдруг говорю (до сих пор не знаю, как это у меня выскочило, я ведь очень застенчива от природы): – Он был бы ещё лучше и спокойнее, если бы у него была кроватка! Мужчина посмотрел на меня удивлённо: – Сейчас можно купить кроватку в Центральном детском мире! Постоять, конечно, в очереди надо, но купить можно. Я совсем осмелела, и говорю: – Купить можно, а поставить некуда. Мужчина достал из кармана какую-то книжечку и, показав мне, сказал: – Разрешите представиться: Аджубей Алексей Иванович. Журналист. Вы не против, если полюбопытствую о Вашей жизни? – Вы говорите что некуда поставить кроватку. А почему некуда? – Я живу с родителями, мужем и сыном в десятиметровой комнате, а скоро из Армии придёт мой брат. Нам и сейчас кроватку некуда ставить, а когда вернётся брат, я не знаю, как мы будем жить. У спутницы Аджубея немного вылезли глаза: – Вшестером в десятиметровой комнате? Лёша! Разве это возможно? Алексей Иванович молчал. Я помню, что взгляд его был очень печален. Потом спросил меня: – Вы комсомолка? Я говорю: – Конечно. На заводе я вступила в ряды комсомола. – А на каком заводе вы работали до декрета? – На кирпичном. И туда же опять пойду. – А давайте мы с вами прогуляемся в гости! Я не поняла улыбающегося мужчину, и спрашиваю: – А к кому? – К Вам! – ответил Аджубей. И мы зашагали в Грохольский. Через три дня к нам пришла какая-то комиссия, потом через неделю ещё одна. А через полгода мы получили квартиру в Медведково, в пятиэтажном доме без лифта и мусоропровода. Вокруг была непролазная грязь, магазинов рядом не было, но у нас была отдельная комната! А я никогда не жила в отдельной комнате. И мне всё это показалось раем. Я, грешница, молюсь редко, но когда молюсь, первым поминаю Алексея Ивановича Аджубея. Дай Бог ему всего! Ведь какое дело сделал для простого человека! А поблагодарить его мы так и не смогли. – Он не приходил больше в Грохольский, пока вы там жили? – Нет, милая, не приходил. – Вот это журналист! Действительно в гуще событий был всегда! – Встреча с ним потрясла меня. Я увидела то, чего не видела раньше, как будто белоснежные лайнеры взмыли в небо, серебряные корабли понеслись по бескрайним просторам океанов, и лицо обдало солёным ветром и свободой, далёкими странами и высокими пальмами. Я поняла, что рядом, совсем рядом есть другая жизнь: насыщенная поездками, встречами, событиями, ярким солнцем и рокотом пенистого прибоя… Это был единственный раз, когда я поняла, что надо к чему-то стремиться, что-то преодолевать… но потом всё исчезло, и я продолжала стоять у мартена. – Вы и у мартена стояли? – захлебнувшись от удивления, спросила я тогда. – Мартеном я называю свою кухню жизни, на которой проводила всё свободное время: глажка, стирка, мытьё, приготовление обедов, ужинов и опять глажка, стирка, мытьё. Мне хотелось, чтобы дети были всегда сыты, одеты тепло, чтобы было вкусно покушать, и чтобы в доме был порядок. И это всё, чем я занималась. Вечная суета о хлебе насущном. Дети давно выросли, и им всё равно, что я отдала всю жизнь мартену. И зачем я так старалась для них? Надо было делать что-то другое… а что, так и не поняла. Из всей жизни мне запомнилась встреча с Аджубеем. Как он говорил! Как горели его глаза! Сколько он сделал для нас, совершенно чужих ему людей. Он для меня идеал, а почему не стала ему подражать – не знаю. Ведь я могла стать журналистом, врачом, учителем, и также помогать людям! А я продолжала стирать, мыть, готовить, убирать. А зачем? – Может быть. Но нет… надо было ещё что-то делать в этой жизни… Стремиться к чему-то… Однако, что теперь говорить? Жизнь прожита. Иногда, по ночам, думаю, что она прожита впустую, и я не выполнила того, что должна была выполнить здесь, на Земле. Тогда я начинаю молиться, как учила меня бабушка, и прошу у Бога прощенье. Знаю, что Он слышит меня, и простит. И когда-нибудь, на Небесах найдётся и для меня, грешной, маленькое местечко… В последнюю нашу беседу день выдался солнечным и ясным. Мы долго стояли у окна, и смотрели в чистое голубое небо. Я осторожно спросила: – А вы думаете, Бог есть? – Я не думаю, девочка, – светло ответила Маргарита Александровна, – я знаю, что ОН есть. А зачем тогда жизнь, если нет Бога?
Комментарии
Добавить комментарий:
|
|||||||||||||||||||||||||
В конце восьмидесятых годов, по заданию редакции мне, молодой журналистке, была предложена тема для статьи в известной газете. Статья должна была гласить о почётной старости советского человека. Я обзвонила всех своих знакомых, и наиболее интересным вариантом мне представилась пожилая женщина, соседка моей подруги. Мы познакомились, и я была приглашена на чашку чая. |
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
