И очерк. И рассказ. И разум с чувством, и чувства с разумом!      

 

I. Не пролог

 

Передо мной никогда не стояло вопроса или дилеммы: так ли важно и нужно ли помнить Своих – пропавших без вести во время войны; или же вообще не думать об этом, не искать, забыть, как о далёком и бесполезном прошлом.  Интерес к истории России в целом и в целом к истории моей семьи возник во мне ещё в детстве – лет в девять или в десять. А может быть и раньше: и неосознанно, и органично, как некая неотъемлемая, сущностная часть жизни: моего собственного организма и моей души.

Хотя тогда внешне это скорее походило на детское любопытство, которое моя взрослая родня воспринимала благосклонно, поддерживала, удовлетворяя его с радостью и по возможностям собственной осведомлённости и памяти. Они ничуть не сомневались в том, что всё должно быть именно так, и никак иначе. Ведь и мои вопросы, и их истории – случались не от праздности, а от непреложной человеческой потребности: знать свою историю и помнить о своих.

Правильно удовлетворённое любопытство, непременно перерастёт в осознанное желание искать, познавать, сохранять в своей памяти и семейных архивах свою историю, обогащая её и передавая затем следующим поколениям своих. Ну а нераспознанная в отрочестве (да и в любом другом возрасте) любознательность или удовлетворённая походя, более того – намеренно исковеркано, бестолково, предвзято – к чему приведёт?  В лучшем случае – ни к чему. Ни к чему хорошему. Тем паче[1] такое верно по отношению к истории, как к памяти о своих, – то и к наихудшему – к исчезновению! К исчезновению – семьи, страны или того и другого заодно. Примеров тому предостаточно: и в нашем прошлом, и в чужом настоящем.

 

II. Игначковы

 

Сердечные, добронравные рассказы мамы и бабушек о нашей семье, о себе, о моих дедах и прадедах – иногда забавные, а порою тревожные, но непременно трогательные и впечатляющие, всегда сопровождались бережным и неспешным перелистыванием страниц старого семейного альбома запечатлений[2] (с фотографиями, открытками, вырезками из газет) – как священного писания, с продолжительными остановками на каждом развороте, с пристальным всматриванием их и моих глаз в изображённое там наше прошлое, в живые лица и глаза тех, кто от туда наблюдал за нами.

Одни фотографии сохранились так, словно сделанные вчера. Другие – пожелтевшие, истрескавшиеся, потёртые, словно пережившие, испытавшие на себе такие же тяготы, что и изображённые на них люди. Иные же, на которых и лиц-то не получалось различить, смогли бы поведать и многое другое, да такое, о чём представить себе почти невозможно: если бы только рассказчики имели право на многие откровения, если бы только они об этом знали.

Трепет в руках и голосе моих родных, их заботливое, нежное поглаживание стародавних для меня снимков, дорисовывали и оживляли во мне всё то, что когда-то – давно-давно, когда меня ещё не было и в помине – происходило, случилось, или могло бы быть, но не было никогда. Они разговаривали и со мной, и с теми, кто смотрел на нас с пожелтевших чёрно-белых фотографий.

Такие рассказы захватывали моё воображение, возбуждая мой интерес к подробностям происходившего в их историях, к тому, что было раньше и потом. Время от времени я перебивал рассказчиков, прося уточнений и подробностей. Тогда они, намеренно картинно, по-доброму хмурясь, чуть-чуть пожуривали[3] меня, мол, нехорошо перебивать, тем более старших, мол, всё узнаешь, что возможно – ничего не утаим.

На некоторые вопросы я получал ответы сразу же, не успев даже задать их. Однако, другие оставались как будто бы без внимания моих рассказчиков. Лишь спустя много-много лет, я стал понимать, что мои родные и сами не всё знали, не всё понимали, а о чём-то и вовсе не догадывались, да и не предполагали, как было на самом деле и почему.

