 |
          |
|
 | ||
«Всё то, что не сбылось, не превратить в печаль…» |
Меланхоличная
Шумит родная улица густой листвой нестриженой черёмухи и белых яблонь. Спины не разгибая, призрачный забор поклоны будто в реверансе отбивает тому, кто помнит краску на его щеках, чья память соткана из самых светлых нитей… И сердце плачет от наитий до наитий рабыни божьей в целомудренных летах.
Вот шаг остановился у живых картин – полотен сельской жизни на холстах убогих: щекочет пятки низким облакам люпин и вишни окунают в буйство красок ноги. Пустые окна как глаза слепых старух. В них страшно посмотреть, ещё страшней смириться, что их хозяева домой, как с юга птица, не возвратились после выпавших разлук.
Ни магазина, ни часовни. Тишь и глушь. Разорванную цепь уныло пёс волочит. И с каждым взглядом я всё больше дорожу уже не тем, но всё же светлым домом отчим. С него и начиналась Родина моя. Пшеничные поля, акаций белых стражи... Советская открытка снова в руки ляжет, и встанет пред глазами прежняя семья.
И до мурашек по спине тоска пронзит лучами проклятой луны оконный ставень, и сад черёмухой расплачется навзрыд, как будто ждёт, что я его от мук избавлю. А я уеду завтра в город, где трамвай не видел Родины моей меланхоличной, с деревьев, без заботы дольше, чем обычно, лишь пару веток над калиткой обломав.
Яблонька
– Ба, скажи, о чём ты грустишь порой даже летним днём? Белых облаков табор удалой нем, как ты. О чём говорить нет сил, и молчишь навзрыд с яблоней в саду? Отчего рука тонкая дрожит? Плачешь почему?
Между вами связь? Яблоня, июль, солнечная гладь… Я под старый ствол ей попить налью, буду потакать, слушать, как листвой ясный день шуршит в нежности лучей… Грустная моя, я её, как ты, научусь беречь.
Яблоню. Весь сад. Вымерзший орех во второй листве. Иву у реки. Сосны вдалеке. Славного славней тихое село Родины в красе буйных красок дня… Ба, скажи-ка мне, где соседи все, правду не тая.
Их крыжовник цел. Я пойду сорву. И бегом назад…
– Не ходи туда, не топчи траву. Сколько повторять? Там снарядов рой затянул пырей сетью накидной. Родина в беде… Яблоньку полей, битую войной.
Непрошеный снег
Отражение тянется к солнечным бликам, К запорошенной снегом картине двора. Даже снег возвратился и заново выпал, Будто я по зиме тосковала вчера.
Будто свечи палила из желтой вощины, Чтобы снег возвратился живым с СВО, Или кот грустных глаз не сводил благочинно С хлопьев снега, штурмующих наше окно.
Снег вернулся. Ворвался метелями в город. Будто с минных полей отпустили на час, На рассвет, на апрельское утро, в котором, Будто слёзы на стёклах, снежинки скользят.
Отражение смотрится призраком в душу, И молчит громче взрыва кассетных ракет. Почему ты, как снег, с СВО не вернулся? Почему сообщений две вечности нет?
Не сойти бы с ума, не писать бы стихами Про непрошеный снег и незваную боль… Возвращайся живым. Я тебя умоляю, Будто снегом, тобой любоваться позволь.
Багряный горизонт
Возьми меня, воскресшую, за ворот Мэри Рид
Бетонные дома лежат холмами разбитых судеб братьев и сестёр. Стихает вьюга плачем Ярославы, и вдовий лик мерещится в немой, пустынной и крамольной панораме, меняющей рубеж, передовой… Идёт война, и с неба свет багряный течёт на снег, как убиенных кровь.
Здесь был мой дом, беседка, пчёлы, груши. Всё стёрто пламенем с холста земли. Никто не воспретил огню разрушить и церковь, где несчастных исцелить могло бы время, битое на части… В минуте шестьдесят секунд беды. За пазухой я горе камнем прячу. Я не могу былое отпустить.
Любовь моя покоится в подвале, отпетая ветрами, без креста. Я душу верить в чудо заставляла и тысячу свечей в мольбах сожгла. Мой прежний дом – блиндаж, траншея, бункер. Мой прежний город – холод катакомб. Мой регион делили, и он рухнул. Мой прежний мир подавлен целиком.
Мне память довоенных вёсен гложет сознание аккордами тоски о том родном, что мне всего дороже, о том, что отнято не по-людски. Багряный горизонт, рукой суровой над пустошью удерживая щит,
Ты варишь борщ
Осенних листьев в мокрых стёклах Горит садовая вуаль. Ты режешь кубиками свёклу – тебя на кубики печаль.
В немом упрямстве тесной кухни Кипит былой привычкой борщ, А взгляд, в пустое место рухнув, Как небо чёрное точь-в-точь.
Пустые дни, пустые ночи Опали золотом с берёз. Ты варишь борщ, а есть не хочешь, И целый мир ни то, ни сё.
