Рассказы / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Осень

Все! Оставался какой-то десяток часов. Он уезжал. Навсегда. И ему напоследок хотелось исчерпать этот город до дна.
А кругом была осень. И желтые листья. И солнце светило вовсю. И ветер был теплый и ласковый. Этот приторно ласковый ветер рвал охапками желтые листья с деревьев и бросал их идущим под ноги.
И он тоже – высокий, изящный и соломенно-рыжеволосый – казался осенним листом, оторванным и гонимым все тем же приторным ветром. И еще он казался слепым, потому что на всех натыкался и чуть-чуть не попал под машину, и блуждал без цели и толку, ощущая с ужасом и восторгом, как время уходит, уходит, уходит...
Все... Он больше уже не мог ни носиться, ни ощущать. Город был по-прежнему полон, а он исчерпался до дна. Ветер еще какое-то время кружил его душу, напоследок давая возможность насладиться свободой, а потом, без всякой пощады, швырнул его также, как прочие листья, идущим под ноги. Он сидел на скамейке в крошечном сквере, зажатом между домами, и был тих, и витал в облаках, и как будто уснул, улыбаясь теплу и покою, опустошенный.

О господи! Время! Он схватил свою сумку и понесся как вихрь, как тайфун, как торнадо, теперь уже целеустремленно расталкивая прохожих (мне кажется, что от этого им было не легче) и чуть было снова не попал под машину. Но вот и автобус. Привычная давка привела его в чувство. Он быстро восстанавливал силы перед дальней дорогой. Скорлупа разрушалась. Птенец выбирался на волю. Чтобы жить!

Черт! Проклятое время! Как дикий зверь за добычей, пересек он вокзальную площадь, скатился в подземный туннель, вырвался вновь на поверхность, на перрон, и понесся к вагону, распугивая пассажиров, разметая опавшие листья...
Откуда только взялась эта лужа! Состав уже лязгнул на сцепках, а еще два вагона... И Она закрывает проход между лужей и краем перрона. И о вихрь, о тайфун, о торнадо!..

Она была также изящна и соломенно-рыжеволоса. И казалось, что они два листа с одной кроны. Это ветер прибил их друг к другу, и теперь наслаждался творением крыл своих (вполне в его духе). И он обнял ее, приподнял, и затих, и несмело коснулся губами, и гонимый осенним временем, унесся, оставив ее на перроне среди облетевших листьев.

Лошади

Третий день идет дождь. Не переставая. Я лежу один в комнате и вспоминаю о прошлом.
О прошлом...
В нем столько же прелести, сколько в старом навозе. А впрочем, были ж когда-то священны жуки скарабеи, чьим уделом был только навоз... Нет, увольте, на святость я вовсе не претендую... Обойдусь и без святости. Душу она не излечит.

Дождь. Он сводит с ума. Он держит меня взаперти. Не хватает только решеток и надзирателей.
Надзиратели в отпуске. Они бродят где-то по мокрому городу вместе со всеми и веселятся, должно быть, оттого, что никто надзирателей в них заподозрить не может. Или тоскуют от этого... Кто его знает?

Я сижу взаперти. Нет, конечно, никто мне не запрещает выйти в липкую слякать, в серые лягушачьи сумерки, в шуршащее дождевое безмолвие... Вскоре станет мокрой одежда, прилипнет к телу, как чье-то чужое, противное тело, как множество чьих-то чужих отвратительных тел... Ах, зонтик! А зонтик это не честно. Не естественно. И, значит, вульгарно. Не хватало еще, что б я чувствовал себя пошляком.

Дождь. За окном, через дорогу, во дворе больницы для умалишенных, бродят мокрые лошади. Желтая и две черных. Буланая и две вороных. Они бродят по кругу в своей загородке и им, почему-то, весело. Они играют друг с другом, хотя они тоже в неволе. Хотя они тоже заперты!

Все! Надоело! Раздеваюсь и иду в загородку! Я вымокну под дождем, стану мокрым, как лошадь. Я встану на четвереньки и буду с ними играть, ходить с ними вместе по кругу. Может быть, они меня примут за пони, за странного белого пони и станут со мною дружить...

Дождь. Не надо грустить. Еще можно стать лошадью и выйти под дождь – без телесной боязни и без смуты душевной, и быть хоть немного счастливым в своей загородке.

