 |
          |
|
 | ||
«Любовь моя покоится в подвале…» |
Лирики вьюнок
Оттепель была не белей, чем вальс, не белей, чем стих, и дождливый март то ли седовлас, то ли колдовских не приемлет чар, не приемлет нот, и окутан тьмой… Горечью обид кофе губы жжёт в комнате пустой.
Тикают часы так же, как вчера — монотонный блюз, если Бог — любовь, если жизнь — игра, я не удержусь, окунусь в этюд, окунусь в туман, в пригоршни Христа… Серая печаль, на корню завянь, дежавю спустя.
Лишние слова витым полотном заслоняют ночь. Чем пятно луны в смерче временном может мне помочь? Сыро до костей. Шорохи дождя за окном тихи. Пеплом прежних чувств пали на алтарь чёрные стихи.
Замуж звал один, а потом другой соискатель грёз. Я же в браке с тем, что моей рукой в ямбах разлилось. Лирики вьюнок строфами цветёт мраку напоказ… Под моим окном бьёт копытом лёд мартовский Пегас.
Свет
Я сотку тебе свет, мой друг. Без станка и волшебной пряжи. Из обыденных слов сотку. Такой лёгкий, как пух лебяжий.
В нём запахнет весной миндаль. В нём снегами сойдёт опасность. Я последнее б отдала, Лишь бы ты не грустил напрасно.
Я добавлю к той чистоте Межсезонного неба омут, Лик сикстинской мадонны, крест, Чтобы горем ты не был тронут.
Колокольчиков синих звон И альпийской лаванды шёпот Я вкраплю, как святой огонь, В полотна невесомость, чтобы
Ты услышал, как дышит степь, Как орех молодеет грецкий, Как умеет о светлом петь Тишина обожжённым сердцем.
Жираф
Время рыжих звёзд опрокинет грусть на безлунный холст. Нарисую свет, и лучом коснусь непроглядных вёрст. Пальма, саксофон, на песке следы… Здесь прошёл жираф. Бархатный как блюз, как табачный дым и гавайский джаз.
Пятится волна. Кружевной подол блещет серебром. Сенегальский дуб яблоней расцвёл на холсте моём. Я рисую бриз, облака, баркас и вчерашний дождь. Ты меня в шале, неба не стыдясь, на руках несёшь.
То про пыл вождя, то про чёрных дев рассуждаешь вслух, то про лунный Чад шепчешь нараспев, то кричишь «люблю». С кисточки лазурь окропила тьму в окнах на залив. Мой волшебный бог, я к тебе прижмусь, голову склонив.
Я рисую миг, щебетанье птиц, мраморную даль. Губ твоих огонь, саксофон на бис и чуть-чуть печаль. В яблоневый флёр джинном золотым спрятался жираф. Бархатный как блюз, как табачный дым и гавайский джаз.
Я бы солгала
Золотой туман просочился в дом сквозь полотна штор. Разбудил герань в естестве живом и печаль утёр на ресницах в цвет пожелтевших книг, пожелтевших трав. Прикоснулся мест, где луна болит, пустоту познав.
Молчаливый друг протянул мне в дар облака в огнях. Солнечную соль планов на вчера, на весну, на май… Свёрток белых зим, пролетевших птиц, октябрей, путей… Я ещё могу, может быть, спастись, а быть может, нет.
Завтра будет день. Без меня, со мной… В россыпи лучей. Кто-нибудь другой всей своей душой будет в нём стареть. Постигать азы стихотворных троп, стихотворных мук. С пригоршни Христа воздух пить взахлёб и молиться вслух.
Кто-нибудь другой соберёт из звёзд бусы на снегу. А сейчас туман пропитал насквозь всё, что берегу… Мемуаров — стог, кот наплакал — сил, жизни полкило… Я бы солгала, если б ты спросил, всё ли хорошо.
Пикассо
Кружевная ночь соскользнула вниз с колдовских зеркал. В призрачных тонах смазанный эскиз дерзостью кричал. Полотно, акрил, лаконичный жест… Я такая вся… Обними, не стой! Я из тех божеств, кто сразит ферзя!
Наповал, на пол… Подождут холсты и мольберт в мольбах. Твой огонь в глазах вечной мерзлоты, как свеча впотьмах. Дорисуешь взгляд, силуэт и тень как-нибудь потом, А сейчас плей-офф — у моих колен неземной шалом.