Иногда я что-нибудь спрашивал во вдруг воцарявшиеся паузы, когда рассказчик, отвлечённый памятью, замолкал на несколько секунд, словно в это время он сам уносился в свою историю, чтобы ещё и ещё раз прожить то, о чём рассказывал. Мне повествовательно и чувственно объясняли и, радуясь про себя моей вовлечённости в те исторические события, наставнически и умилительно улыбались: и те, у кого сейчас на коленках лежал наш альбом, и те, так мне казалось, кто смотрел на меня с фотографий. Но чаще всего я, погружённый в события этих рассказов, слушал молча, представлял, переживал и впитывал то, что слышал, самопроизвольно и явственно дорисовывая картины истории в своём воображении так, так позволял мне мой возраст, да ещё и примеры патриотизма и стойкости героев из многократно просмотренных любимых кинофильмов: «Офицеры», «Вечный зов», «Горячий снег».

Иногда рассказчиков было двое и даже трое. «Гляди-ка, Аськ! – задорно, с помолодевшим от воспоминаний лицом, говорила бабушка, обращаясь к моей маме, указывая на фотографию моего деда в будёновке. – Ты помнишь? Это тогда Михаил Никитович пришёл…» – «Мама! – это в каком году?! – перебивала бабушку моя мама – Ася Михайловна. – Мне сколько лет-то было?!» – «Ну, в каком в каком – в 35… что ли. Или… Или раньше…» – растеряно недоумевала бабушка. «Мама, а Асюля у нас только в 1935 родилась!» – со знанием дела вступала тётя Рита, родная и младшая сестра моей мамы. «Вот! – подтверждала моя мама. – Но ты мне рассказывала об этом…» И затем, немного задумавшись, с грустью продолжала: «А я о том – как будто бы всё помню сама!» При таких и подобных диалогах и полилогах[4] я всегда многозначительно молчал: то с простодушной улыбкой, разделяющей бабушкино недопонимание, то с максималистским удивлением, желающим конкретики: переводя свой насупившийся, требующий взгляд с фотографии деда то на бабушку, то на маму, то на тётю Риту, то возвращая его опять на фото деда в альбоме. При этом задаваясь про себя вопросом: «А я-то помню?» И без сомнения и иронии тут же сам себе отвечал: «Помню. Конечно же, помню!»

Все те истории вели меня за собой, ввергали меня в свой водоворот тех легендарных событий, свидетелем и участником которых я не мог быть – ни по собственному возрасту, ни по до конца осознанному их пониманию. Однако, я с охотой, увлечённо участвовал в них: всё проживал и переживал вместе со своими родными. Но, несомненно, так, как мог представлять себе лишь ребёнок.

Чаще всего такими рассказчиками были мои мама и бабушка. Рассказывали они о своём детстве и молодости, о тех далёких временах, как-то странно – необычно: вроде бы о себе, но одновременно как бы и не о себе: с теплотой, но немного отстранённо и даже чуть снисходительно. Случалось, что и не без лёгкой укоризны и в свой адрес, и ещё в чей-нибудь другой – своих сестёр, братьев, мужа, своих папы и мамы, другой родни и знакомых, которые в тот момент были и не были рядом с нами. Слушая их со взъерошенным сознанием и оголёнными чувствами, я содрогался и восторгался этими неимоверными, потрясающими историями.

Все те рассказы повторялись ими всегда, – так с годами мне представилось, – чуть ли не слово в слово. Но искренность чувств их, с которыми они рассказывали про нашу жизнь, повторяясь опять и опять по-новому, неизменно впечатляли изнова[5], притягивали, вовлекали, завораживали. Каждый раз я слушал их как впервые, вновь и вновь уносясь вместе с ними в их… – в наше прошлое. Ведь иначе не бывает, когда всё от всей души.

И никаких подделок или притворств в наших – в их и в моих – словах, чувствах, в восприятиях не было и в помине. И теперь, когда я вспоминаю те наши семейные «путешествия в прошлое», родные голоса, взгляды, переживания – сердечные, чистые, лучезарные – всегда со мною, во мне. Как будто бы все они – мои родные, даже те, которых я созерцал только по рассказам и фотографиям – рядом, вот прямо здесь и сейчас. Их теплота, их дыхание, их доброта – и тогда, и теперь – оберегают меня, придают силы, напутствуют праведностью и желают счастья.

