Надежда / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Весна – и на фронте весна. Там её явление, несмотря ни на что и вопреки всему, чувствуется даже острее чем в обычной жизни. Там она ожидаема с той особой надеждой, которая даёт веру в будущее.

Бледные малосильные рассветы сменились красочными зовущими вдаль зорями. Ветер, уже не жестяно-холодный, как прежде, а другой – свежий и мягкий, наполненный лёгким запахом весны, раздвинул опостылевшую поволоку прокопчённых гарью туч… и открылось солнце. Яркие лучи его, наделив округу цветом, растопили грязные, начинённые ржавым железом скопища снега. Стало веселей и свободней. Ну и пусть, что мерзкой липкой жижей наполнились окопы, что неуютной сыростью увлажнилась затхлая теснота землянок, всё равно весна приятна. Отрадно видеть и чувствовать, как возрождаются к жизни, источая сок из своих ран, искорёженные осколками деревья; как зазвучала пустая тишина туманного предрассветья робкими переливами песен, вернувшихся на родину, птиц; как вновь вдохнула, освободившись от тяжкой обузы зимы земля, и, согретая первым теплом, вознамерилась дать миру новую жизнь, наперекор всему тому злу, что сотворила на ней война.

В первый раз так чувственно и трепетно откликнулось на преображение мира молодое девичье сердце. Мало ему стало места под казённой солдатской гимнастёркой, взбудоражили его желания и мечты, захватив так сильно, что не деться никуда от них.

Вот уже почти полгода, как она на фронте, на передовой. На самой что ни на есть передовой, санинструктором. И ни где-нибудь, а в гвардейском воздушно-десантном полку. Правда, за всё время её службы, полк, несмотря на своё столь звучное и гордое название, ни каких десантных операций пока не проводил. Шла ежедневная окопно-полевая рутина, исключительно в пешем порядке, как у простого пехотного подразделения. Ну да что ж, у неё и без того уже пять прыжков с парашютом имелось и нагрудный знак соответствующий с удостоверением, в аэроклубе выданные. К тому же впереди многое ещё предстоит – разные операции будут, возможно, и воздушно-десантные тоже.

А пока, за это время, свыклась она и с бременем военной работы, и тягостью лишений. Примирилась с постоянным неудобством фронтового быта, который так непередаваемо противен женскому телу. Перестала обращать внимание на похотливые шуточки и бесстыдные вожделеющие взгляды окружающих мужчин, всех без исключения: от рядовых солдат, до их командиров. Научилась бойко и зло отвечать на всякую похабщину, благо и раньше не из робких была. Отвечать не только одними словами, быстро поняв, что с мужчинами именно так и надо – лишь тогда они «сестричкой» тебя будут называть. Освоилась, посуровев характером. Стала стороже, притёршись к грубой солдатской форме, пошитой под мужиков.

И тут эта весна безрассудная взбаламутила юное восемнадцатилетнее сердце, загоревшееся бурным желанием чего-то неизведанного, упоительно сладостного и всеобъемлюще большого. Каждый раз ищет её взгляд того единственного, которого выделило сердце из общей однообразной мужской массы: немногословного, ужасно серьёзного и, такого же как она, молодого младшего лейтенанта, недавно прибывшего в их батальон на должность комсорга. Именно ему захотелось отдать свою девичью нежность, именно с ним захотелось быть женщиной. Вот только он непонятливый, вечно в свои дела политработника погружённый, не замечает этого. Ну, а ей снова и снова охота видеть и его васильковые глаза, и густую вьющуюся чёлку, с тонкой седой прядью, и ловкие движения статного тела, и лёгкую пружинистую походку.

А ведь впереди наступление. Все об этом говорят, знают и ждут. И с отчаянной готовностью ждут, и с тревогой – ведь смерть, неизменная спутница войны, в таких боях всегда ближе. И наступление, и весна эта баламутка – всё вместе, всё сразу. Вот и как тут быть? Что ей теперь делать с растревоженным первой любовью сердцем?..

…Много с тех лет прошло вёсен. Разных, но всегда одинаково долгожданных.

Безудержно яркое майское солнце, поигрывая весёлыми бликами на стёклах бесчисленных окон высоких многоквартирных домов, нагрело за день асфальтовые улицы города, так, что к вечеру даже жарковато стало.

Из душного, насквозь пронзённого, будто аквариум, слепящим солнечным светом троллейбуса выскочила на остановку Верочка, зашагала неторопливой беззаботной походкой к своему дому. Зачем торопиться: рабочий день закончился, больше никаких дел не предвидится, погодка – супер! Можно и прогуляться немного, насладиться мягким весенним вечером. У молодой, незамужней и не обременённой детьми девушки время на это всегда найдётся.