Камни

Они стояли плотной и шумной группой. В руках у них были камни, и они спорили: бросать или не бросать. Спорили долго, а камни держали в руках и вскорости утомились. Тогда они положили камни на землю. Получилась нелепая, кособокая пирамида. Они встали вокруг пирамиды и продолжали спорить. Наконец, согласились: камни бросать, но бросать должен кто-то один. Это трудно было назвать согласием, скорее, это был компромисс, и потому на этом не кончилось. Теперь нужно было выбрать этого одного. Одного было выбрать трудно. Труднее, чем прийти к компромиссу. Все упирались, никто не хотел быть крайним и от этого страсти начали накаляться. Толпа зашумела, задергалась. Началась перебранка. Уже видны были первые признаки будущей потасовки, поскольку бранящиеся перешли на личности.

Кругом простиралась пустыня. В центре пустыни была каменная кривая пирамида. Вокруг пирамиды ревела и бесновалась толпа. И вдруг стало тихо. Мертвая была тишина. И кто-то властно сказал:
– Вместе, на счет «три». Раз! Два!...

Она лежала погребенная под камнями в центре пустыни. А поодаль стояла толпа и молчала. Молчала... но вот уже шумок пробежал, легкий такой шепоток... Вскорости загомонили тихонько, вот все громче и громче...

Они стояли плотной группой и спорили. О чем? Наверное, появилась еще какая-нибудь проблема, немедленно требующая компромисса.

Иллюзия

– Да ну сколько же ты, в конце-концов, хочешь?
– Ещё немного накинь?..
– Ну, накину!
– А по времени?
– Ну, не знаю пока. Надоест, за несколько дней скажи, другого найду кого-нибудь.
– Прикольно! Давай, ладно, попробуем. Дурная капуста на земле не валяется.

Первый раз увидел в трамвае. Не раздумывая ни секунды, вышел следом и проводил до самого дома. Долго, вплоть до́ ночи, ждал у подъезда: думал, она здесь в гостях.
Назавтра снова примчался, совсем рано утром, еще затемно. Обрадовался ужасно, когда увидел, как появилась в дверях и пошла к остановке.
С этого дня стал приходить так часто, как только мог: встречал после работы, провожал до дома или наоборот. Постепенно узнал, где, что и когда. Со знакомыми и друзьями тоже (визуально, конечно) ознакомился понемногу.

Она была смуглой, черноволосой, слегка угловатой. Одевалась всегда броско, ярко. И всегда на ней было что-то лимонное, абрикосовое, янтарное, золотое или какого-нибудь другого желтого цвета, оттенка... Так привык к этой милой, чудесной странности, что через какое-то время уже мог идти за ней следом автоматически, держа в поле зрения один только этот солнечный притягательный цвет.
Особенно нравилось, когда пышную темную гриву волос прикрывала изящная золотистая шапочка. Изредка она в этой шапочке ехала в центр города. Тогда мчать за ней даже в толпе было совсем, совсем просто, доставляло чудесное удовольствие.

Почему-то она всегда торопилась. Двигалась резко, порывисто, неудержимо – будто летела.
Всегда специально чуть-чуть отставал, чтоб издали видеть, как мелькает стремительно в ленивой инертной толпе ослепительный солнечный зайчик. И такая радость тогда душу охватывала, такой восторг – непередаваемые.

Кажется, она ничего никогда не замечала. По крайней мере старался, чтоб не заметила. И за короткое время ужасно к ней привязался, просто невыразимо... Если долго не видел, тоска нападала – черная, безысходная!.. Поэтому и боялся хоть какой-нибудь неосторожностью себя выдать, случайно разрушить возможность быть хоть так с нею рядом.

Что говорить, конечно хотел познакомиться, но никак не решался. Представить не мог, что будет, если вдруг не удастся – оттолкнет, рассмеется... Ведь после этого видеть станет – невозможно, немыслимо. Как представить, что больше нельзя будет видеть?! Лучше птица-синица, чем бездонная пустота запрета. Старомодная сентиментальность? Не важно. Пусть будет, как есть.