Сера и скатерть, и салфетки, И сжатый воздух в доме сер. И я здесь появляюсь редко… У взрослых много всяких дел.
А борщ твой, правда, самый вкусный… И я приеду как-нибудь – в свекольной памяти погрузнуть И душу в детство окунуть.
Межсезонье
Не осень. Межсезонье прорастает из тоски И требует внимания к бессолнечному небу, И где бы в ноябре туманном робкий след твой не был, Я слышу в ворохе листвы знакомые шаги.
Привет… Оберегаемый дождями вздрогнул сквер. На мокрых фонарях пропитан серый глянец грустью. И поделилась бы с тобой своей печалью, Хьюстон, Но неделимой нотой блюз разлуки льётся вверх.
Под траурным зонтом старуха кормит голубей. За кружевными шторами из синих ягод тёрна Колючим снегом за живое каждый голубь тронут, А я не снегом, а ладонью бережной твоей.
И не зима, не осень мимолётным взглядом в высь Толкает в лужи, в чьей нелепой власти целый город… И снег, как тысячи дождей назад, о прошлом вторит, А я с тобой хочу по лужам в никуда пройтись.
Словами тают хлопья в межсезонный час пути, И ты почти со мной идёшь по городскому скверу, Как белый снег, как много снега в полумраке сером, И так же таешь, не успев дослушать до «прости».
Надень пальто
Господня милость, Ханна, что с тобой не так? Зима зиме и рознь, зима зиме и схожесть. На письменном столе растёт гора бумаг. Ты без стихов уже и дня прожить не можешь.
Волшба плетённых слов из винной тишины Пылает коконом в закрытой свету спальне. А между прочим, светом звёзд оживленны Снежинок стаи за твоим окном хрустальным.
Морозность щиплет бульденежу кисти рук. Он ловит тонкий иней, думая согреться. Надень пальто, и выходи, – я посмотрю Как ты откроешь блюзу бульденежа сердце.
В сей добрый вечер он бульварный пианист. Им песня о рождении Христа воспета. Надень пальто, и по ступеням вниз спустись Коснуться краешком души большого света.
В сей добрый вечер звёзды, как твои стихи, Вписались в черноту сиянием и блеском. Надень пальто, Господня милость, и глухих Прости за то, что любоваться небом не с кем.
Ахпат
Монастырь Ахпат смотрит, как вдали вьются нити волн. Над каньоном свет, как вода, разлит, и как мак, червлён.
Здесь монахи сон клали на алтарь, и что ни рассвет, то они не спят, пишут досветла обо всём, что есть, в манускрипты дат, судеб и времён, в письмена для нас. Прикоснись к стене. Храм заговорён. Древнего псалма звук впитала мощь монолитных плит, каменных колонн. Мудрый Ованес с богом говорит то ли о былом, то ли про сейчас шепчет арок свод ветреной весне… Матенадаран будто книги ждёт. Чаянье везде.
Шаг за шагом вглубь. На хачкаре тень прикрывает крест. Образно то как. Удивлюсь вдвойне, как красиво здесь. Византийский стиль фресок и скульптур овладел душой. В галерейный зал воробей влетит смелый и смешной. Расплеснёт вдоль стен, где рассвет расцвёл, шараканский хит, и армянский дух монастырских гор нас благословит на удачный день, на любовь к земле, к низким берегам. Ты и я здесь гость, и досадно мне, что не навсегда…
Монастырь Ахпат – памятник процветания армянского царства. Матенадаран – хранилище рукописей. Хачкар – каменная стела с резным изображением креста. Шаракан – духовное песнопение.
Ованес Мудрый, будучи учеником архитектора, начал строительство храма и крепости. Позже он был хорошо известен в качестве ученого, философа, поэта и богослова.
Кометы
Населённое небо кометами плещется в окнах. Ледяные киты лунным заревом греют хвосты. Я сегодня не знаю, ни сколько мне лет, ни заботы, Ни несчастья признаться, что ночи тоскливо пусты
Без житейских бесед ни о чём, обо всём, о насущном, Без холодного чая с лимоном, и чуда не жду… Я сегодня слежу, как кометы плывут друг за дружкой, И с ладоней кормлю тишиной обнаглевших медуз.
Звёзды снегом в свободном падении трогают сердце. В окнах пирс обрастает фрегатами с дальних планет. Я у синего берега неба как будто воскресла, Оставаясь с бездонными волнами звёзд тет-а-тет.
Так и сходят с ума в голых стенах тоскливые девы, Когда полночь за полночью плещется небо о крест. Так и ждут сыновей с боевых рубежей и не верят, В то, что это они с наводнивших всё небо комет
И ныряют, и машут руками, и шлют поцелуи, И для них бой закончилось чем-то похожим на сон… Я спасённой у берега синего неба не буду. А ты будь от катаний на самых красивых кометах спасён.
Взрослый мальчик с вишнями
Жжёт церковная свеча пальцы воском огненным мальчику с медалями. Смотрит он, как ласточки приземлились дронами, и лучами алыми мёртвый город тешится в тишине расколотой на покой с волнением, и закат передовой почерневшим золотом в дрожь бросает нервную.