Бархатно-нежный ветерок, приятно освежая, запрыгивает под тонкую ткань лёгенького платьица. Удобна юному телу невесомость весеннего наряда, подчёркивающего упругие изгибы фигуры, надоела за зиму громоздкая упаковка тёплой одежды. Маленькая сумочка, не утруждая рук, плавно и свободно, будто сама по себе, порхает в такт, вызывающе постукивающим по тротуару, каблучкам-шпилькам. То и дело, приятно волнуясь, замечает Верочка, как задерживаются на ней взгляды проходящих мимо мужчин. Что ж, пускай смотрят – раз есть на что!

Так, не спеша, – пока в пару магазинчиков заглянула, пока в сквере на лавочке со встретившейся по пути подружкой поболтала, – Верочка дошла до дома. Там, в трёхкомнатной квартире, где она жила с родителями, всё как обычно: отец у включенного телевизора над каким-то поломавшимся бытовым прибором «колдует», мать на кухне ножом по разделочной доске стучит – поесть что-то готовит. Дочь в помощники, само собой разумеется, никто не зовёт: единственного, и оттого чрезмерно любимого, ребёнка в семье утруждать было не принято. Пусть она и не дитя уже давно, а вполне взрослая девушка, для родителей это значения не имеет, их забота о ней не исчерпалась с годами, став даже на оборот ещё более всеохватывающей и, по мнению самой Верочки, навязчивой.

Что ж родители – есть родители. А за ужином, как следует ожидать, они обязательно, но аккуратно должны будут темы Верочкиного замужества коснутся: пора бы уже их дочери своей семьёй обзавестись… а там, глядишь, и дети пойдут… очень им внуков охота понянчить. Неудобны для Верочки эти разговоры. Она, в принципе, не против замужества, вот только не выбрала себе ещё подходящего кавалера. Ну, а дети… дети, вообще, отдельная тема – даже говорить о них, по её рассуждениям, рано. Дело не хитрое – успеется, а сейчас об этом и думать не стоит. Для себя пожить надо. Она и без того вполне счастлива и довольна. К тому же ещё многое надо успеть взять от жизни, распорядиться которой она и сама, без всяких посторонних советов, знает как.

Но сегодня бесед на эту тему не было.

– Бабушка звонила, – имея в виду свою мать, сообщил отец, обращаясь к дочери. – Тётя Надя умерла. Послезавтра хоронить будут… Надо съездить.

Верочка, перестав ковыряться вилкой в тарелке с салатом, недоумённо посмотрела на отца: про какую тётю Надю он сейчас говорил, ей было совсем не понятно.

– Ну… Надежда Алексеевна. Дедушки твоего сестра двоюродная, – подсказала мать. – Та, что на конце Заводской улицы жила. Помнишь?.. Ну, такая… – Замявшись, договорила неопределённо: – Старенькая совсем.

Верочка в ответ покивала головой, хотя, если честно, всё равно не поняла о ком идёт речь. Затем, не проронив ни слова, отодвинула от себя тарелку, взяла в руку чашечку с кофе, аппетитно пригубила парящий горячим ароматом напиток – всем своим поведением показывая, что услышанное сейчас её нисколько не касается. Действительно, какое ей дело до каких-то там старых тёток, которых она и не помнит вовсе. Это мать всех в том посёлке, откуда отец родом, знает. У неё, рано оставшейся без родителей, очень хорошие отношения сложились и с, теперь уж покойным, свёкром и со свекровью, которых она иначе как папа и мама никогда не называла. Ей с отцом бывать на его малой родине нравится: и когда помощь какая-нибудь нужна, и просто так. А уж если кто-то там из стариков умер, что ж пусть едут. Верочка тут причём?

– Похороны послезавтра, – повторил сказанное ранее отец. И безапелляционно поставил в известность: – Поедем все втроём.

«Всё! Теперь выходные потеряны», – передёрнуло Верочку. А ведь на них у неё были свои планы: и в «киношку» с подругой сходить собиралась, в «кафешке» потом посидеть, и к мастеру в маникюрный салон как раз на субботу была записана. Теперь ясное дело все эти планы рушились. Можно, конечно, «покапризничать» было бы, но судя по тону отца, результата от этой «сцены» ожидать не стоило. Верочка его характер знала хорошо: раз сказал – на том теперь и будет стоять, сейчас его ничем не переубедишь, он в правоте своего решения уже уверился. Хоть ничего и не сказала она в ответ, но на лице у неё изобразилась такая «мина», что мать, предупреждая недовольство отца, ласково проговорила:

– Ну, что ты, Вер? Съездим. Бабушку проведаем. Ты у неё давно не была. Вот она обрадуется!

Да, бабушку проведать, и вправду, надо – тут не поспоришь. Только вот большую часть субботы с воскресеньем, по всей видимости, похороны с поминками займут, а это приятным времяпровождением назвать никак нельзя. Расстраивала Верочку и сама поездка в посёлок – в «провинцию» её совсем не тянуло. Туда, к бабушке и дедушке (пока тот ещё был жив), она ездила не часто и исключительно с родителями, на один-два дня, если не считать пару раз, когда ещё в детстве во время каникул её оставляли там на недельку-другую. А повзрослев, стала навещать своих стариков (теперь одну лишь бабушку) всё реже и реже. И вроде бы только хорошее помнилось Верочке о времени проведённом у них (они внучку холили и лелеяли не меньше чем родители), но жизнь в городе ей была несравненно ближе и интересней.