Когда же их истории касались военных годин, то рассказы о моих дедах и прадедах укорачивались, становились отрывистыми, как сводки Совинформбюро[6]. Из них непременно доносилось так: «Тогда, Михаил Никитович написал заявление о снятии с него брони и отправке на передовую…»; «И уже после сапёрного училища Василия отправили на Ленинградский фронт…»; «Там – под Киевом Григорий Николаевич был тяжело ранен…».

 

III. Александровы

 

Однако, так рассказывала только одна моя бабушка – мама моей мамы – Игначкова Анастасия Григорьевна, которой Михаил Никитович приходился мужем, Григорий Николаевич – отцом, а Василий – родным младшим братом её мужа. Так что первому я приходился внуком, второму – правнуком, а Василию – внучатым племянником (его хорошо помнила моя мама и, много рассказывая о нём из своих детских запечатлений, называла его дядей Васей; потому и я, впечатлённый её воспоминаниями, как своими собственными, в след за ней стал звать его не иначе как «дядя Вася»).

Другая же моя бабушка – мама моего папы – Ежова Антонина Яковлевна, напротив, ничего и никогда не рассказывала о своём муже – моём деде – папе моего папы: Александрове Юрии Александровиче, в честь которого, собственно говоря, назвали меня. Возможно, это парадоксально, но я никогда не расспрашивал о своём деде: ни у неё, ни у своего отца. Точнее сказать – не настаивал на рассказе о нём. Лишь чем-нибудь вскользь, безотчётно затрагивая их память, я улавливал, но неосознанно, что их лица сразу же наполняются как будто бы сожалением о чём-то и даже страхом. Я инстинктивно чувствовал это. И даже непонимающе видел. Они словно что-то таили. О чём? О ком? О нём?

Чувство самосохранения, инстинкт выживания присущи любому, хоть раз в полной мере испытавшему на себе боль и страх. Но тут, эти чувства были обращены ими не к себе, а в мою сторону. А я, подспудно и бессознательно понимая обоснованность такой их сокровенности, и ждал, и не просил от них непременного всеобъемлющего честного рассказа. Я даже не знал, не понимал о чём спросить: ни одного документа, ни единой фотографии деда не было. Кроме единственного «снимка», случайно попавшемуся мне на глаза ещё в самом раннем детстве: маленького, пожелтевшего – «обрезка» от большой фотографии. На этом неровном останке[7] прошлого был изображён человек в полный рост в военной форме и в пилотке с красной звездой: перед ним какая-то лужайка или двор, за его спиной деревянная стенка какого-то строения или плотный забор. На том артефакте ни лица, ни звания было не разобрать. Но бабушка сказала, что это мой дед.

В середине 1950-х годов бабушка Тоня дала запрос в Подольский городской военкомат на розыск своего мужа – моего деда. Через какое-то время пришёл ответ, мол, «в погибших не значится» и, дескать, «пропал без вести»: ни номера части, в которой воевал, ни места – где и когда пропал без вести Александров Ю.А., не было ни единого слова, ни ссылки хоть на какой-либо архивный документ.

Когда я «достаточно» подрос, чтобы начать осознавать всю значимость выражения «не быть Иванами, родства не помнящими»[8], – а к тому моменту, как «подрос» мне было уже за тридцать, – я стал расспрашивать бабушку и папу о своём деде. Но всё было безуспешно: все мои многократные попытки выяснить у них что-нибудь, раз за разом упирались в непреодолимую стену: то ли их незнания, то ли какого-то запрета.

Такая моя настойчивость, даже надоедливость, в напоминании им, что меня-де назвали в честь деда, и что моя честь, и даже обязанность, знать о нём хотя бы то, что знают они, привели лишь к тому, что баба Тоня показала мне тот самый «ответ» из военкомата. Она рассказала, что дед родился в Москве, что они с бабушкой поженились без согласия его родителей, и что его отец – мой прадед – в 1930-х годах был репрессирован и расстрелян. Именно поэтому в свидетельства о рождении сестры и брата моего отца, появившихся на свет после этого – в 1938-м и 1940-м годах соответственно, они были вынужденно записаны по фамилии бабушки. Так она поведала. И всё!

