 |
          |
|
 | ||
Перестанут ли издеваться над Чеховым? |
И Дога его в 1978-м не понял, но зато вальс его попал в топ-200 лучших вальсов… Мне б сердиться, но я чудно устроен: стоит услышать несколько десятков лет не слышанную музыку, – а я одну на днях вдруг услышал, – и глаза на мокром месте. По молодости плачу? Простите старика. Откройте, пожалуйста, читатель сайт https://dogamusic.com/ru/node/697 (надо именно по этому адресу и только первый вариант; всё остальное – другое исполнение), кликните на второй сверху картинке и послушайте под чтение нижеследующего. Ну, снизойдите раз до рифмоплёта, не удержавшегося в этот раз и записавшего музыку стихами – от избытка чувств от неё. Это внутренняя жизнь юной девушки. Монолог. А потом вступают окружающие. Диалог.
– Я всё жду, жду-пожду.
Нет. Я жду, жду-пожду.
И! Вот он явился мне!
Надо мне отойти.
Да! И непременно так!
– О да, да, ты права.
Для фильма Эмиля Лотяну «Мой лаковый и нежный зверь» Дога это сочинил. Фильм я забыл. По «Драме на охоте» (1884) Чехова фильм. Убили там красавицу-героиню… Неминуемо Лотяну Чехова переврал. Чехов – ницшеанец. Людей и вообще всё ненавидел. Потому что в Этом мире есть смерть. А любовь и смерть как-то… рядом. Я это лично почувствовал во время второй влюблённости. Первая прошла в тайне от всех, и во мне имела очень мало проявлений. А во второй… Слишком давно было. Плохо помню. Помню, что мы стояли перед парапетом набережной Немана у Алексотского моста (за нашими спинами был дом Наполеона). И меня вдруг взяла жуть смерти. И её тоже. Могу сейчас только пытаться угадывать логику прихода такого переживания. Ей было 18, мне 22. Оба не хотели и помыслить о семье. У нас же обоих по Свободе на каждого. А выходило, что мы что? Любим, что ли, друг друга… Как с этим быть сейчас вот? Была зима, и будущее казалось неприязненным в свете категорической немыслимости брака для обоих. Причём оба друг перед другом виноваты. Я подозревал, что она шлюха, и скрывал от неё подозрение, но и не смел проверить (любовь же свята, и проверка немыслима). А она-таки шлюха (что и выяснилось при всё же проверке) и скрывала от меня. И то, и другое такое же плохое, как сама смерть. И мы испуганно посмотрели друг на друга. И выяснили тут же, что оба думаем про смерть. Действительно… Какого фига так сделано, чтобы вот не могли, и всё тут, двое без осложнений любить друг друга. А у Чехова – чахотка. И, строго говоря, неизвестно, будет ли он жив завтра. И он ненавидит своих, изо всех сил живущих, персонажей. Сила ненависти звучит в точности подобранных слов, точности, какой в обычной жизни не встречается. «Я взял свою рюмку, поглядел на нее и поставил... – Чёрт возьми, давно уже я не пил, – сказал я. – Не вспомнить ли старину? – И, не долго думая, я налил пять рюмок и одну за другой опрокинул себе в рот. Иначе я не умел пить». Он, видите ли, иначе не умел. У него-то добрая воля. Но так устроено, что от добра добра не бывает. Всё устроено плохо. Или вот. Жутко подумать, что сие рождено тайной ненавистью: «Церковный крест испускал из себя золотые лучи, такие же яркие, как и само солнце. Он сверкал и, казалось, сгорал золотым огнем. Ниже его горела тем же огнем церковная глава, и лоснился на солнце свежевыкрашенный зеленый купол, а за сверкающим крестом широко расстилалась прозрачная, далекая синева». Не верите? Смотрите дальше: «Мужчины и дамы, по обыкновению, шептались и хихикали. Мировой судья Калинин, жестикулируя пальцами и поматывая головой, вполголоса рассказывал помещику Деряеву о своих болезнях. Деряев почти вслух бранил докторов и советовал мировому полечиться у какого-то Евстрата Иваныча». Взорвать бы Этот мир. Неужели я тенденциозен? А эти лёгкие (пока, в 1884 году) абсурды… Зачем граф срочно звал «я»-повествователя к себе? Не объяснено. Почему «я»-повествователь отказался жениться на Наденьке? Её отец, видите ли, увидев его, сказал дочке: «Твой жених приехал!». До сватовства. Ахти-ахти! Причина… Надо ненавидеть Этот мир, чтоб так писать, беспричинно. Вообще. Я на середине драмы, а мне нестерпимо скучно читать сверхподробности обо всём, когда, собственно, ничего стоящего не происходит. Позже Чехов научился вызывать такую же нудоту на гораздо меньших текстах.
