Рассказы / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Осторожно: Люба!

(рассказ прихожанина)

– Кто не слышал в нашем городе про Любу, – начал Михаил Степанович. – Да все слышали. Не знала она в своей машине педалей, кроме одной: газ. Ездила на огромных скоростях. На кузове её грузовика вместо «Осторожно: люди!» красовалось: «Осторожно: Люба!» И весь город был в курсе: не напрасно такое предупреждение. Уж как шарахались пешеходы, как водители напрягались при виде Любиного грузовика, несущегося так, что, казалось, ещё чуть-чуть и молнии засверкают из-под колёс. Было Любе на ту пору лет двадцать пять. Высокая, статная русская баба, видная из себя, с фигурой, с глазами такими, что немало мужиков заглядывалось. Да и я, скажу, не прочь был закрутить по молодости роман с Любой. Но подступиться к ней было делом невозможным. Мужик её, Андрюха Куряхин, каждому готов был глотку перерезать за свою Любу. Андрюху побаивались, умел он мастерски драться, а по пьянке и нож готов в ход пустить. В юности отсидел из-за своего горячего нрава, а по возвращении из тюрьмы вскоре и увидел Любу на её лихом коне-грузовике, поглядел на неё, на её езду, да и влюбился без памяти. Был он старше её лет на десять, пропадал в море по много месяцев на рыболовных судах. Но уж когда появлялся на берегу, так всё гудело, Андрюха угощал в ресторанах знакомых и незнакомых. Был под стать своей Любе, человеком с широкой душой.

Она его всячески от выпивки отваживала. Клялась, бросит его, если пить будет. Деньги прятала. Бывало, деньги отберёт, а он, и без того под градусом, залезет на высоченное дерево, обхватит макушку руками, и командует глазеющей снизу жене: «Бутылку положь под самое дерево! А сама ушла подальше! Не то прыгну и убьюсь!» Она видит, да, может, гад, по пьяни рухнуть. Кладёт бутылку на указанное место, нехотя отступает, зыркает сердито своими глазищами. А то и вот как бывало: он начнёт было слезать за выпивкой, а когда почти земли достигнет, то жена – пулей назад, да и утащит пол-литру. Он не долго думая тут же быстро-быстро вскарабкается обратно на самую верхушку и орёт: «Щас брошусь вниз головой об землю!» Народ глазеет, смеётся, целое представление. Ну что тут делать. И так не раз Люба проигрывала это сражение.

«Я для Любы горы сверну», – так он говорил всем, вёл после каждого рейса свою красу в специальный магазин, туда, где продавали по особым талонам товары для тех, кто в загранку ходит. Покупал ей всё иностранное, шубы, драгоценности, платья вечерние, туфли на шпильках. В театры водил её в этих платьях, чтобы показать местной знати Любу, разодетую как королева. Словом, купалась она в любви и изобилии. «Смотри, Люба, только не изменяй мне», – предупреждал её Андрюха перед очередной долгой разлукой. Она поначалу-то держалась, хранила ему верность. Ну, а потом…

Михаил Степанович затянулся папиросой, глядя вдаль, где трудно было уловить черту горизонта, где небо сливалось с морем, и какое-то время молча курил. Нас, молодёжь, разбирало любопытство. Михаил Степанович дёрнул леску, выхватил мелочь, запрыгала в воздухе серебром, он аккуратно снял с крючка и бросил рыбёшку обратно в воду. Мимо нас пробежали загорелые пацанята, с криками сиганули в море. Мы лениво лежали ничком на горячем каменном пирсе и снисходительно смотрели на детей. Наши тёмные от солнца тела были полны свежести и блестели после недавнего купания. Наконец Михаил Степанович прокашлялся и продолжил.