Понять, чем тогда это прозвучало для меня – «камнеизвержением» благодатного неба или же сбрасыванием меня с айсберга в бурю, – значит не разобраться ни в чём, во что такое «откровение» ввергло меня.

Но моё смятение оказалось недолгим. Даже можно сказать – мимолётным. Да к тому же отрезвляющим, проясняющим и настраивающим на правое дело: искать! Искать, искать и ещё раз искать! Искать, чтоб найти и разобраться!

Во-первых. Мне стало определённо ясно, из-за чего мои расспросы о деде долго оставались без разъяснений. И то, почему в нашей семье на любые упоминания о нём было наложено эдакое табу. Всё сложилось так, что мои родные решили, что знание этих, пусть даже крохотных подробностей, способно резко повлиять и на меня, и на мою старшую сестру, на наши судьбы, причём не в лучшую сторону. Школьные годы моей сестры пришлись на 1965-1975-е годы, а мои – на годы 1973-1983-й. И клеймо «правнуки «врага народа» и «внуки «пропавшего без вести» – в самом деле не лучшая характеристика для взросления детей и не первоклассная рекомендация в большую жизнь. Так тогда решили родители. И подтвердили, что, мол, страха не было – «временя не то», но опасения имелись – «мало ли что».

Ну и, во-вторых. Манкуртом[9] быть я не желал. И решил найти Своих: дедов, прадедов и дальше, и шире – на сколько хватит сил, средств и времени. Но первее[10] всех своего деда – Александрова Юрия Александровича: красноармейца, пропавшего без вести во время Великой Отечественной Войны в 1941-ом году. (Однако, начав свои поиски, мне в первую очередь случилось найти своего репрессированного прадеда – отца моего деда.)

К моему удивлению, такое моё устремление встретило полную поддержку и у моих папы и мамы, и у бабушки. Но, к сожалению, ничего сверх уже рассказанного мне, добавить им было нечего. Мало того, то пожелтевшее фото деда, которое я видел в детстве, сгорело в пожаре ещё в 1979 году.

 

IV. Дорогу осилит идущий. Первая попытка

 

С чего начать поиски я не знал. Да и начинать было не с чем. Не было ни одной фотографии, ни одного бабушкиного с дедушкой семейного документа – свидетельства о браке, писем. Одним словом – ни-че-го!

Перво-наперво я повторил бабушкин запрос в Подольский ГВК – городской военный комиссариат. В 1994 году на такое моё обращение-заявление пришёл ответ, написанный вручную на обычной почтовой карточке. Дословно там так: «Центральный Архив МО РФ сообщает, что Александров Юрии Александрович, 1912г. по учётным данным Отдела в числе боевых потерь сержантов и солдат Сов. Армии за период Великой Отечественной войны не числится.»; дата, подпись.

Но такой ответ не поверг меня в уныние. Что-то мне подсказывало, что искать нужно во всех возможных направлениях: в архивах ЗАГСов, в домовых книгах, в церковных архивах (ведь родился мой дед в Москве в 1912(!) году). Да и в архиве КГБ, в конце концов: если в семье есть репрессированный, тем более в дальнейшем реабилитированный, значит и туда дорога.

Ближе всего к моему дому был местный ЗАГС. Туда я и отправился. Налегке: без плана действий, без чёткого понимания, чтό хочу узнать и даже, в некотором смысле, о ком. Мало того, я не взял с собой собственный же паспорт: мол, зачем он мне, я ж – вот он, здесь; к тому же – уже женат.