– Ладно… съездим, – ответила дочь, интонацией голоса подчёркивая, что подчиняется воле родителей вопреки своему желанию. Хмыкнула, встала из-за стола и молчком отправилась к себе в комнату, захватив чашку с недопитым кофе.

– Вот и договорились, – с досадой, но без раздражения проговорил вслед отец, этими словами как бы сглаживая финал беседы.

Первое время Верочка просто сидела в комнате, «дуясь» на отца с матерью: «Одни не могли поехать. С собой зачем-то тащат». И от расстройства отложив все свои досужие занятия (не было сейчас настроения для них), силилась вспомнить, кто же такая есть эта Надежда Алексеевна, из-за которой рухнули её планы на выходные. Вспоминала… вспоминала, да так и не вспомнила. «Ладно. Какая разница! Подумаешь, какой-то родственник дальний-предальний. Не в ней дело», – начала понемногу успокаивать сама себя. Затем, широко расставив пальчики, покрутила вытянутыми руками, осматривая свои ноготки, и критично покачала головой: «Да-а-а… пора переделывать. И ведь всё так удачно складывалось, а теперь надо в салон звонить, запись на субботу отменять… заново записываться. Хорошо если ждать недолго придётся. Может во вторник или среду удастся попасть. Не с такими же ногтями ходить». Вздохнув, взялась за смартфон... и уже до самой ночи не выпускала его из рук, закружившись в бесконечном пространстве мессенджеров, блогов, чатов и всяческой прочей «мишуры» интернета.

Через день рано утром машина Верочкиного отца, вырвавшись из лабиринта городских улиц и перекрёстков, опутанных сетью светофоров, проскочила хитросплетение узлов кольцевой дороги и свободно помчалась по прямому, широкому и еще не загруженному транспортом шоссе в направлении посёлка.

Комфортно в, мягко поскрипывающем кожей и пластиком, просторном салоне автомобиля, приятно освежённом системой климат-контроля. Удобно расположившись на заднем сиденье, изредка сладко позёвывая, Верочка, рассматривала мелькающие за стеклом пейзажи. Всё вокруг, докуда хватало взгляда, было украшено яркими красками молодой зелени: и открытые солнечному свету поля; и леса, ещё хранящиеся после ночи влажную тень; и теснящиеся по извилистым берегам речушек и ручьёв скопления кустарников. А над всем этим поднималось вверх бесконечное светло-синее небо, лёгкое и чистое, как акварель.

Прежние недовольства и возмущения, утратив первоначальный запал, уже оставили Верочку и казались теперь вовсе не существенными. «Было ли вообще от чего так переживать? Подумаешь, планы изменились. Всё решаемо». Радость начинающегося весеннего дня захлестнула её неожиданным восторгом. Смутным далёким видением, которое не ухватить, не удержать, всплыло позабытое детское воспоминание… и унеслось, растворившись в потоке мыслей и чувств, оставив тёплый след в душе. Захотелось повидать бабушку, побыть у неё дома, и даже пройтись где-нибудь по окраине посёлка.

Только мысль о похоронах, – малоприятной, но обязательной части поездки, – не давала покоя. «Впрочем, они ведь не всё время займут, – успокаивала она сама себя. – Ну, на кладбище постоять придётся, на поминках посидеть… Ладно. Что ж теперь». Тем более делать ей там ничего не придётся. Это родители вчера весь вечер готовились: подбирали и себе и дочери что-либо чёрное из гардероба… звонили бабушке… договаривались о чем-то… спрашивали, что от них требуется. Верочку же все эти хлопоты не коснулись, родителям её помощь не требовалась. Да и помогать особо не в чем было – всё основное, как она поняла, на месте в посёлке подготовлено будет.

Скоро остались позади двадцать с небольшим километров. Затем был поворот и съезд с большого шоссе на более узкую и менее прямолинейную дорогу, разделённую всего одной прерывистой линией разметки. Ещё немного, и вот уже виден поселок, разместившийся на пологих склонах двух низеньких холмов, разделённых тихой мелководной речушкой. Мало что изменилось в нём со времени последнего визита Верочки, также как и за последние несколько лет, а может быть даже десятилетий. Всё тот же незамысловатый указатель посёлка, составленный из бетонных букв его названия; всё те же небольшие, вихлявые улицы, лишь кое-где оснащённые дорожными знаками; всё та же типичная для сельских поселений индивидуальная застройка, разбавленная немногими (так, что пальцев на одной руке сосчитать хватит) панельными двухэтажками. Здание администрации с примыкающей к нему маленькой площадью, сквер со стандартным памятником воинам-освободителям, простенький Дом культуры и, обязательные для любого районного центра, больница, школа, детский садик – вот и весь посёлок.