– В общем, повстречала Люба мужчину, которому не смогла отказать. Чесали языками, будто вскипела между ними самая настоящая любовь. Он, как и Андрюха, ходил в море, да и какой мужик в нашем городе не ходил в море. Говорят, что и какая баба моряцкая не изменяла, но я этому не судья, – Михаил Степанович усмехнулся. – Как и Андрюха, тот был тоже намного старше Любы, и уж не знаю, чем он ей полюбился. Цветами, которые покупал при каждом свидании. Или говорить красиво умел. Андрюха тот был проще в этом отношении, без особых слов, любит и точка, а что ещё. А этот, второй, как там его звали… Ну, скажем, Витя. Этот Витя, о, был он прям трубадуром. Охмурил, словом, Любу серенадами и букетами. Напевал ей под гитару, говорил, специально для неё песни сочиняет. А она ж верила, глупая. Так и купилась на эту страсть запретную. Хотя, что я так… Может, и Витя её полюбил, кто знает. Всякое ведь случается. Словом, стала наша Люба дважды счастливой. Полгода с мужем, а когда тот в море уйдёт, другой к ней с моря приходит. Конечно, запретный плод сладок, но рано или поздно и он сгниёт.

И вскоре тайное стало, как это обычно и бывает, явным. Кто-то шепнул-таки Андрюхе при случае про Любину вторую жизнь, тот насторожился, но виду не подал, Любе ничего, ни слова. Стал ждать удобного случая, чтобы проверить её на честность. И придумал вот что. Сказал: раньше времени в море уходит, сам затаился у друзей на хате. А за своим домом присматривает, шастает тайком ближе к ночи, бродит, как зверь дикий, вокруг и около, прислушивается. Неделя, две, и однажды дождался Андрюха гостя, за которым охотился. Увидел и Витю, и Любу с ним. Пришёл кавалер, как обычно, с розами, с гитарой.

Михаил Степанович снова замолчал, он уже не ловил рыбу, и снасти убрал в рюкзачок. Море золотилось от вечернего солнца, чайки выпрашивали подачку, и люди с пирса швыряли птицам угощение.

– Зашёл Андрюха тихохонько во двор, приласкал обрадованную встречей Милку-овчарку, ну и куда – в дом. А там – счастья, как в бочке сельдей. Люба в чём мать родила, купается, значит в этом своём счастье. Что, думаете, сделал Андрюха, а? – спросил нас Михаил Степанович.

– Убил обоих! – воскликнули мы в голос, вспомнив фильмы о ревности, изменах и преступлениях на этой почве.

– Э, нет. Андрюха поступил так, чтобы в другой раз уже никак изменить не могла. Он рассудил: ежели этого убью, то другого найдёт. А потому, решил, надо уничтожить то, к чему тянутся сластолюбцы. И уничтожил. На корню. Любовника-то он выгнал прочь. А жене велел печь растопить. Люба ни жива, ни мертва, руки трясутся, за платье схватилась, чтоб одеться, он отобрал. Показывает ей глазами на печь, делай, что говорю. Так, голая, и топила, к смерти приготовилась, и впервые, надо заметить, Бога позвала, уж что там она Ему в эти страшные для неё минуты лепетала, можно только представить. Всю свою жизнь в одну минуту вспомнила, и такой страх её взял при мысли, что предстанет сейчас пред Господом в нераскаянных грехах! Уж тут слёзы полились по её лицу, зарыдала, ах, шепчет, Господи, помилуй! В каком-то углу сердца, видно, жил Господь у неё, согревал душу, ждал покаяния, ждал слёз… И вот, дождался, значит… Андрюха же сидел словно каменный, курил, не обращал внимания на Любины слёзы. А когда подошло время, поднял свою милую на руки и в таком виде, голенькой, усадил задом на раскалённую печь. И держал до тех пор, пока милиция и соседи не вломились в дом. Она вопила как резаная, ну, ещё бы. Вся улица слышала эти крики. Повезло Любе, жизнь ей чудом, но удалось спасти. Хотя инвалидом осталась.