В многолюдном шумном и суетливом ЗАГСе с хорошим недавним ремонтом – покрашенными потолком и той же блестящей краской стенами, я, привычный к самообучению, скоро ознакомился со всей настенной документацией. Изученное привело меня в некоторое замешательство: все документы с их содержанием, доходя до конкретики, непременно ссылались на другие – либо соседние, либо на те, которые на стенах отсутствовали. Я оказался в своеобразном лабиринте – лабиринте сознания, где бессознательность – норма. Ища выход из него, ориентируясь лишь по дверным табличкам, я отобрал наиболее подходящую из них – «Приём заявлений» и, постучавшись, открыл её носителя.

В непроницаемой тишине маленькой комнаты меня встретила приёмщица заявлений, с первого взгляда вполне себе добродушная. Я торопливо, от всего сердца, как родной, стал выкладывать ей и то, что меня тревожит, и то, что ищу; не забыв и про бабушку, и про отца с матерью, и про жизнь свою «несусветную». Не преминул рассказать и про «загсовские» настенные «кунштюки» в общем зале.

«Стоически» выдержав такой мой эмоциональный и многословный напор, она, скорее всего, запрограммированно ничего не поняв, замотала головой и подняла руку, дескать, «Стоп!» «Не кричите! Тише. Скажите конкретно, что вам нужно. Справку?» – объявила она привычно, не отрывая взгляда от своих настольных дел. Пригашая эмоции, я, укоротив своё воззвание, что-то повторил, лишь акцентируя: «я хотел бы» и «как это сделать».

Зацикленный алгоритм «удовлетворения» просителей и прочих ходоков, установленный в неё должностной инструкцией, сработал, тут же включив «вживлённый» в неё же автоответчик: «Образцы заявлений в зале на доске. Там же порядок подачи и сроки ответа. На все другие вопросы ищите ответы на информационных стендах!» Пи-пи-пи! Надсадно поблагодарив, я возвернулся в большую ожидательную залу, переполненную благостными растерянностями с предопределёнными свыше смятениями.

Циркулируя по периметру безответного зала, вновь и вновь перечитывая настенные тупиковые «афишки» и «прокламации», я вдруг услышал за своей спиной: «Тут ничего не найдёте!» Оглянувшись, я чуть не носом упёрся в молодого худосочного очкарика, пространно смотревшего сквозь меня на эти же информационные каверзы. «Тут ничего не найдёте, – повторил он и посмотрел мне в глаза. – Если хотите найти, то обратитесь к специалисту генеалогу». – «Как вы сказали? – недоумённо заинтересовался я. – Гене… Кто это?!»  – «Генеалог. Это специалист по раскапыванию семейных тайн, – ухмыльнулся он. – Но учтите, это – дорогое удовольствие».

Я смотрел на него не моргая, как на волхва ниспосланного. «Если вы желаете выстроить своё дворянское генеалогическое древо, то без спеца в этом деле не обойтись. Дворянские предки – дорого стоят». – «Меня, собственно, не интересует «древо». Я хочу найти своего деда, пропавшего без вести в годы Великой отечественной Войны». – «Генерал?» – «Нет». – «Старший офицер?» – «Нет. Красноармеец». – «А-а-а! Ну тогда «спец» вам не нужен». – «А что нужно?» – «Обязательно: время, деньги и…» – тут мой таинственный просветитель, сфокусировавшись на мне, осмотрел меня с головы до ног. По-видимому, не найдя выгодного для себя продолжения своего явления, он, повернувшись и отходя, сжалившись, благотворительно добавил: «И упрямое упорство».

Из перечисленных требований у меня в наличии были только деньги. «Времени» не было совсем. «Упорство» … Сколько его потребуется? Чем его измерить и возможно ли чем-нибудь заменить, я не знал. Что же до «упорства», приправленного «упрямством», то ту вообще… чёрт ногу сломит пока разберёт, что это такое.

Словно спиной распознав моё замешательство, инкогнито растолковал: «Время – на поездки и копание в архивах. Деньги – на дорогу и прокорм. Что до «упрямого упорства», то тут каждый сам по себе: с ходу, наскоком – ничего не добудете; чётких правил нет, а те, что есть… Ха! – он хихикнул. – Хм! – он хмыкну. – Вон – настенный саботаж. Всё нужно делать самому: уж поверьте спецу – я такими поисками ни одну пару каблуков до пяток истёр».

