Самый преданный служитель пoэтических святынь –

Кладезь разума Махтумкули Фраги...

Гурбангулы Бердымухамедов

 

ПАСТУШОК

 

Как прежде, горний мир расшит

востока пёстрыми цветами,

Где время властно и вершит

событья, судьбы. Но над нами

светила раскалённый глаз

глядит, не ведая пощады.

Пустыня, как в последний раз,

Посеет зной, повеет адом.

Жар тяжек, лучше не сказать

И горизонт в нём тихо тонет,

И даже не прикрыть глаза

горячей и сухой ладонью.

Но мальчик в приступе тоски,

Пришедшей с маленькой обидой,

Ушёл в нагретые пески,

Себя коря и ненавидя.

Он думал, дав себе зарок,

Что зной отожествляет пламя.

Он превратится в уголёк,

Смешавши боль свою с песками.

Когда на жалость нету сил,

Когда чуть слышно сердце бьётся,

Себя внезапно ощутил

на дне глубокого колодца.

Засасывая недра злы,

Он чёрен, холоден и высох.

Его надменные углы

дают надежду только в мыслях.

Часы идут, он сам не свой.

В проёме утомлённость неба.

– Я вижу небо, я – живой, –

промолвил тихо, – мне бы хлеба.

Оно над головой стоит,

А я в сухой колодец впихнут!

– О чём же небо говорит?

Когда мои страданья стихнут?

Устал сейчас себя винить,

Жить тяжело и слабы руки...

Хочу я нестерпимо пить,

И грезится колодец муки.

– Аллах, дай капельку воды! –

уже чуть слышно мальчик шепчет, –

Избавь от жажды и беды,

И слабый дух мой сделай крепче!

О чудо! В этот славный миг

Геркеза появились горы,

Синеющей струёй возник

Сумбар, зелёные просторы.

До подбородка шла вода,

А он не смог водой напиться.

Молился, будто бы беда,

а не вода, он начал злиться.

Наверх поток его увлёк.

– Живи! – мальцу душа шептала, –

На что же я себя обрёк? –

Успел подумать он устало.

 

СВАДЬБА СТАРШЕГО БРАТА

 

У брата свадьба в этот день.

Уже калым уплачен знатный,

Хоть весь аул в шелка одень,

Невесту в серебро и злато.

Баранов режут, щиплют кур,

Со всех сторон собрались гости,

Грызут собаки среди шкур

им щедро брошенные кости.

Так как же быть? Когда вдогон

заместо долгожданной свадьбы

случится плач от похорон

и страшный траур близ усадьбы!

Жалея Мухаммедсапу,

А старший брат ему был дорог,

Смахнул песчаную крупу

с лица, как и унынья морок.

– Забыл о свадьбе, – вот беда, –

За брата счастлив я безмерно!

Чуть отдохну, пойду туда,

Они ведь заждались наверно.

Поднялся с видом гордеца

И оглядел отару, зная,

С ним будут овцы до конца,

Иную участь не желая.

Афганец – ветер заплутал

ему знакомую дорогу.

Часы текли, он путь искал

к родному брату, словно к Богу.

Не ведал даже сколько дней,

блуждал в пыли, подобной плену,

Пыль в воздухе, она сильней

уже напоминает стену.

Отара захотела пить,

Спускался томный южный вечер.

Что делать? И теперь как быть?

Не знал, лишившись дара речи.

 

ХОЛОДНЫЙ ХАЛАТ

 

Зной был коварностью свободный,

Хитёр, никто ему не рад.

Но мальчик чувствовал холодный

и влажный на спине халат.

Тотчас вернулся он к бархану,

Где прятался, разгрёб песок,

И глыбу льда нашёл, как манну

небесную, пришёл ей срок.

В бархане глыба льда чернела,

Укрытая с зимы песком,

Но под лучами тихо тлела,

Он тронул воду языком.

Так, не спеша бурдюк наполнил,

Степенно напоил овец,

И цель свою тотчас припомнил, –

Найти дорогу наконец!

Но он не кинулся так быстро

искать кочевье и родню,

Дождался звёзд, их свет неистов, –

«По ним иду и вечность пью».

 

ГНЕВ ХАНА ХАНАЛЫ

 

Он пас отару третий год,

Узнал чабанские повадки.

Но был в изгнании народ,

В пески ушедший без оглядки.

Прошло лишь только три луны,

Когда они ушли в пустыню,

И дым родимой стороны

туркмена точно не покинет.

Но только справедлив Аллах,

Взывай к нему молитвой робкой.

Махтумкули в родных горах

всегда нашёл бы к дому тропку.