– А Андрюха что? – спросили мы.

– Три года ему дали.

На этом можно было бы и закончить историю про Любу, если бы не одна случайная встреча спустя много лет.

Будучи давно семейным мужчиной, я в тёплое августовское воскресение по обычаю стоял с детьми и супругой в Свято-Успенском Соборе на праздничной Литургии. Был один из самых больших православных праздников. Людей пришло очень много, но возле дверей северного притвора старались не скучиваться, чтобы не мешать пожилой паре. Полная, миловидная женщина в инвалидной коляске, рядом загорелый молодцеватый старик в тельняшке и белых матросских брюках. Что-то знакомое почудилось мне в облике морского волка. Во время Причастия люди расступились, пропуская вперёд старика с его подопечной. Оба по очереди причастились, назвав свои имена: Любовь и Михаил.

Художник: В. Чумаков-Орлеанский (из открытых источников).

Один день из многих

Комната превратилась в чёрный корабль, он плыл по вздохам, взглядам, настроениям. Комната ворочалась и не давала больше спать.

Постепенно сон упорхнул, словно лёгкое покрывало, оставив наедине с темнотой и недоумением.

Рука мужа высветилась перед её глазами, нажала на столе кнопку будильника. Женька с трудом поняла, что трезвонил будильник и всё именно в нём.

Катюшка спала, выгнувшись на подушке любимым вопросом.

Полежав ещё несколько тягучих мгновений, Женька зашлёпала на кухню. Муж уже был там, перед ним на столе согревалась в пузатой глиняной кружке с горячей водой заполненная детским кефиром бутылочка. Женька достала из холодильника баночку с творогом. Ей было холодно, она ёжилась в тонкой ночнушке и ожидала вопроса. Сейчас муж скажет «А может, без творога обойдёмся?», подумала она.

Муж сказал:

– А может, без творога обойдёмся?

– Ну почему?! – она подняла брови. – Почему?

Не удержавшись, продолжила:

– Я и пришла‑то сюда потому, что знала – творог ты делать не будешь.

– Ладно. Дай, я сам, – он забрал у Женьки ложку и стал растирать с кефиром белую кашицу.

Женька молча ушла.

Включив в коридоре свет и оставив дверь приоткрытой, она в полумраке подошла к детской кроватке. Катюшка была, конечно, мокрой.

– Куда‑то снова исчезли все соски, – муж поставил кружку с бутылочкой на проигрыватель и теперь ходил по комнате.

Женька достала из шкафа сухую пелёнку с ползунками, кинула их в угол кроватки, и стала ползать под ногами мужа. Она шарила руками по полу, искала соску. Потом привстала, хотела потянуть кроватку. Муж перехватил её движение и сам отодвинул кроватку от стены. Женька сунулась в образовавшийся проход, увидела две соски, и, не глядя, протянула их мужу.

– Жень, я переодену её, – сказал он.

Она осторожно стянула со спящего ребёнка мокрые нагретые ползунки.

– Почему ты так поздно завёл будильник? Ведь её надо было кормить ещё в…

– Но ведь ты сама сказала – поставь на полдвенадцатого.

– Но ведь ты должен был сообразить, что надо было поставить чуть раньше. Я имела в виду хотя бы одиннадцать двадцать.

– Слушай, что изменилось от десяти минут разницы. И потом, ты мне сказала, сама же сказала: «На половину двенадцатого», а теперь вдруг: «одиннадцать двадцать».

– Что ты цепляешься к словам. И не десять, а двадцать минут разницы. Уже без десяти двенадцать. Если бы ты поставил будильник на чуть раньше, кефир бы успел нагреться к половине двенадцатого, и Катюшка бы вовремя поела.

– Скорее, это ты цепляешься. Везде тебе надо поучить меня. Ложись лучше и спи.

Женька, уже залезающая в кровать, отпрыгнула обратно:

– Обойдусь без твоих указаний.