А потом ее вдруг не стало. Испарилась! Исчезла! Думал сначала, что в отпуске, заболела... Весь извелся, издергался. Все ходил и ходил по всем известным местам. Даже когда уже понял, что ждать и искать бесполезно, потому что ни дома, ни у друзей... нигде больше не появлялась, продолжал приходить к подъезду, надеялся неизвестно на что...

Так привык к ней – невообразимо! Когда вдруг исчезла, задыхался все время, как в безвоздушном пространстве. Невозможно было представить жизнь без счастья нестись за нею вдогонку. Тогда и отыскался однажды эксцентрический выход. Тогда и нашелся нелепый заменитель отблеска солнца. Для этого раз в неделю устраивал себе маленький суррогатный праздник-«иллюзион».

Приходил, как всегда, еще затемно. Становился совсем далеко от подъезда – и ждал. Отчего-то, как и при ней, волновался все время, нервничал... Пока внезапно – далеко-далеко – не выходила... ОНА – подвижная, броская, в золотистой изящной шапочке на темной пушистой гриве.

Доезжал, как и прежде, следом за ней до центра и, как привык, отставал немного, чтоб видеть отчетливо летящий в безликой ленивой толпе ослепительно яркий, стремительный, неудержимый солнечный зайчик... и печально направлялся домой – жить эфемерной надеждой, ждать следующей, неотменяемой, иллюзорной встречи.

Дождь

Вчера, то есть в среду, дождя так и не было. А сегодня – сегодня четверг. Значит все обязательства – не обязательны, все обещания – невыполнимы, все надежды – напрасны, затеряны где-то в заоблачном будущем...

Будущее, как всем известно, – это нечто такое, что в ощущениях доступно одним реалистам. Они, реалисты, целенаправленно, но осторожно двигаются к нему по свободно натянутой проволоке над астральною бездной, прикрепившись, как и положено, к страховочным лонжам. Лонжи держат в сильных руках недреманные униформисты, которые точно знают, что бездны на самом деле не существует, а проволока – это бревно толщиной метр двадцать. Однако работа – это работа, и ее выполняют на совесть, не рассуждая.
Но вернемся к дождю, которого не было. Он вдруг хлынул с
ужасным гулом – немыслимо теплый, прозрачный... Жаль только, что
так не вовремя, непоправимо, напрасно... Все все равно уже поздно.
Ведь скоро пятница. И в душе поселяется холодок эфемерной надежды, что дождь так и будет лить все время, без перерыва – до следующего четверга! Смешно. Ужасно смешно!..

Смеркается. Реалисты устали: это не просто – ходить над
разверзшейся бездной, даже если она существует только в вашем
воображении. Поэтому они спать ложатся пораньше и непременно с неснятыми лонжами, чтобы быть всегда наготове, в любую минуту: реальность коварна и непредсказуема, к ней нужно всегда быть готовым. Стража, то есть униформисты, тоже ложится. Не шутка, целый день на ногах, да еще эта мерзкая лонжа и к тому же –
ответственность...

Дождь, к сожалению, прекращается понемногу. Наступают чудесные летние сумерки. До следующего четверга будет целая пропасть времени и, кто знает, может, всё на этот раз сложится, и дождь пойдет вовремя.
А ты вдруг, вопреки всем законам, разрешаешь поцеловать себя в губы. Безответные? Пусть. Ледяные? Пускай. Ведь все происходит вполне в духе напрасных надежд. Я тоже целую тебя без особенной страсти, соблюдая обычай нелепой, ирреальной игры. И еще. И еще раз... И ты ласково гладишь меня, как гладят бродячего пса. А потом мы идем по пустому черному городу к твоему, отвратительному в своей неизбежной реальности, дому и какое-то время стоим перед ним, бесчувственно обнимаясь: ты ждешь, когда можно будет без обиды расстаться, до завтра, наверное, или до послезавтра, или... в зависимости от дождя.

Тост

Шла самая обыкновенная предновогодняя корпоративная вечеринка. После первого круга легкой выпивки и закуски народ расслабился, непринужденно веселился в огромном зале, украшенном новогодней мишурой и великолепной высокой елью; между делом пили шампанское; прекрасные дамы, блистающие нарядами и украшениями, очаровательно флиртовали, кавалеры внимательно следили за флиртом, старались наверняка угадать, у кого и как далеко такая игра сегодня готова зайти... Самодеятельный ансамбль наигрывал легкую музычку, приглашая флиртующих и размышляющих побыстрее определяться...