Желая уточнить ещё кое-что, я протянул было к нему руку, пытаясь тронуть его за плечо… Но тут кто-то толкнул меня в спину. Я обернулся назад. Передо мной кишела равнодушная ко всему толпа. Толпа таких же, как и я людей, каждый из которых по-отдельности был, безусловно, душевным человеком. Я повернулся обратно к своему собеседнику. Но передо мной обозначились лишь сутулые, мятые спины и безликие органические фасады, с не ожидающе-ищущими взглядами…

 

V. Оправдываться перед самим собой – обманывать и себя, и других!

 

То шапочное знакомство и невольная «перекличка» стали для меня, как ни странно, находкой и… самооправданием: времени-то у меня не было совсем. В самом деле: «дело» – «бизнес», приковавший тогда меня к нему своими заботами, нетерпящими отлагательств, отнимал у меня все силы и всё время до последней склянки[11]. Я жил, как галерный раб, добровольно и даже с радостью устроивший такую свою судьбину. Как умалишённый, не понимающий, что такое рассудок. Будто маугли[12], вскормленный дикими зверями, прозябающий в нехоженой тайге, не представляющий, что такое человеческая жизнь. Придавшись своему делу – истово, без оглядки, взращивая его и лелея – без перерывов и отлучек, я позабыл обо всём на свете: и о своей родне, и о своей молодой семье… Всё своё и самого себя я отдал своему дитю – рукотворному моему детищу – ДЕЛУ.

То наваждение… Впрочем… Впрочем, то уж будет совсем другая история.

Итак, на чём я остановился? Ах да: «не было времени». Так-так!

«Знание – сила». «Многие знания – многие беды». «– Что они хотят? – Чтобы не было богатых. – Странно сие! А мой дед желал, чтобы не было бедных». «Ему покажешь медный грош и делай с ним, что хошь». «Всему своё время». «Каждому своё». «Всяк сверчок знай свой шесток».

До чего же прекрасен русский язык! Как собственная «нравственность» он способен обосновать и даже оправдать собственную же ленивость и лицемерность. Только скажи – хоть себе под нос, хоть во всеуслышание – мол, «нет времени!» или «я так не умею!», а ещё прибавив «зачем, это не главное в жизни» или «бог даст», «бог простит», – и всё: ты свободен и от обязательств, и от спроса. И «главное» уже не главное. И «дело» уже не дело. И «память» не память. Здорово! А тут и пословицы наши, поговорки, да присказки в помощь и на все случаи жизни, на все состояния души человеческой (а другой-то и не бывает).

Вроде бы всё так и есть. Да! Всё так, да не так. А вернее сказать – совершенно иначе! Крылатая фраза без контекста, в котором она к месту значится, на автомате сказанная, – пустословие, к тому же вредное. А «полупословица» – так и вообще брехня, вздор, приводящая к оправданию чего угодно: хоть собственной лени, хоть предательства, хоть никчёмности.

Оправдаться перед другими возможно почти всегда: немного усилий и фантазии – и дело в шляпе. Другой вопрос – хорошо ли от этого другим, «нужно» ли им это. И если «нужно», то в какой степени это самое «нужно» им важно. «Оправдание» способно предстать и как «ширма» для человеческой несостоятельности, и как подлинное объяснение причины его же – человека – неспособности или преждевременности какого-либо его действия.

Совсем иное – оправдание перед самим собой! О-о! Тут уж распаханная целина – ври не хочу: урожай-то подлинный не нужен, а «робу» «пропотевшую» от трудов «праведных» продемонстрируем легко и кому угодно.

Но, тут стоп! Зачем себе-то врать?! Для чего? Праведного, честного внутреннего успокоения, равновесия, удовлетворённости – не случится: волна самообмана отхлынет и вновь обнажатся отнюдь не досужие скалы и косы непременных обязательств и дел, сдюжить с которыми получится лишь тогда, когда разберёшься сам в себе. И разобравшись, сделаешь то, что обязан, что диктует тебе твоё внутреннее Слово: честно, с душой, без прикрас.