Обнаружив влажную от детской мочи пелёнку, она схватила её и сунула в таз под кроватку.

– Я сама решу, когда надо лечь спать. А ты мне не был указчиком и не будешь.

Она открыла форточку и, подгоняемая волной холодного воздуха, закуталась в одеяло.

– Прекрати. Не доводи меня, понимаешь? – сказал муж.

Стоя на коленках на диване, она потянулась всем туловищем через кроватку, приблизила лицо к лицу мужа.

– Что ты говоришь, – сказала медленно, по слогам. – Я тебя довожу, надо же!

– Я же сказал, перестань.

– Ты меня уже целую вечность доводишь тысячью мелочей. Эта твоя халява проявляется во всём. Твоя лень заявляет о себе повсюду.

– Да? Скорее я могу наговорить тебе кучу неприятных вещей.

– Каких?

– Таких. О тебе.

Он давно уже закончил кормить, но продолжал стоять с пустой бутылочкой в руке. Катюшка спала, сонно скрипя.

– Я…

– Тише.

Он запнулся, и продолжил шёпотом:

– Я…

Но что‑то мешало ему говорить. Быть может, нежелание скандала. Или просто хотелось спать. Он быстро выключил в коридоре свет, закинул под стол шлёпанцы и шумно залез рядом с Женькой в постель.

– Так что же во мне не даёт тебе покоя? – сказала она.

– Нет, ошибаешься. Я спокоен.

– Спокоен‑спокоен, но всё же, что во мне не устраивает тебя?

– Зачем ты добиваешься этого?

– Ну как, интересно же. Живём, а у тебя что‑то чёрное копится против меня и не даёт тебе покоя, а я даже не подозреваю.

– Не хочу заводить этот бесполезный разговор.

– Но зачем же тогда ты начал его?

– Я начал? Ну, извини…

– Да, ты начал, сославшись на неблагоприятные обо мне мысли.

– Зачем тебе надо это знать?

– Я уже сказала.

– Если я начну, то наговорю тебе много обидных вещей.

– Так что же. Давай! Я жду.

– Оставь этот тон. И вообще твой тон…

– Нет уж, это твой тон, с него всё и началось.

– Началось всё с твоего дурацкого будильника. Ты выискала причину. Чтобы придраться.

– Извини. Но я тебе сказала насчёт времени без задней мысли, а вот ты придрался. Сразу же взрыв. Именно ты начал с раздражённого тона, а не я.

– Ты замечаешь только за мной.

– Так скажи мне о том, чего я не замечаю за собою.

– Всё! Хватит, осточертело, – он повернулся к Женьке спиной, натянув на голову одеяло.

– Знаешь…

– Не хочу больше разговаривать об этом.

– Так вот, тебе осточертело, а я пошлю тебя к чёрту.

– Что? – он стянул одеяло и приподнял голову.

– Тебе осточертело, а я пошлю тебя к чёрту.

– Хватит. Всё, – он сел. – Разводимся!

Женька обрадовалась, как ей показалось, отчаянию в его голосе, воскликнула:

– Ох, испугал! Да с великой радостью. Избавишь меня от этой постылой супружеской жизни.

– Ты пожалеешь завтра обо всём, что наговорила.

– Не пожалела и не пожалею никогда.

Наступило молчание. Он лёг и снова укрылся с головой одеялом.

Женька лежала с закрытыми глазами.

– Слушай, мы же коляску забыли во дворе, – сказала, вспомнив.

Он молчал.

Она выждала немного, потом села, собираясь перелезть через него.

Он моментально поднялся.

– Лежи. Даже тут ты не удержалась…

– Ты что, с ума сошёл? Я и не думала идти на улицу. Хотела в окно посмотреть, потому-то засомневалась. А может, ты уже завёл её в подвал. Я бы одна и не решилась идти…

Последние фразы Женька проговорила скороговоркой, но не успела: муж закрыл дверь.