А вот я дочитал (читаю и пишу сей опус одновременно) до места, противоположного настроению вальса Доги: «– Вам неприятно, что молодая девушка выходит за старика? Да? Оленька вдруг вспыхнула, задвигала нервно подбородком и, не дожидаясь моего ответа, проговорила быстро: – Вам это не нравится? Так извольте вы сами идти в лес... в эту скуку, где нет никого, кроме кобчиков да сумасшедшего отца... и ждите там, пока придет молодой жених! Вам понравилось тогда вечером, а поглядели бы вы зимой, когда рада бываешь... что вот-вот смерть придет...». Хотел бы я помнить, в каком месте фильма исполняют тот вальс… Но вот я дочитал до объяснения в любви Оленьки и «я»-повествователя (на её свадьбе с Урбениным, с которой она удрала в парк от ужаса поцелуя мужа под крики «Горько!»), – дочитал и подумал, что Дога, сочиняя, имел в виду «тогда вечером». Когда они впервые говорили друг с другом. Лишь общественного потакания «тогда» не было. Так Дога его поместил в воображение Оленьки. Взамен её мечты попасть в рай через смерть от молнии – уважаемый всеми акт. Этого вальса точно не будет, когда я пересмотрю фильм, «тогда», в доме лесника при грозе. Одного я не понимаю. Как ненавидящий весь Этот мир Чехов сделал этого Серёжу, «я»-повествователя, таким порядочным, что тот предложил Оленьке немедленно удрать со свадьбы. Или в этом-то и вся ненавистность Этого мира. У него же свои законы природы, если хотите. По ним, этим законам, нецелованной Оленьке было естественно придумать, что можно легко и просто жить с нелюбимым. И отсюда – согласие на брак со стариком втрое её старшим. В церкви ж поцелуй – «целомудренный». По тому же закону природы, она поняла ужасность своего поступка только исполняя требование «Горько!». И опять по закону природы она глупит и боится общественного мнения, когда Серёжа ей предлагает удрать. Всё в Этом мире устроено ПЛОХО! Отсюда предварения: «…сердце мое сжалось от страха за будущее этого хорошенького, счастливого существа: любовь ее ко мне была только лишним толчком в пропасть...». «Слушайся, если не желаешь своей гибели!» Точность и верность натуре – вот оружие ненавидящего Этот мерзкий мир Чехова.
Чехову надо верить… Это я об описании, как Оленька с отвращением отдавалась графу, физически противному типу. За то, что он граф. Моё воображение не в силах вжиться в такую женщину… А тем не менее это входит в стратегию философского ницшеанца – довести читателя до предвзрыва того взрыва, который способен вышвырнуть душу вон из вообще Этого мира в… иномирие. Теперь понятно, что Оленька – мелкая хищница, угнетённая своей мелкостью, когда хочется быть крупной хищницей, любовницей графа. Понятна эта её непереносимость стояния в церкви среди простого народа, понятны самые первые слова её: «Кто из них граф?» Но диво: Чехов пишет, что она Серёжу любила. (Впрочем, моя шлюха меня тоже любила… Но она шлялась в охоту свою; тогда был СССР.) «Я пристально взглянул на его физиономию, но, по обыкновению, не прочел ничего, кроме бесшабашного довольства, сытости и тупой важности, разлитой во всей его солидной фигуре». Я потому процитировал, что мне вдруг стало очень жаль Чехова. Как же он всех и всё ненавидит, раз дал своему Серёже так всё ненавидеть. Излился писатель впрямую в кои веки… А что он излился через преступника – так это художественный изыск. Надо же было надсмеяться над своей слабостью, над этим выражением себя впрямую. Вот и пусть, мол, излияние будет через преступника, раз я ТАК всё ненавижу. Он же тем выражает свой не сатанизм (радость от преобладания Зла над Добром), а своё «над Добром и Злом». Чего не осознаёт.