Самооправдание – это грех. Тот грех, что от лжи. А она – ложь – ничто иное, как праздность: один из семи грехов смертных. Так в Евангелии сказано.

 

Однако, оправдания себе я нашёл. Причём на любой вкус. А вот «свободного времени» выделить не удосужился. Я провалился в собственные «обоснованные оправдания», закутался, запутался в них… почти на четверть века. Лишь внешние силы с их неизбежными обстоятельствами сумели пробудить меня потерями самых близких и дорогих для меня людей. Цена по счёту, по которому я не рассчитаюсь и до конца своих дней. Как спящая красавица я открыл глаза, увидев вокруг… ни пустоту, но одиночество. Почти – «одиночество». И – множество дорог…

Но это – уже про другие «дороги». Хотя… Хотя, путь-то один – познание. Вернее сказать – познавание. И в первую очередь – себя!

 

VI. Дорогу осилит идущий. Второй шанс

 

Не избежал я и треволнений, возникавших время от времени: а вдруг окажется, что мои архивные раскопки приведут меня к извлечению на свет ужасного факта о том, что мой дед – солдат – предатель Родины. И такое «допущение» приводило меня то в бешенство, то в замешательство: «Он… Он мой дед! – какая, к чертям собачим, «измена»!»; «А стоит ли ворошить прошлое?» Но в какой-то момент возмутившись таким своим «допущениям», я дал себе зарок: «Нужно искать и во что бы то ни стало найти: я – должен знать всё, всё, что было. А там уж – разбирай и понимай сам: что, как и почему!»

К тому же ещё два обстоятельства скрепили меня.

Время от времени – между «делом» – возобновляя вялые «поиски», я узнал, что мой прадед, расстрелянный в 1937 году по небезызвестной 58 статье[13], был реабилитирован в марте 1958 года (о чём ни бабушка, ни отец, ни мама не узнали в этой жизни).

И ещё одно. Как-то случайно мне стало известно, что в первый пандемийный 2020 год была произведена реконструкция Мемориала Великой Отечественной войны на железнодорожной станции Взлётная в Домодедовском районе. У прежнего памятника я бывал не раз: скромный такой был, с двумя десятками фамилий воинов-земляков. Теперь же, как я выяснил, фамилий очень много. И вот в один из тёплых, солнечных майских дней, купив по традиции красные гвоздики, я отправился к мемориалу.

Центральную стелу мемориала среди молодой листвы деревьев и кустарника я разглядел ещё от автобусной остановки. Подойдя ближе, увидел, что на гранитных досках, расположенных по бокам от стелы, выгравированы фамилии воинов домодедовцев «павших в боях за РОДИНУ в 1941-1945гг.». Сколько их – я не сосчитал. Не додумался. Не сообразил. Меня целиком поглотила одна строка, высеченная в левом столбце четвёртой сверху, – «Александров Юрий Александрович».

Странное ощущение посетило тогда меня: никакого замирания, никакого томительного сердцебиения. Как будто бы я уже был здесь, видел и знал, что фамилия моего деда на своём места – как и всегда…

Вернувшись домой, доставая ключи от входной двери, я обнаружил у себя в руках те красные гвоздики, что я принёс к мемориалу, но которые так и не возложил. Странно! Вот тут-то в сердце и голове зарокотало: «Не дрейфь[14]! Дерзай!»

Так вот. Совсем недавно я возобновил свои поиски. Основания предполагать, вернее – быть уверенным, что теперешняя моя попытка станет успешной, объявились стопроцентные.

Во-первых. Появились различные специализированные интернет-форумы, где разные люди ищут своих родных, пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны.

Во-вторых. Идёт централизованная и целенаправленная работа по оцифровке архивных документов: теперь их проще найти и самому, и архивариусам.

В-третьих… Ну а в-третьих – мне больше нечего терять из того, что когда-то было.