Пикассо, босой в белых простынях я вливалась в роль Страстной леди ню, вечного огня, опытной Ассоль. Я потом сама дорисую Кипр и фонтан чудес! А сейчас плей-офф — шторм стихий грозит разразиться здесь
Среди тусклых стен и твоих картин в стиле волшебство, Среди тысяч слов, как приятный сплин от стихов Сапфо. Обними, не стой! Восхищенных глаз дна касаюсь вновь… Пикассо, босой я вливаюсь в час, где сильней любовь
Всех на свете чувств с зарисовкой в тон акварельных губ, Золотой слюды, изумрудных зон и пастельных групп. Я такая вся… Я с твоих картин… Я с других миров… А ты весь такой… как из лампы Джин… как из сладких снов.
Пикассо, сорви поцелуев гроздь, как в последний раз. Я тобой спела, налита, я воск, что течёт, я джаз… Подождут холсты и мольберт в мольбах, выключаем свет. Две минуты до… и в твоих глазах тонет мой портрет.
Без тебя что ни ночь…
Небо льётся в капканы августа с простотой и наивной мягкостью, И закат розовее прежнего освещает изгибы рук. Всё молчит, только сердце тикает, жадно рвётся к тебе, как дикое, Из норы, из берлоги, логова, и всё чаще неровный стук.
На тесёмках два спелых облака плечи гладят немым подсолнухам, И глаза твои переполнены миллиардом горящих лун. Взгляд течёт водопадом, змеями. Онемевшая, я болею им. Покорённая — губы-крепости Поддаются, как лёд теплу.
Обжигает лавиной огненной до мизинцев, насквозь, до одури Поцелуй властный, шквальный, залповый, то прицельный, то невпопад. Я ведома тобой. Я пленница. Страсть бурлящая нежной сменится, И под кожей моей распустится орхидеями зимний сад.
Я тебе разрешаю в доступе до созвездий из медной россыпи По плечам, по ключицам, впадинам, в млечный путь лепестков маня. Твои луны глядят цирконием, то алмазами в ярких молниях. Без тебя что ни ночь — тёмная, а с тобой что ни ночь — в огнях.
Весенняя метель
Я помню, белый снег
Пальто
Всю жизнь она хранила старое пальто. Двубортное, с глухим воротником в ворсинках. В нём из фашистского концлагеря Федот от пьяных немцев убежал в потёмках зимних…
Без пары жёлтых пуговиц и без погон. В карманах что ни год, то сухоцвет полыни. И молью потому не тронуто оно, что офицерский дух живёт в нём и поныне.
Давно не хожен дедом сиротливый двор до перекошенной калитки и обратно. Но дед повсюду. Дед годам наперекор не позабыт, и ночью курит на веранде.
Его мундштук из грецкого ореха цел. Застывшая смола черна, как боль потери. Он против воли в сорок первом повзрослел, когда ладони матери закоченели.
Раздетой немцем и оставленной в метель молиться Богу посиневшими губами… И долгие пять лет Федот убить хотел того, кто дал приказ уничтожать и грабить.
Дед постоял за Родину. Он гнал врага. Туда, где билось окровавленное солнце о запад, о верхушки сосен, и близка была Победа над фашизмом смертоносным.
Дед был в плену. Он был от смерти в двух шагах. Он лихорадил справедливостью и миром. И бабушку носил, как фею, на руках…
И потому она всю жизнь пальто хранила.
Багряный горизонт
Возьми меня, воскресшую, за ворот Мэри Рид
Бетонные дома лежат холмами разбитых судеб братьев и сестёр. Стихает вьюга плачем Ярославы, и вдовий лик мерещится в немой, пустынной и крамольной панораме, меняющей рубеж, передовой… Идёт война, и с неба свет багряный течёт на снег, как убиенных кровь.
Здесь был мой дом, беседка, пчёлы, груши. Всё стёрто пламенем с холста земли. Никто не воспретил огню разрушить и церковь, где несчастных исцелить могло бы время, битое на части… В минуте шестьдесят секунд беды. За пазухой я горе камнем прячу. Я не могу былое отпустить.
Любовь моя покоится в подвале, отпетая ветрами, без креста. Я душу верить в чудо заставляла и тысячу свечей в мольбах сожгла. Мой прежний дом – блиндаж, траншея, бункер. Мой прежний город – холод катакомб. Мой регион делили, и он рухнул. Мой прежний мир подавлен целиком.
Мне память довоенных вёсен гложет сознание аккордами тоски о том родном, что мне всего дороже, о том, что отнято не по-людски. Багряный горизонт, рукой суровой над пустошью удерживая щит,
Художник: К. Шлое (из открытых источников).
|
||||||||||||||||||||||
|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