...Он звал себя врагом геркезов,

Надменный, дерзкий Ханалы,

Гургена хан войною грезил

И требовал себе дары.

Он шёл в долину за рабами,

Хотел взять жизни храбрецов,

Но только заскрипел зубами,

Увидев пустоту домов.

Напрасно в злобе неслучайной

искали жителей враги.

Тропой ушли незримой, тайной

Геркезы, бросив очаги.

Со всем добром ушли в пустыню,

Надёжно спрятались в пески.

У хана кровь от злобы стынет,

Его глаза полны тоски.

 

АЗАДИ

 

Внезапно щёки стыд окрасил

У маленького чабана,

Не вспомнил об отце напрасно,

А в том была его вина?

В песках он умирал от жажды,

Был путь до дома не простой,

Но слышал он, и не однажды,

Молву – отец его святой!

Так говорил и хан Гургена,

Его на службу тщетно звал,

Мнил, непочтенье что измена.

Но Азади ему сказал:

– Богатство, хан, добыто плёткой,

Настояно на слёзах вдов!

Рабов себе не сыщешь кротких,

Нет средь геркезов дураков.

Спасёт нас верный путь и вера,

Лишишься власти, так и быть!

И в гневе хан послал нукеров

взять Азади, аул спалить.

Но племена восстанут если,

и стены хана не спасут,

И убежит с ним челядь вместе,

Свершится, право, Божий суд.

Махтумкули в восторге рьяном

себя увидел на коне,

Он хана зацепил арканом

И тащит нечисть по земле!

 

ГОЛУБАЯ ТЕНЬ

 

Но это было где-то там,

В мечтах, бороться и стараться.

Прикладывая лёд к щекам,

Он знал – отцом его гордятся.

И не заметил, как уснул,

Увидел повзрослевшим взглядом

родной Сумбар, в цвету аул

И горные вершины рядом.

Внезапно голубая тень

Накрыла землю благодатью.

Остановился будто день,

Исчезли времени объятья.

Затем сияньем пики гор

окрасились, и цвет стал розов,

Явив свежеющий простор

в неумолимых дальних грозах.

И голос тайный, дорогой,

Шептал, да так, что и не снится:

– То пролетела над тобой

Хумай – судьбы великой птица.

Известно, если тень её

чела избранника коснётся,

Она изменит бытиё,

И повелителем проснёшься!

– Но я, увы, не ханский сын,

А сын известного шахира,

Мне не достичь отца вершин,

Я только гость чужого пира.

– Шахир – поэт, я слышать рада,

И точно станешь ты шахиром,

Не опускай стыдливо взгляда,

Шахир и есть властитель мира!

 

ВИТАЛА В ПРИРОДЕ ЛЮБОВЬ

 

Рассвета полоска нежна и мала,

Но мальчика всё же нашёл

его средний брат, дорогой Абдулла

и прямо на праздник привёл.

Лепили чуреки, лепёшки пресны,

В котлах булькал свадебный плов.

Ревел одуревший осёл от весны,

Витала в природе любовь.

Все в общей работе, будь стар или млад,

Готовили свадебный той.

И кажется даже, что сам себе рад

в тамдырах огонь золотой.

На чорбу забили пять нежных козлят,

Приехал петь песни бакши,

Невеста, одетая в царский наряд –

Услада для глаз и души.

Джигита на праздник скакун уносил,

И будет здесь конный турнир.

Шахир Азади нынче сына женил,

Учитель, судья, ювелир.

 

ХАЛАТ И ТЕЛЬПЕК

 

Спас отару в пустыне Махмуткули,

Благодарность не может ждать,

Уваженье геркезов, поклон до земли,

В дар халат и тельпек, благодать!

Да и были к подаркам слова не скупы,

Благодарность хозяина свадьбы мила,

Восхитился братом Муххамедсапы

И пророчил большие дела.

Из ткани персидской пошили халат,

Царский бордовый отлив.

Чувства смешал подарком брат.

Был он смущён, горделив.

Ахи да охи звучали родни:

– Знатна обнова твоя и гордись,

Краше она – праздника дни,

Ну-ка скорей повернись!

Махтумкули от вниманья притих,

Молча ушёл на курган,

Только смотрел сверху на них,

К свадьбе накрыт дастархан.

Женскими платьями полон аул,

Вот и гореш – пальванов борьба,

Им блюдо плова жених протянул,

Ждёт победителя ружей пальба.

