«Солнца вечный май…» / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Очнись

Первый луч убог. Просит в долг тепла,

света и прилечь

на твоём ковре, где всю ночь спала

боль твоих очей.

Ты смахнёшь слезу, будто с книги пыль,

как со стула тень.

Отворишь окно, где тоску сплели

полчища из вне

редких пауков с крыльями, как шёлк,

с торбами для спиц…

Глянешь на герань, – домовой сберёг, –

куст её цветист.

Осень длилась год, и была ль зима?

Ты мела листву…

В ворохе вся жизнь. В грешных закромах

всё как наяву:

босоногий мир, бабочки, совок,

солнце льётся в сад…

А зима была, но тебя врасплох

застаёт весна.

Молчаливый лик бульденежа бел,

как холодный снег.

И убогий луч в дом войти посмел,

и в прозренье вверг.

Будто проспала в башне сорок вьюг,

тысячи тревог…

Восковой свечой старый клён потух

не вчера – давно.

А с небес лучи птицами на хлеб

рвутся сквозь туман.

Протяни ладонь, горем отболев,

новым светлым дням.

На твоих коврах зайчики и пыль,

и тебе легко,

потому что тот, кто тебя любил,

смотрит с облаков.

Сорок снов подряд

О тебе молчит гладь зеркальных вод,

затмевая пульс.

Пишет гладкий слог, как из хлопка ткёт

стихотворный блюз,

тихая вода – тихая печаль,

в брызгах на весле.

К берегу едва сонному причаль,

он начнёт белеть

лунным молоком на халве песка,

на холстах ночи…

Лодочка моя просится туда,

где в стихах кричит

бульденежа цвет млечным василькам,

и зовёт гулять

по воде морской невсерьёз и впрямь,

и я будто вспять

проживаю жизнь – ломтик детских грёз,

сказочный фрагмент.

Папа в нём красив, молод, и принёс

шоколадку мне.

Солнца вечный май, как маяк в груди,

полыхает так,

что светло грести по воде, среди

васильковых саг,

бульденежа од, зазеркальных строк,

потонувших рифм…

Лодочку мою манит и зовёт

голосом твоим

остров колдовской с избами вдали,

с мельницей до звёзд…

В лунном молоке белые стихи

будто гнёзда вьёт

окрылённый миг, как несчастный птах,

менестрель утрат.

Я к тебе плыву с сердцем нараспах

сорок снов подряд.

Непрошеный снег

Отражение тянется к солнечным бликам,

К запорошенной снегом картине двора.

Даже снег возвратился и заново выпал,

Будто я по зиме тосковала вчера.

Будто свечи палила из желтой вощины,

Чтобы снег возвратился живым с СВО,

Или кот грустных глаз не сводил благочинно

С хлопьев снега, штурмующих наше окно.

Снег вернулся. Ворвался метелями в город.

Будто с минных полей отпустили на час,

На рассвет, на апрельское утро, в котором,

Будто слёзы на стёклах, снежинки скользят.

Отражение смотрится призраком в душу,

И молчит громче взрыва кассетных ракет.

Почему ты, как снег, с СВО не вернулся?

Почему сообщений две вечности нет?

Не сойти бы с ума, не писать бы стихами

Про непрошеный снег и незваную боль…

Возвращайся живым. Я тебя умоляю,

Будто снегом, тобой любоваться позволь.

Пальто

Всю жизнь она хранила старое пальто.

Двубортное, с глухим воротником в ворсинках.

В нём из фашистского концлагеря Федот

от пьяных немцев убежал в потёмках зимних…

Без пары жёлтых пуговиц и без погон.

В карманах что ни год, то сухоцвет полыни.

И молью потому не тронуто оно,

что офицерский дух живёт в нём и поныне.

Давно не хожен дедом сиротливый двор

до перекошенной калитки и обратно.

Но дед повсюду. Дед годам наперекор

не позабыт, и ночью курит на веранде.