В бабушкином доме также без изменений: и скромненькая мебель в комнатах, и дешёвенькие ковры, развешенные на стенах, всё на тех же местах, даже шторы с обоями прежние. Из-за стекла серванта детские куклы пристальным взором больших широко раскрытых глаз встречают свою повзрослевшую хозяйку. Давно уже Верочка выросла – не нужны ей стали игрушки, а бабушка всё хранит их. Теплится радостью свидания старушечий взгляд, трогательно блестит слезой радости. Хоть бабушка и словом не обмолвилась о том, что редко навещает её внучка, но Верочке всё равно как-то не по себе стало, даже совестно – тоже растрогалась, неожидаемо сильно. Хорошо ещё недолог этот момент был, оттесненный суетой предстоящего дела, а то возможно и сама расплакалась бы.

Родители, быстренько закончив со всем необходимым, усадили бабушку в машину к Верочке на заднее сиденье и все вместе, уже в полном сборе, отправились на похороны. Как выяснилось, бабушка у покойной всю предыдущую ночь просидела (обычай такой), только под утро к себе вернулась – сына с женой да внучку встретить. Вроде и ехать на другой конец посёлка нужно, но времени это заняло лишь пять минут, не больше: не успели оглянуться, а уже добрались. По количеству людей собравшихся во дворе и припаркованных на улице машин сразу понять можно, что к нужному месту прибыли.

И вот как к дому покойной подъезжать стали, тут Верочка и вспомнила, кто есть такая эта Надежда Алексеевна. Точно застывший кадр из старого диафильма, тускло высвеченный на чёрной стене, всплыло мрачное воспоминание, пробудившее уже позабытые детские страхи и заставившее невольно вздрогнуть. Вновь будто невидимый барьер вырос, закрыв то хорошее, что только-только начало зарождаться у неё в душе. Настроение упало, и всё вокруг снова стало обретать прежний серый, неприязненный вид.

А пугаться маленькой девочке было чего. Стоило только взглянуть в отталкивающе страшное, изуродованное давней раной лицо дедушкиной родственницы. Жуткий шрам глубокой бороздой, прорезав сверху донизу всю левую щёку и часть лба, скривил рассечённую надвое бровь, опустив вниз к впалому бессильному веку, скрывающему пустую глазницу. Да и сама старуха выглядела как-то убого. Вся скособоченная и вечно угнувшаяся, ходила она, тяжело припадая на хромую ногу, стуком своего деревянного костыля, вызывая тревожное содрогание. Хоть видела её Верочка всего-навсего пару раз, когда вместе с дедушкой заходила к ней, но и этого хватило детской фантазии, чтобы нарисовать в воображении мрачную картину.

Вдобавок ко всему жила та старуха на самом краю посёлка, вроде как на отшибе: дальше тёмной стеной стоял лес, и кладбище чуть в стороне виднелось. Большие раскидистые деревья и густой тенистый кустарник росли на её участке почти вплотную к стенам дома, так что из всего строения была видна лишь почерневшая, местами заросшая мхом крыша. Вспомнилось Верочке и то, как встретил их с дедушкой грозным лаем большой косматый пёс, как метался он на цепи, утихомирившись только тогда, когда этого велела ему хозяйка.

Вроде ни слова плохого не слышала от неё Верочка, ни жеста какого-либо дурного, а наоборот, помнилось, что та добра и радушна была, старалась угостить чем-то вкусненьким. Но всё равно пугалась девочка её уродства, втайне брезгуя угощением. Неуютно казалось Верочке в доме у дедовой сестры, вроде всё как у других, но сумрачно как-то, пусто и безрадостно, даже зеркальца ни одного не видно. А ещё припомнилось ей, что боязно становилось, когда вдруг невзначай ловила она на себе взгляд единственного глаза старушки. Не понимала Верочка эти взгляды, смущаясь их. И заметив это, дедова сестра, отворачивалась в сторону, плотнее укутывая в платок склонившуюся голову.

Дедушка потом объяснял внучке: что увечья получены Надеждой Алексеевной на войне, что она, будучи медсестрой, спасла жизни многим солдатам, и что за то имеет награды. Рассказывал, как трудно живётся ей, одинокой и бездетной. Говорил он с искренней жалостью и сочувствием в голосе, стараясь найти отклик в душе внучки. Но не понять было этого ей, не пересиливало это её детские страхи.

У дома покойной многолюдно. И мужчины, и женщины в основном старших возрастов, молодёжи совсем мало – и все незнакомые. Стоят небольшими группами, о чём-то тихо беседуют между собой. За калиткой команда из ребят в белых рубашках и остроугольных красных галстуках скучает, дожидаясь указаний. «Наверное, пионеры, – подумала Верочка. – Видно в здешней школе ещё их организация есть».