«Необходимо подать письменные запросы на формирование, состав и передвижение конкретных воинских частей, в которые направлялся ваш воин», – сердечно рассказывала мне Шилова Лидия Ивановна – поисковик с большим опытом в этом деле. «Да! Но лучше запрос в архивы подавать лично, а не через поисковиков: отношение работников архива к таким запросам более внимательное», – дополнил Юрий Петрович Ржевцев, знающий толк в таких вопросах. И это понятно: запрос от родственников – когда «глаза в глаза», воспринимается искреннее, душевнее, а значит и отфутболить его труднее.

ЦА МО – Центральный архив Министерства обороны – встретил меня с «распростёртыми» объятиями.

– Ничего не получите, – холодно отрезала приёмщица и постаралась отделить амбразуру для приёма заявлений, закрывая её «пуленепробиваемой» дверкой прямо перед мои носом; а заодно и рот мне, открывшийся в непроизвольном недоумении от полной растерянности. От столь безапелляционного откровения я прямо-таки опешил. На миг.

– Вы хоть бы фамилию спросили, – укорил я снисходительно и без тени намёка на «значимость» моего запроса.

– Чью? – слегка насторожившись, спросила приёмщица в штатском.

– Да хоть чью, – без единой эмоции и даже шёпотом ответил я, подумав: «Чёрт возьми, за тридцать лет – ничего не изменилось!»

– Ладно, давайте свой запрос, – то ли опомнилась, то ли снизошла она. – Через две недели сможете получить.

И уже как бы на выдохе, держась рукой за «броняшку»[15], как будто бы пожалела меня:

– Вам почтой ответ выслать или сами подъедите?

Так вот: стремление познать свою собственную историю – историю и жизнь СВОИХ – привилегия! Привилегия для стойких и настойчивых, таких, как несгибаемые оловянные солдатики!

Мы жалуемся, дескать, молодое поколение не знает и не желает знать о жизни и претерпениях[16] своих предков. Хм! А сами же не дозволяем, ну или как минимум, не способствуем им в их стремлении узнать и чтить! Сотрудников не хватает, воспитателей? А те, что есть – не те, что нужно? Зарплата маленькая? Мотивировок недостаточно? Или воспитание самих воспитателей требует должной настройки? А возможно, что и перевоспитания! Безумие? Глупость? Вредительство равнодушных? Наймитное саботирование? А?!

Но не будем строги. И я – не возмутился: мало ли что у неё случилось. Да и было лишь начало рабочего дня, а тут проситель сразу. Ну что тут прикажете приёмщице делать, м?

К тому же, не премину отдать должное ЦА МО в целом: ровно через две недели ответ был готов. И я забрал его лично.

 

VII.  Не эпилог

 

С чего начинается Родина? Забыли? Помнить надо! Мы ЖИВЫ – пока МЫ ПОМНИМ и ЧТИМ! А чтобы люди помнили – необходимо, чтобы они знали!

22 марта 1942 года. Ивановская область, военно-пересыльный пункт Гороховецкие лагеря: 81-ый запасной стрелковый полк 30-ой запасной стрелковой бригады. Александров Юрий Александрович – сержант РККА (Рабоче-Крестьянская Красная Армия), в составе маршевой команды номер 4411 отправлен…

Я продолжаю свои поиски и исследования; исследования и поиски. С трепетностью, но и с уверенностью. Ведь сказано в Писании – «Ищите, и обрящете, толцыте, и отверзеца»[17].

И ещё!

Часто случается так, что ищешь других, а находишь себя. И однажды, всенепременно такое произойдёт. Тогда, с радостью и достоинством, я скажу моим папе и маме, моим бабушкам и дедушкам и всем Своим: «Нет больше «Александров Ю.А. пропал без вести», в память о котором назвали меня. Есть Александров Юрий Александрович – мой дед. И есть я – его внук, Александров Юрий Геннадьевич, который в честь его и в память о нём – носит его имя, данное мне!»

 

25.04. – 08.05.2025 г.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2025
Илья - оформление и программирование