Его мундштук из грецкого ореха цел.

Застывшая смола черна, как боль потери.

Он против воли в сорок первом повзрослел,

когда ладони матери закоченели.

Раздетой немцем и оставленной в метель

молиться Богу посиневшими губами…

И долгие пять лет Федот убить хотел

того, кто дал приказ уничтожать и грабить.

Дед постоял за Родину. Он гнал врага.

Туда, где билось окровавленное солнце

о запад, о верхушки сосен, и близка

была Победа над фашизмом смертоносным.

Дед был в плену. Он был от смерти в двух шагах.

Он лихорадил справедливостью и миром.

И бабушку носил, как фею, на руках…

И потому она всю жизнь пальто хранила.

Выжженная моя

Выжженная моя. Страшная.

Робкая. То ли отважная.

Даже не стану расспрашивать,

Где у тебя болит.

Места живого нет. Целого.

Вся ты в развалинах, бедная.

Кто в тебя только не целился,

Кто в твою грудь не бил…

Меньше живая, чем мёртвая.
Небо в тускнеющих родинках
Стелется чёрными прорвами
Сквозь еле слышный стон.

Нет ни рябины, ни яблони,

В битвах сады пали храбрыми,

Ни колоска, ни травиночки…

Вечный пырей сожжён.

А под завалами полчища

Тленных, которым пророчили

Славу, победу и прочее…

Каждый хотел дожить

Не до утра, не до ужина…

И до последнего в лучшее

Верить в горячих объятиях

Мира, а не войны…

Выжженная моя. Жуткая.

Видеть тебя такой мука мне.

Ты и плохое прикрытие,

Ты и сакральный щит.

Крепко возьми меня за ворот

Духом воскресшую раненым

И катакомбами затхлыми
В прошлое утащи.

Багряный горизонт

Возьми меня, воскресшую, за ворот
и в тёмное бездумье утащи.

Мэри Рид

Бетонные дома лежат холмами

разбитых судеб братьев и сестёр.

Стихает вьюга плачем Ярославы,

и вдовий лик мерещится в немой,

пустынной и крамольной панораме,

меняющей рубеж, передовой…

Идёт война, и с неба свет багряный

течёт на снег, как убиенных кровь.

Здесь был мой дом, беседка, пчёлы, груши.

Всё стёрто пламенем с холста земли.

Никто не воспретил огню разрушить

и церковь, где несчастных исцелить

могло бы время, битое на части…

В минуте шестьдесят секунд беды.

За пазухой я горе камнем прячу.

Я не могу былое отпустить.

Любовь моя покоится в подвале,

отпетая ветрами, без креста.

Я душу верить в чудо заставляла

и тысячу свечей в мольбах сожгла.

Мой прежний дом – блиндаж, траншея, бункер.

Мой прежний город – холод катакомб.

Мой регион делили, и он рухнул.

Мой прежний мир подавлен целиком.

Мне память довоенных вёсен гложет

сознание аккордами тоски

о том родном, что мне всего дороже,

о том, что отнято не по-людски.

Багряный горизонт, рукой суровой

над пустошью удерживая щит,

возьми меня, воскресшую, за ворот

и в тёмное бездумье утащи.

Свет

Я сотку тебе свет, мой друг.

Без станка и волшебной пряжи.

Из обыденных слов сотку.

Такой лёгкий, как пух лебяжий.

В нём запахнет весной миндаль.

В нём снегами сойдёт опасность.

Я последнее б отдала,

Лишь бы ты не грустил напрасно.

Я добавлю к той чистоте

Межсезонного неба омут,

Лик сикстинской мадонны, крест,

Чтобы горем ты не был тронут.

Колокольчиков синих звон

И альпийской лаванды шёпот

Я вкраплю, как святой огонь,

В полотна невесомость, чтобы

Ты услышал, как дышит степь,

Как орех молодеет грецкий,

Как умеет о светлом петь

Тишина обожжённым сердцем.