Родители, коротко поздоровавшись да переговорив кое с кем из присутствующих, прошли с бабушкой внутрь дома, а Верочка снаружи осталась. И без неё там народу полно, к тому же уже вот-вот будут выносить усопшую: значит и тут можно подождать, чтоб в толпу не лезть.

Став поодаль Верочка от нечего делать глазела по сторонам. Знать здесь она никого не знала, потому говорить было не с кем. Да и не о чем. «Впрочем, на похоронах правильным будет вообще просто молчать», – решила она про себя.

День, совсем не соответствуя траурной обстановке, выдался погожим и тёплым. Высокое, очаровывающее своей синевой небо было безоблачно чисто. Всё вокруг цвело и, казалось, сама природа радовалась жизни. Явно ощущалось скорое начало лета.

Под яркими лучами солнца дом Надежды Алексеевны сейчас не казался таким тёмным и угрюмым, как представлялось Верочке прежде. Огород выглядел ухоженным и достаточно просторным. А теснящиеся к стенам фруктовые деревья ласкали взгляд своей зеленью, придавали округе красок. «Дом как дом… обычный деревенский. Такой же, что и у других», – негодуя над своими детскими страхами, думала Верочка, продолжая беспредметно водить взглядом. Присмотревшись, угадала выкрашенную в красный цвет жестяную пятиконечную звезду, прикреплённую перед входом. Странным показалось ей, что не замечала раньше она эту звёздочку: может не обращала внимания или забыла просто. «А вот будка собачья на том же месте», – отметила про себя Верочка. Чуть позже и пса подле конуры рассмотрела. Уложил тот свою лохматую морду на лапы, и вопросительно глядит растерянными глазами на людей, будто ища у них помощи. «Неужели его в детстве видела? – гадала Верочка. – Вряд ли. Сколько уж лет прошло… Хотя похож…»

Вскоре стали выносить покойную. Разом смолк шёпот разговоров и все собравшиеся здесь, словно получив какой-то особый сигнал, замерли в ожидании. Четверо мужчин, потолчась немного на неудобном крыльце, перенесли гроб из дома во двор, установили его на табуретки, и к нему начали не торопясь подходить люди.

Подошла и Верочка. Среди узорной белизны множества покрывал старушка казалась совсем-совсем маленькой и худой. Гроб тоже был небольшой и наверняка нужного размера, но смотрелась в нём покойная как-то сиротливо, будто тот велик ей. Лицо усопшей, жёлтовато-серой маской застывшее в объёмном окладе платка, выглядело самым обыкновенным – таким, какое оно бывает у мёртвых. Вся прежняя неприглядность будто затушевалась: оба века были умиротворённо опущены, тем самым скрыв изъян, а страшный шрам, затерявшись в густой сетке морщин, уже не бросался в глаза. Не увидела сейчас Верочка ничего того, что могло напугать её в детстве – на лице Надежды Алексеевны читалось лишь безучастное спокойствие конца.

Рядом с гробом выстроились пионеры с венками и небольшими подушечками, на красном бархате которых были пришпилены ордена и медали Надежды Алексеевны. Верочка в наградах не разбиралась, но, как и большинство людей, задержалась почтительным взглядом на них. Немного позже подошёл священник, чинно оправил своё облачение и, позвякивая дымящим кадилом, забасил густым низким голосом мало кому понятное песнопение. Многие из присутствующих, вторя его крестным знамениям, время от времени стали креститься. И Верочка тоже.

Пионерские галстуки и церковная ряса – рядом и вместе, на одной церемонии. Да, время способно примерить даже крайние противоположности.

Священнослужитель, закончив обряд, подал знак, те же, что и прежде, мужчины подняли на плечи гроб и траурная процессия, вытянувшись прерывистой колонной, размеренно медленным шагом двинулась в сторону кладбища, под тяжёлые ритм похоронного марша. Заняв место где-то в конце этого разноликого людского потока, молча шагала вместе с родителями и Верочка. Отойдя немного, обернулась: от дома старушки, еле-еле уловимым стоном, доносилось жалостливое поскуливание. Это пёс, прикованный к конуре (отпустить его видимо никто так и не догадался), – мало чего понимая из творившегося сейчас, но своим звериным чутьём чувствуя беду, – прощался с хозяйкой.

На старом сельском кладбище, затенённому большими деревьями, место под захоронение было отведено особое – перед самым входом, очевидно из специально зарезервированных для таких вот случаев. Перед погребением глава поселковой администрации сказал долгую высокопарную речь, местный оркестр громко и волнующе исполнил «Прощание славянки», священник ещё что-то прочёл нараспев из своей книги. Присутствующие учтиво молчали. Всё выглядело солидно и официально… даже слишком, по мнению Верочки.