И только один человек очень сильно выделялся из этого общества. Пожилой мужчина огромного роста, невероятно тучный и неопрятно одетый, с потерянным видом бродил по залу, заглядывал всем в глаза, пожимал плечами и презрительно гримасничал, будто недоумевая над тем, что здесь поисходит. В какой-то момент ему, как и всем, сунули в руки бокал с шампанским, и он автоматически так и ходил с ним все время, держа его перед собой, будто факел. Наконец, мужчина устал бродить среди веселящейся публики, подошел к рампе маленькой сцены, о чем-то коротко переговорил с дирижером и стал грузно, с натугой взбираться на подмостки по крутой и узенькой лестнице, непрерывно расплескивая шампанское.
Поднявшись на сцену, мужчина подошел к микрофону и произнес, астматически задыхаясь после каждой рубленой фразы:
– Господа и дамы... коллеги... я хочу в этот предновогодний... вечер... произнести тост... за нашего... директора. Но поскольку о покойниках... принято говорить или же хорошо... или же... ничего... то я выпью... молча.
Потом пожилой мужчина действительно выпил остатки шампанского и, что было сил, швырнул бокал об пол.

После этих неожиданных слов тишина навалилась на зал – невыносимая, и эта гробовая гигантская пауза затянулась невероятно, как вдруг одна очень милая брюнетка заорала совершенно неприличным истерическим голосом, так что даже соседи ее слегка отшатнулись:
– Но он же живой! Директор же наш – живой! Вы что же, не видите! –
И у нее немедленно бурно зарделись и лицо, и руки, и шея, и полные покатые плечи... и резкая складка залегла меж тёмных бровей, и обильные слезы сами собой покатились из черных огромных глаз...
– Но он же умрёт... когда-нибудь... а я могу... не дожить... до возможности... выпить за это, – возразил мужчина иронически-меланхолично, потом осторожно, опасно раскачиваясь, спустился со сцены в зал и, непрерывно пожимая плечами и удрученно качая огромной седой головой, стремительно, насколько позволяли комплекция и старые ноги, направился к выходу.

А все молча перед ним расступались, торопливо отпрянывали c недоуменными и испуганными физиономиями, брезгливо и пораженно... И только экзальтированная брюнетка истерически бурно всхлипывала – неизвестно из-за чего.

Аплодисменты

Отзвучал последний аккорд. Ослепительно вспыхнули под потолком гигантские хрустальные люстры. Пианист устало снял руки с клавиатуры, нагнул лобастую голову и ждал реакции зала. Реакции не было. Было тихо. Казалось, публика все еще остается под впечатлением музыки, все еще внутренне слушает... Но ощущение это, опять-таки, было несколько ложным, поскольку минуты шли, но ничего не менялось, будто бы залом вдруг овладела сонная одурь.

Так продолжалось довольно долго. Наконец, в зале зашевелились, но вяло, уходить никто не собирался. Те, кто знали друг друга, стали шепотом переговариваться на отвлеченные темы. Больше всего говорили о ценах на ранние овощи и общей дороговизне. Сидевшая в ложе дама с грудным ребенком, ничуть не смущаясь, стала кормить его грудью, мимоходом поясняя сидящему рядом седовласому джентльмену, что мальчик очень спокойный и она с ним нередко ходит в кино и театр. Джентльмен понимающе улыбался и вел себя очень корректно: старался на грудь не смотреть, насколько возможно. Женщина в первом ряду достала из хозяйственной сумки пяльцы и принялась заканчивать лебедя на уже вышитом озере, на котором позднее должны были вышиться еще лодка и влюбленная пара. Время текло неспешно и монотонно. Вот уже в дальних рядах партера закурили сигары и стали довольно шумно обсуждать назревшее политическое переустройство. На балконе достали тормозки и, усевшись кружками, беседовали о жизни.

Музыкант давно уже не сидел за роялем. Он бегал по сцене и в бешенстве грыз свои ногти. Временами он топал ногой и тогда его верный рояль отзывался угрюмым гулом. А еще подбегал он к рампе и ненавидящим взглядом буравил пространство зала. Но надолго его не хватало и он принимался снова носиться вдоль задника.