Она прислушивалась. Муж одевался в прихожей, звякнули ключи. Стало слышно, как он идёт по двору, как шмякаются в ночной тишине шаги. Подул ветерок, штора заколыхалась. Становилось холодно. Через открытую форточку донеслось поскрипывание колёс.

Спать расхотелось, ночь обещала быть длинной и утомительной.

Женька стала дышать медленно и глубоко, изображая глубокий сон. Этим она хотела показать вернувшемуся мужу очень многое. Но что‑то вспомнив, опять не выдержала. Приподнялась на локте:

– А как же мы будем бегать завтра утром?

– Я‑то бегать буду. А ты как знаешь.

– Ну и побежим в разные стороны.

Утром, когда забурчал будильник, у Женьки было ощущение, что она только что уснула. Она вспомнила неприятный ночной разговор, посмотрела на пустое место возле себя, представила, как сейчас придётся бежать по холодному сырому городу, подумала, и снова уснула.

Проснулась от внутреннего толчка: ворочалась и попискивала во сне Катюшка. Надо кормить.

Она пошла, сонная, на кухню, и увидела в коридоре мужа. Он снимал кеды.

– Ну и как, мы уже в разводе? – сказала она насмешливо и ушла на кухню.

Разговор о разводе они продолжили после завтрака. Дождались, когда дочка уснёт.

– Женька. У нас с тобой что‑то не так. Уже давно.

– Да. Не так.

– А почему? Ты можешь мне сказать, если на спокойную голову?

– Могу.

– Говори.

– Правду?

– Да.

– Хорошо. Только учти, ты сам согласился слушать правду. Год назад я узнала, что когда я ждала ребёнка, ты изменял мне. Более того, ты изменял мне также и после рождения Катюшки. Я это знаю абсолютно точно, из надёжного источника. Поэтому можешь не оправдываться, не делать удивлённые глаза, и не строить из себя ангела.

– Кто тебе это сообщил?

– Это тебя не касается. Если хочешь знать, даже не один человек. Нашлись заботливые люди. Открыли глаза.

– И что дальше?

– Так вот я тебе и говорю, с каких пор у нас, как ты выразился, «что‑то не так». Сказать, что я была разочарована, это ничего не сказать.

– Почему же ты меня сразу не поставила в известность, молчала, копила злобу?

– Потому что ты был далеко, твоя командировка слишком затянулась. А говорить по телефону или в письме – это не то. Да и потом. Говорить на эту тему – значит, скандал, который мог закончиться разрушением семьи. А оставлять дочь без отца мне не хотелось. Но я не собиралась просто так терпеть твои измены. Я дала себе слово, что отвечу тебе тем же. Вот и всё. Всё!!!.... Ты сам этого хотел.

– Чего?

– Правды. И я тебе её сказала.

– Какой правды? О чём ты? Я правильно понял: ты мне изменила?

– Понимай, как хочешь.

– Слушай, мы с тобой оба погорячились. Давай всё забудем. И эти слова, и эту ночь. У нас ребёнок. У нас семья. Давай начнём заново.

– Хорошо. Пусть будет так. Мы действительно погорячились. Попробуем заново. А как?

– Знаешь. У меня уже давно есть план. Надо уехать отсюда. Уехать подальше, где нет знакомых, нет родственников, где нас никто не знает. Самое лучшее – в деревню. Там, говорят, жильё дают.

– Ладно. Согласна. Но учти, что‑то во мне надломилось. У меня нет ничего из тех прежних чувств, что были к тебе ранее. И я ничего не могу с собой поделать. Я стала чужой.

– Я это чувствую. Но послушай. Мы же договорились: начнём заново. Не будем копаться в прошлом. Всё с чистого листа. Как будто в первый день после свадьбы.

– Поживём – увидим, что из этого получится. Удастся ли…

Художник: Маргарита Сикорская (из открытых источников).