По завершению церемонии прощания на гроб была надвинута крышка, приколочена к нему быстрыми ударами молотка, и тот опустили в сырую глубину могилы. Горсть за горстью спеша вниз, посыпалась в неё сброшенная множеством рук земля, дробно и глухо стуча по обтянутым красной материей гробовым доскам. Затем за дело принялись могильщики: расторопными движениями лопат засыпали могилу; умело соорудили над ней холмик, придав ему аккуратную правильную форму; выверяя вертикальность, установили деревянный крест… На этом похороны закончились, люди ушли (кто поминать, кто домой), а на опустевшем кладбище, тревожа спокойствие унылым шелестом траурных лент, осталась одиноко стоящая свежая могила…

На поминках в сельской столовой тамошний глава опять держал речь, за ним ещё кто-то из должностных лиц. Вообще, как показалось Верочке, и похороны, и поминальное застолье были организованны и финансированы исключительно районной администрацией, но спрашивать у родителей: так ли это или нет, она не стала. Выступающие говорили теперь более коротко и менее торжественно. Да и сидели за столом не долго. Впрочем, как и многие из собравшихся. Одни ушли почти сразу, едва формальная часть мероприятия закончилась, другие – чуть позже. Кстати, Верочка ещё на кладбище заметила, что среди огромного количества венков, занявших весь участок захоронения, было всего два от родственников: от её семьи и бабушки. Может она, что-то и пропустила, но только на всех прочих чёрных лентах, которые ей удалось рассмотреть, позолоченные надписи, выражали слова скорби от различных учреждений, предприятий и служб. Значит, собрались здесь сейчас в основном представители этих организаций, а у них, понятное дело, лишнего времени нет. Кто-то, видимо, пришёл, чтобы просто «отметиться», как говорится «для галочки» – этим тоже не резон засиживаться. В итоге спустя пару часов, за ещё обильно заставленным столом, осталась лишь несколько старух да стариков, неизвестных Верочке, её родители с бабушкой… ну и она с ними.

– Несчастной, конечно, Надька была. Усю жизнь одна-одинёшенька… – случайно подслушала Верочка тихую беседу двух старушек.

– Да, жизня тяжёлая ей досталася. Ни дай бог никому.

– Одно мучение.

– Да уж отмучилась теперь…

– Зато почёта много было. Разве не так? – вступил в беседу сидящий рядом с ними старичок.

– Ой, ну тебя! Почёт какой-то приплёл.

– Как какой-то? Хоронили вон, как генерала будто бы.

– Что ей с почёту того?! Ей его и при жизни хватало. Заслужила… Да только вот счастия от того почёту-то нет… Бабе деточек надо иметь, мужика свого. Да чтоб усё хорошо было. Вот тогда она и жизнь в радость. Тогда и счастие. А ты тут про почёт...

Собеседники ещё о чём-то говорили, только Верочка, отвлёкшись на очередную просьбу матери, уже не смогла разобрать.

Вскоре из столовой разошлись и последние люди. Перед уходом Верочка услышала, как её бабушка договаривается с одной из старушек (по всей видимости, родственницы своего покойного супруга) о завтрашнем визите в дом к Надежде Алексеевне: вещи с документами её перебрать, потому как больше заниматься этим некому – другой родни у покойной нет, а они хоть и дальние, да всё ж родственники. Договорившись, решили, что Верочкины отец с матерью тоже пойдут – может помощь какая понадобится… и она пусть с ними приходит.

Под вечер, когда уже вернулись к бабушкиному дому, небо, нахмурившись невесть откуда взявшейся тучкой, брызнуло мелким коротким дождиком. Воздух, до этого отяжелённый дневным зноем, сразу посвежел, сделавшись приятнее и легче. Ветерок быстро прогнал нечаянную тучку, капель закончилась, и вновь открылось клонящееся к горизонту солнце. Но прежнего жара оно уже не дало. Стало по-вечернему прохладно и тихо.

Ночью Верочке не спалось, и смартфон, время от времени зазывно пиликающий уведомлениями, как-то «не шёл» в руки. Всё думалось о Надежде Алексеевне, вернее о её похоронах. Верочке и прежде случалось бывать на подобных мероприятиях, пусть не много – но случалось. Тогда тоже хоронили стариков. Но эти похороны показались ей совсем не схожими с теми, которые доводилось видеть раньше. Да, всё было «на уровне», причём на достаточно высоком, по местным меркам: и хоронили с особыми почестями, и народу собралось много. Но не было, неминуемого в таких случаях, ощущения утраты, так же как не просматривалось в глазах присутствующих ни одной слезинки. А ведь и по старикам тоже плачут. Верочка помнила, как на дедовых похоронах глотала слёзы её бабушка. Помнила: и окаменелое серое лицо отца, и растерянную несуразность матери, и вязкое чувство горя, пропитавшее окружающий воздух. Даже разговоры, которые велись на поминках, были другими: без лишнего пафоса, и потому более чистые и проникновенные, со светлой тихой грустью. Тогда о покойном вспоминали так, будто тот всего лишь отошёл ненадолго.