Мальчик в мамины глаза окунает горести, окунает радости. Видит в пламени свечи, как из снега строили крепость, и как прятались, как играли в снежный бой на соседней улице в вечно мокрых варежках… А теперь война войной, и в окопах углятся эпизоды страшные.
Он герой своих времён, взрослый мальчик с вишнями, человек с оружием, и известно, как он спит, одному всевышнему, на ночь взрывы слушая. В осень канули леса, в непроглядность фениксы, в бездну перемирия… Мама тоже свечи жжёт, и прижать надеется к сердцу чадо милое.
Маяк надежды
Зажжёт маяк надежды твой упорный труд: Грести не веслами по волнам, а руками время, В котором полной грудью не дано вздохнуть Под натиском стихии громогласных откровений.
Признаться самому себе, что ты не слаб, Что ты давал тепло, когда другие забирали, И вслед за кораблями, не смотря назад, Ловить лучи рассвета приоткрытыми губами.
Как ловят молнии верхушки белых мачт, Как звёздные плеяды генуэзские колодцы, И говорить стихами в такт, когда молчат Уставшие ягнята с горной чехардой бороться.
Ты на своём пути осилишь все круги. И тягости, и торжества, и милостивой бури, Когда и строгие слова не так строги, И снисходительные речи взгляд тоской не хмурят.
Ты сможешь оттолкнуться от вчерашних снов, От недосказанности между ранеными нами Слепой случайностью и парой пустяков, И солнцем быть, и маяком, и детскими мечтами.
Ты так силён, как море в пик его страстей, Когда кипучей пеной соль въедается в причалы. Твоя надежда безнадёжности сильней, И что ни ночь, я по твоим стихам опять скучаю.
Много света в маленьком футляре
Не буду говорить о лужах с летними дождями! О розовых туманах с бренной холодностью гор... Мой мир как маленький футляр янтарным светом занят, Когда твои объятия в желании немом И пламенный июль, и дрожь осеннего шафрана, И тонкая вуаль зари на иглах белых яхт, Когда волна как блюз то стихнет, то опять нагрянет, И сонные причалы ноты волшебства хранят. Когда старинные качели караулят утро И южному этюду не помеха мелкий дождь, И льётся свет, и маленький футляр открыт как будто, Лишь потому что ты по мокрому песку идёшь. Безмолвно. Беспечально. Тенью опустились чайки, Лавандовую дымку с крыльев обронив на пирс. Я в крымских кипарисах и в тебе души не чаю, И если хочешь, завтра в Кафе… тоже мне приснись.
Я тебя не перестану…
Солнечным сплетением тумана и дождя откликается берёзовая роща зову то ли сердца, то ли памяти, и бередят бисерные капли партитуры оркестровой детский сплин, что за семью печатями минут, васильковых комм и скованных морозом терций… Я, конечно, знаю, что тебя нельзя вернуть, только непогода будто требует всмотреться в музыку зеркальных луж, в изнанку тишины, в небо полное ни голосов, так всплесков эха. Город кажется безлюдным. Тучи сгущены. И как будто ангелы в глаза мне смотрят сверху. В мокрых платьях. С белыми цветами на груди. И поют над парасолями то блюз, то кантри… Мне что подорожник к сердцу, что к душе дожди. Я тебя не перестану помнить завтра.
Мне осталось всё то, что не сбылось
Соната отзвучала серостью дождей, Сплетая воедино нежность и прохладу. Я в зале кухонном у сцены лунной сяду Внимать, как птицы крылоплещут тишине,
Перебирать из недосказанных клише, Из кружевных и паутиновых – оковы, Касаться грустным сердцем глубины свинцовой Ночного неба, чья волна настороже
Песчаных дюн в лежащих на боку часах, Немых стихов и светоносных откровений… И как в иголку нитку, ночь седая вденет Во брешь молчания аккорды сквозняка.
Мираж накинет васильковую вуаль На всё, что за пределом кухонного зала. Окно, подмостки, тишина, и мне осталось Всё то, что не сбылось, не превратить в печаль.
Не любоваться красотой я не умею
Жара безлюдных улиц кажется невинной, Внезапной шалостью оранжевых лучей, Танцующих под куполом безбрежно-синим Шальное танго на канатах циркачей. То без страховки вниз срываются на город, Сбивая со святых ромашек аромат, То замирают в шёлковых объятьях клёнов, То достучаться до блаженства норовят. Лучи! Танцоры вымощенной сеном сцены! Горчит полынь и клевер мёдом на губах. Не любоваться красотой я не умею, А лето самое красивое – в родных краях. Где каждый камень мне знаком до сладкой боли, Где с каждым годом всё тенистей тополя, Где золото полей пшеничный ветер холит, И возвращаюсь в детство маленькая я. Как на маяк. На свет. На эхо летней саги… И прыгают кузнечики над чередой, И на оранжевых качелях день качает ангел, А я… как околдована окрестностью родной.
|
||||||||||||||||||||||
|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