К тому времени, когда женщина в первом ряду закончила правую лапу, пианист, наконец, перестал мотаться по сцене, уселся вновь за рояль и слегка успокоился. Правда, он продолжал обгрызать себе ногти, но апатично, уже не от гнева, а скорей в силу дурной застарелой привычки. Он угомонился и мог бы теперь уйти, но в силу, опять таки, застарелой привычки, ждал аплодисментов, залихватского свиста... Тухлых яиц, наконец!.. Это было бы все же нормальней того, что происходило!

Однако, ничего не менялось. Тогда он от скуки стал что-то такое наигрывать. Галерка нахально зашикала. Он, как оказалось, мешал им слушать вечерние новости. Транзистор стоял на балконе у мосластого парня с пуделем, и на галерке слышно было неважно. Музыканта с детства воспитывали в уважении к публике; и, конечно же, он прекратил, и вновь принялся за ногти, но уже в раздражении. Ему стало ужасно тоскливо, и постепенно он стал впадать в меланхолию.
Когда ассистент режиссера принес ему кофе, он долго и искренне тряс его вялую руку, а потом они вместе стали решать, что же дальше. Решили еще подождать. Подождали. Совершенно ничего не менялось. Нет, не совсем. Дама кормить закончила, ребенок снова уснул и она деликатно флиртовала с седовласым соседом. Прогноз погоды сменился футбольным матчем. Лебедь, правда, был все еще не готов, но клюв уже определился, остались лишь шея и корпус,– не так уж и много.

Музыкант не выдержал первым. Он поднялся, решительно откинул лобастую голову и, глядя невидящим взглядом перед собой, стремительно выбежал вон, за кулисы. Тогда ассистент режиссера вышел с кислой улыбкой к рампе и сообщил, что концерт уже, вроде, закончен. Зрители стали роптать. Ассистент режиссера повысил голос и был непреклонен, но только после того, как он рявкнул поставленным басом, публика начала, наконец, вставать и, недовольно хлопая креслами, выходить в раздевалку. И тогда неожиданно из раздевалки раздались запоздалые аплодисменты; оказалось, это хлопали черному пуделю, умевшему замечательно прыгать на задних лапах.

Кто ищет

Когда в августе с неба начинают сыпаться звезды, те, кто их потом ищет, собираются вместе в Черном бору и долго сидят у костра,– слушают высокий огонь, молчат и глядят в пространство. На рассвете, когда огонь угасает, крепко-крепко обнявшись, все расходятся в разные стороны – искать упавшие звезды – и никто не идет ни за кем. Никогда и никто.

В октябре, когда первые белые хлопья начинают летать над землею, те, кто искали звезды, собираются снова там же, и глядя на жаркий огонь, с восторгом и грустью рассказывают о поисках и неудачах.
– Знаешь! Я видел ее! Совсем близко видел! А потом меня вдруг ослепила Луна – и я ее потерял...
– Знаешь! Я видел ее! Совсем близко видел! Но она упала в болото. Я пытался добраться, но это было немыслимо... немыслимо было, понимаешь?
– Знаешь! Я видел ее! Совсем близко видел!..

И не могут никак оторваться друг от друга, и смотрят в чужие глаза, чтобы увидеть там звезды, которых так и не смогли отыскать. И кричат, и смеются, и плачут, тормошат, будоражат себя и других, танцуют нелепые танцы, обнимаются... и не знают, как же еще передать другим свою боль, свою горечь... и надежду, непременно – надежду... И им обязательно в это время надо быть вместе, только вместе, что бы ни было – вместе!

Иногда кто-нибудь не приходит и все знают, что это уже навсегда. Говорят, не приходят те, кто звезду отыскал, и тогда ему уже не до других, потому что иные заботы... А еще говорят, что те не приходят, кто больше не верит... И это тоже может быть правдой. Но что же на самом деле – не знает никто. Да и стоит ли знать.

Когда в августе с неба начнут снова сыпаться звезды, те, кто их потом снова будет искать, опять соберутся вместе, и будут сидеть у костра, и смотреть друг другу в глаза, и слушать высокий огонь.

Художник: С. Сидоров (из открытых источников).