Нет, ничего подобного Верочка сегодня не увидела. Всё «чинно», «благородно», но без скорби… искренней сердечной скорби. Закончились похороны, люди разошлись, вернувшись к своим обыденным занятиям, и никто из них не унёс с собой печаль потери. Не имелось у Надежды Алексеевны близких – не кому было переживать о ней. И настолько неправильным и несправедливым показалось это Верочке, что стало жаль покойную. По-настоящему жаль, по-человечески…

Утром пришлось вставать рано: день один, а дел много, и к вечеру надо успеть домой в город вернуться.

Во дворе у Надежды Алексеевны, ещё издали заслышав приближающиеся человеческие шаги, зашевелился у своей будки пёс, оторвавшись от грустной собачьей думы. Слезливым взглядом уставился на пришедших, как бы вопрошая их: что ж теперь делать? «Вот единственный кто переживает», – с умилением подумалось Верочке.

– Ну, что ты, жалостливый? – направилась к нему дедушкина родственница (та с которой вчера условились встретиться). Подойдя, безбоязненно протянула руку. Погладила. – Пойдёшь ко мне жить? – Повернувшись к своим спутникам, заявила: – К себе заберу. У меня-то вот и собаки нет. Вроде без надобности. Да вот только ему-то куда теперя податься. Подохнет ведь. – Снова взглянула на пса: – Ну, согласный?.. – И тот, словно заключая с ней союз, доверительно лизнул её ладонь.

Даже после нешумной улицы в доме покойной кажется очень тихо. По-особому тихо – так, что говорить хочется только шёпотом. В комнатах, выглядевших сейчас пустыми, царит аккуратный порядок – ничего лишнего нет в их непритязательном интерьере. Застоявшийся воздух спёрт, душно, и вдобавок чем-то слащавым пахнет – вероятно, свечной гарью. Всё вокруг чужое, и от всего тоскливым одиночеством веет.

В зале Верочке сразу бросился в глаза круглый старомодный стол, почти полностью заложенный подушечками с наградами – теми, которые вчера несли в руках пионеры. От большого количества и разнообразия орденов и медалей даже глаза разбегались. Сложным представлялось не только определить их, но и сосчитать. Из всей этой многочисленной массы Верочкин взгляд задержался на одном знаке, красиво выделяющимся среди других обилием эмали рубинового цвета, и выразительной лаконичностью формы. Наименование этой награды она знала: орден «Красной звезды». Знала потому, что у её отца есть такой же – за Афган. Тот орден вместе с удостоверением хранится у них дома в маленькой красной коробочке, рядом с самыми ценными и важными вещами.

Подошёл отец. В отличие от дочери, он мог доподлинно указать и название, и достоинство любой из этих наград. Но говорить что-либо касательно данной темы сейчас не стал, а лишь уважительно покивал головой, бережно поправил несколько подушечек, выстраивая их в ровный ряд, и в пол голоса произнёс:

– Тётя Надя в десанте служила... Один род войск у нас с ней – ВДВ.

– А с медальками-то её как быть?.. – спросила бабушка.

– В школу договорились отдать. В музей, – ответил отец. – Правильное решение. Там им самое место… Кстати, тёть Надину фотографию какую-нибудь они просили подобрать. Надо будет посмотреть.

Фотоальбома, – такого, который обыкновенно имеется у людей старого поколения: большого, немного потрёпанного, загруженного множеством снимков, – у Надежды Алексеевны, по понятной причине, не имелось. Однако две её фотокарточки всё же удалось отыскать.

На одной из них Надежда (именно так – без отчества, подобало назвать запечатлённую на снимке молодую девушку) была в военной форме: на голове, выступая над игривыми локонами, темнело округлое поле берета со светлой крапинкой пятиконечной звёздочки; вызывающе натянутая на груди гимнастёрка в талии туго обхвачена жёстким кожаным ремнём; через правое плечо ещё один ремень перекинут – брезентовый, от санитарной сумки, объёмно выступающей из-за бедра; и при погонах, внушительно крупных, с одной широкой полосой на каждом.

Чёткости изображения хватало, чтобы живо передать ту улыбку, которой светилось юное лицо Надежды, обращённое к стоящему рядом с ней военному. «Наверное, офицер», – подумалось Верочке, оценившей его строгую выправку и сдержанный, умный взгляд.

– А это жених её был, – подсказала бабушка. – Погиб он…

– Вон, какая Надька-то в молодости красивая была, – проговорила, глядя на фотокарточку, дедушкина родственница. – А я уж позабыла-то совсем, хотя чуточки застала её такой… до войны.

– Да-а-а, – согласилась бабушка. – Те, что постарше сказывали, бойкая была. Ух, какая бойкая! Прям боевая! Во всём первая. И с парашютом прыгала, и на курсах медсестёр училася. И на войну добровольцем пошла…

– Да, так-то. Усё у неё в жизни сложиться могло. Ведь какой она невестой завидной была. Жила бы да радовалась только… если б война не изувечила… Ох! Всё бабье счастье война эта проклятущая у неё отняла. Ни замуж выйти не дала, ни детишками обзавестись. Прежде её любой за себя с радостью взял бы. А такая – сразу никому не нужна стала. Мужики-то ведь какие они?.. Так, усю жизнь, одна одинёшенька и прожила. Людей стесняясь, да увечье от них своё пряча. Ох-ох! Не дай бог никому так.