В живом саду

Здесь, на земле,

Где в лунную поверхность тёмных улиц

Твои шаги как в воду окунулись,

Досадно мне,

Что не вернуть

Цветенье скошенной снарядом вишне,

И о войне упоминать излишне,

Когда в дыму

Окурки крыш,

Когда поля вынашивают пустошь,

И в городских глазницах тоже пусто,

А ты молчишь.

Зажат февраль,

Как между молотом и наковальней.

Час от часу печальней и печальней

Ты смотришь вдаль.

Скворечник пуст

У чудом уцелевшего забора.

Пернатым отчий дом уже недорог

Ни на чуть-чуть.

Скворцов отряд

Несёт весну на крыльях словно знамя

Куда-то мимо, спешно и упрямо,

Не в этот сад.

Скажи, когда

Протянет солнцу молодняк вишнёвый

В молитве праведной свои ладони,

Пройдёт беда?

Когда вокруг

Распустятся набатом горицветы,

И будет пустошь в свежий цвет одета,

Не станет мук?

Дождусь ли я

Спокойствия и соловьиных трелей

В краю, где даже звёзды потускнели

В неровен час.

Не стану ждать

Твоих ответов, Ангел, я устала

Ночь начинать с конца, а не с начала,

И глядя в сад,

Жалеть о том,

Что и скворечник пуст, и ветки голы,

И скорбью наполняет альвеолы

Тревожный вдох.

Не обессудь.

Я знаю, день настанет, мой тихоня,

Скворцы о мире вишням растрезвонят

В живом саду.

Леса из пепла

Когда-нибудь здесь вырастут леса до звёзд.

На выжженных руинах, на бетонных дюнах…

Земля сама себя от серости спасёт,

Воскреснет, возликует цветом веток юных.

Бутоны, вспыхнув сочным пламенем зари,

Пробьют колоколами не набат, а нежность.

И будет в чистом воздухе весна царить,

И птицы воспевать рассвет в краю рубежном.

Вернутся лисы из окрестностей глухих.

Огромный лес им станет новым старым домом

С зажжёнными свечами рыжих облепих

И смутной тенью скорби на ковре зелёном.

Природа победит все войны в смертный час.

От призрачного света боль моя ослепнет.

Пусть, если ни солдат, ни бог тебя не спас,

Когда-нибудь здесь вырастут леса из пепла.

Не в комоде дело

Я тебе напишу предрассветным лучом на дубовой нетленности сорок аккордов,

И ты с маленькой арфы смахнёшь как алмазную пыль пережиток спокойных времён,

Чтоб коснулась весна сквозь квадратные окна без штор и без тюлей стыдливо и гордо

Лунных стен, грозовых облаков, пустоты и комода, который хранить обречён

Паруса кораблей в никуда, крики чаек над гаванью самого звёздного лета…

Ты тоскливо сыграешь на арфе свой сказочный сон про жирафа и каменный грот,

Где, дробясь и качаясь на звонкой волне, тишина тишине до конца не допета,

И в песочных часах оттенённый таинственной ночью песок неспроста не течёт.

Свет вольётся струёй ниагарских каскадов в разбитую чашу вчерашнего счастья.

За спиной белых крыльев рассеянный шорох тебя привлечёт ненадолго к окну…

И я буду стоять, и смотреть на тебя, и читать по глазам, что ты хочешь остаться

В этом призрачном доме со старым комодом, набитым мечтами, ещё на чуть-чуть.

Может быть, на полёт первой ласточки над не приласканной пустошью брошенных улиц?

Золоченая арфа издаст то ли скованный стон, то ли сдержит непрошенный всхлип…

Этих стен в грозовых облаках отрекаясь, свой дом ты сильнее обычного любишь,

Да и взгляд твой печальный сегодня сильнее обычного, вижу, бездомно тосклив.

Художник: В. Грицына (из открытых источников).