А что сделал Лотяну? Не только внешне, но и внутренне отвратительного графа он дал играть красавцу Лаврову, за два года до того игравшему Ленина, а за 6 лет до того – Башкирцева, то бишь Сергея Павловича Королёва. Он тем продемонстрировал нрав чеховской Оленьки, хотевшей из грязи в князи. Противно. Ужаса отвратительности жизни, что в чеховском произведении, разве можно после этого ожидать? Камышев у Чехова, написавший повесть, чтобы хоть так признаться в убийстве Оленьки, о чём у Чехова есть прямой намёк в Прологе от имени издателя: «Мне казалось, что я, не судебный следователь и еще того менее не присяжный психолог, открыл страшную тайну одного человека», – так вот этот Камышев (как бы в виде эпиграфа) как дан режиссёром на первых секундах фильма? Под несколько тактов чудного вальса, о котором в начале, воспоминание Камышева об Оленьке. Очарование любви, мол. Собственно, и название фильма соответствующее – «Мой ласковый и нежный зверь». Ласковый и нежный перевешивает хищника, каким оказалась у Чехова Оленька. То, что называется красяво. Дальше – больше. Не чуть ли не беднячка в «полудетском» платье, а сногсшибательная амазонка на… белом коне! Вместо возмутительной заброшенности имения графа у Лотяну сплошная роскошь. Вместо еле скрываемого презрения Камышева к графу – дружба. Вместо «заорало несколько голосов» про поющих цыган – м-м-м. Упоительный цыганский концерт – голова может закружиться. И долго. Больше 10-ти минут в полуторачасовом фильме. А соития с Тиной не показаны. Они, правда, и у Чехова не показаны, но читатель про них знает, и – как про мерзость. В сцене в церкви нет позорного (и многозначительного по Чехову) отторжения Оленьки от простого народа, этого предварения её превращения в ведьму. Лотяну над красотой Оленьки дрожит и, кажется, готов показать красоту как несправедливое несчастье человека. Чтоб показать человеческую гадость Камышева (что естественно для Этого проклятого мира), Чехов раз пошёл аж на неточность: «– Вы замуж... за Урбенина... – проговорил я, бледнея, сам не зная отчего». Не видна человеку своя бледность. Но зато самое лучшее, что есть в Камышеве, проявилось. Ну… чтоб потом больнее шарахнуть его в убийцы. А у Лотяну это лёгкий разговор двух симпатичных друг другу людей. Камышев во время его отрывает губами по одной черешне с черешневой ветки. Венчание у Лотяну показано не как моральный ужас, по Чехову, а как этнографическое такое для советского времени, времени показа фильма, торжество. Полное извращение Чехова и на свадьбе. Там опять играют торжество. Оленька после отвратительного для неё поцелуя не удирает от ошеломления из-за стола, а сидит и слушает речь мужа, которая режиссёром для того перемещена с до «Горько!» после того. Или что было, когда Камышев удравшую Оленьку нашёл в пещере, можно только фантазировать: «Когда минут через пять я вынес ее на руках из пещеры и, замученную новыми впечатлениями, поставил на землю». И «…фактически была теперь моей женой…». А у Лотяну – всего лишь красивые поцелуи. И при возвращении беглянки на свадьбу (при внутреннем решении Оленьки врать мужу) Лотяну вставляет вальс её с мужем. Боже! Режиссёр, добрый человек, наверно, подумал им иллюстрировать обретение Оленькой взаимной любви, раз она только что с Камышевым в любви объяснилась. И у Чехова даже соответствующее место нашёл: «…желание поделиться со всей этой обедающей толпой своим внезапно набежавшим на нее счастьем…». Бедный Дога мог Чехова даже не читать, а просто исполнить заказ режиссёра… Как это отвратительно! Ибо, по Чехову, она в это время, – отказавшись немедленно бежать со своим Серёжей, – спозналась с «толчком в пропасть». Её Серёжа и убил. Досадно такое киноискажение Чехова. Мне стало противно смотреть фильм дальше, хоть это была его середина.
Когда мне (в 2008-м) открылось ницшеанство Чехова, я испугался. Успокоился только создав целую страницу на своём сайте с перечислением тех, кто открыл это до меня. Но и теперь, спросив интернет: «Чехов ницшеанец», – я читаю в Нейро Яндекса: «отразилась принципиально антиницшеанская точка зрения автора».
|
||||||||||||||||||||||
Чуть не полвека прошло после одного издевательства, но и сейчас можно наткнуться на полное непонимание Чехова…|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