– Ох-ох-ох… – завздыхала в ответ и бабушка.

Глаза у старушек заслезились, и они, промокая их уголками своих платков, замолчали. Так постояв ещё немного, разошлись – вроде как по делам. А фотография осталась в руках у Верочки. Глядя на снимок, даже не верилось, что запечатлённая на нём действительно та самая, знакомая ей, Надежда Алексеевна. Ничего общего не было между цветущей молодостью девчонки с фотографии и той нелюдимой убогой старостью, на которую её обрекла судьба.

Показав фотокарточку отцу с матерью, Верочка положила её на видное место – на массивный высокий комод, застеленный скатертью, поверх которой были расставлены разные безделушки, те, что частенько встречаются в домах у пожилых людей: всякие там вазочки, шкатулочки да тарелочки. Среди этих безделушек Верочкин взгляд выделил две фарфоровые статуэтки в виде детишек-ангелочков с небольшими, сложенными за спинками крылышками. Один из них держал свирель, другой – скрипку. Их лёгкие длинные одеяния, тонкими изгибами складок застывшие в плавном движении танца; нежные завитки кудрявых волос; кругленькие детские лица с пухленькими щёчками; крошечные пальчики – всё с первого же взгляда вызвало у Верочки отчётливое понимание тех чувств, которые жили в душе владелицы этих фигурок: не испытанное – но столь сильно желанное, накопленное до краёв – да так и не выплеснутое чувство материнской любви. Некого было ей любить, некому было дарить свою заботу, не с кем было делить счастье. Были лишь эти две детские статуэтки… всего лишь статуэтки.

«Как же это несправедливо! – защемило у Верочки сердце. – Вот мы живём и не ценим те простые блага, что жизнью предоставлены. Считаем так и должно быть… А ведь кому-то и мизера того благополучия не достаётся. Малому бы они радовались – так ведь нет этого у них!.. И почему так? Вот, с той же Надеждой Алексеевной почему так жизнь обошлась?! Она ведь счастья не менее других заслуживала, даже, пожалуй, больше…»

И сделалось Верочке стыдно: и за свои детские страхи, и за прежнюю неприязнь, и за беззаботно лёгкое отношение к жизни и всему тому достатку, который она по умолчанию считала нормой. Вновь чувство жалости к Надежде Алексеевне охватило её, да так сильно, что даже заныло что-то внутри, и Верочка, проглотив подступивший к горлу ком, по-тихому, пока никто не видит, вышла из дома во двор – чтоб отдышаться и просушить увлажнившиеся внезапной слезой глаза…

Вроде бы и имущества у покойной было немного, и брать себе никто особо ничего не собирался (мать с отцом выбрали лишь несколько книг, да старушки кое-что «по мелочи» присмотрели), но провозились достаточно долго – почти весь день. Главное с документами Надежды Алексеевны разобрались – всё требуемое нашли, все нюансы выяснили, а если и упустили что-нибудь невзначай или какие-либо вопросы возникнут, так бабушка с дедушкиной родственницей сами тут управятся, это не сложно будет – основное уже сделано.

Перед уходом Верочка, надумав, спросила:

– А можно я вот этих двух ангелочков себе возьму?

– Отчего же нет? Можно, – ответила бабушка.

Верочка забрала статуэтки с комода и бережно передала их матери, чтобы та в сумку положила. Но прежде чем сделать это, мать осмотрела фигурки и с многозначительным вздохом произнесла:

– Что ж будем надеется когда-то всё же случиться им в детских ручках побывать… Глядишь и крылышки у них расправятся.

Раньше бы Верочка, уловив столь «прозрачный» намёк, непременно фыркнула, но сейчас, к великому удивлению и матери, и отца, она просто промолчала. Но сколь бы странной не показалась тогда родителям реакция дочери, более неожиданным для них был её ответ на вопрос бабушки, заданный, уже перед отъездом: «Скоро ли теперь в гости ждать?»

– На следующих выходных бабуш, с родителями, – именно так ответила Верочка, для себя решив: «На неделе все свои делишки утрясу, и приеду. Надо почаще бабушку навещать, она-то ведь ждёт…»

Вечерело. Отцова машина спеша домой неслась по пустому шоссе, затемнённому длинной тенью от посадки, тянущейся вдоль него. Усталое солнце, сближаясь с горизонтом, мелькало гаснущем красным шаром в кронах деревьев, проблёскивая между стволами слабеющими лучами. Было тихо, спокойно и немного грустно. Заканчивался последний день весны, завтра уже начиналось лето.

Художник: Ольга Зубенко (из открытых источников).