Тащат джигиты с подарками куль,

Ждёт молодых богатый сюрприз,

Вот его мама стоит Оразгюль

возле кибитки невесты Акгы́

 

ТОЙ

 

Пусть призывно поют туркменские трубы,

Шелковицей звенит дутар,

Горячий ветер целует в губы,

В тени саксаулов и млад, и стар.

Гуляет свадьба за дастарханом,

Уже все знают: гоклены восстали,

Пришёл конец Ханалы – хана,

Ждёт его возмездие стали.

Домой дорога долга и опасна,

Прошли дожди, и трава обильна.

Махтумкули мечтал не напрасно,

По Родине соскучился сильно.

Видит родное ущелье с гранатом,

Оно в цвету, воздух звенящий.

Зеленоструйный Сумбар многократно

он вспоминал, к себе манящий.

Никто не мешал его восторгу,

Махтумкули на каменном кряже

в родную долину смотрит долго,

Пока туман на землю не ляжет,

И не завоют протяжно волки.

Он ждёт двух братьев из похода,

Врага они догонят точно,

И дальше будет год от года,

В долине мир степенный, прочный.

 

УЧИТЕЛЬ

 

Уговорил отец Махтумкули

в аул поставить белую кибитку,

В ней будет школа, чтобы дети шли

учиться, ибо знанья не в избытке.

Ребят научит мудрый Азади,

Всему, что сам и знает, и умеет,

Он ведает о том, что впереди,

И ветер перемен в Отчизне веет.

Мектеб – не сыщешь лучше школ,

Внимают отроки арабской вязи,

В подлунном мире тот, кто сир и гол,

Поднимется из нищеты и грязи.

Не пряча горделивого лица,

Махтумкули сидит с учениками.

Он горд в часы уроков за отца,

А тот и притчи говорит стихами.

Он слышит об истории страны,

Туркменах, славных племенами, верой,

О том, как горделивы и вольны,

И стали поколениям примером.

О том, чтоб жить не для себя, а для

людей, судьбу свою сверяя.

Надежда и защита нам земля,

Мы – землепашцы, Бог об этом знает.

Сажаем дыни, тыквы и морковь,

Лук и арбузы, сильную пшеницу.

И выше войн к земле у нас любовь,

Её плодами нам дано гордиться.

Раздайте землепашцам семена,

Поляны вдоль ручьёв, арыков шумных,

Так только и поднимется страна –

Такие к Азади приходят думы.

 

СБОРЩИКИ НАЛОГОВ

 

Дрожа и причитая громко,

Был страх на высохших губах,

В кибитку Азади девчонка

вбежала и вскричала: – Ах! –

Приехали жестоки, строги,

Нукеры – их большая рать,

Собрать огромные налоги,

Не рано ли? И где их взять?

– Откуда сборщики налогов? –

Встревожен сильно Азади:

– У нас зерна уже не много,

А сбор налогов впереди.

Но вот костёр возле мектеба,

Баранов резал трёх нукер,

И дым столбом стоял до неба,

День тяжек и погодой сер.

Налоги собирают рьяно.

В ауле долгий плач и крик.

Взирает главный сборщик пьяно,

Он Азади суёт ярлык.

Свой лоб презрительно наморщив:

– Баранов сорок со двора

отдать в налоги. Между прочим,

вам серебро собрать пора.

Такое принял хан решенье...

Учитель посмотрел ярлык,

Чело его покрылось тенью,

Он в гневе перешёл на крик:

– Ярлык о тридцати баранах,

О тридцати баранах речь,

Про серебро нет слова хана,

Аул на нищету обречь?!

Нукер от жадности озлоблен,

Кричит: – Плати, молчи, дурак!

Ослу ты ныне уподоблен,

А хану просто злейший враг!

– Не собираюсь с ханом спорить, –

Сказал спокойно Азади,

Ему не нужно наше горе,

И ты гокленов не суди.

Мы не враги, мы землепашцы,

И держится на нас страна,

Но и налог подобный – страшный,

Нам что, объявлена война?

Сказал – и тихо удалился,

Писать сатрапу грозный стих,

Чтобы он просто подавился

и в алчности своей притих.

А жители, схватив нукеров,

Взвалили злыдней на ослов

лицом к хвосту, помяв их в меру,

Дав на дорогу крепких слов.

 

ДЕРВИШ

 

Караван из дюжины верблюдов,

На продажу лук, морковь, арбузы,

В городе всегда богато, людно,

Корабли пустыни с тяжким грузом.

Уплывают низины, холмы, перевалы,

Открывается тайна земли и неба,

У погонщиков дело сейчас за малым –

На дорогу хватит воды и хлеба?

На косматой лошадке весёлой и бойкой

В караване со всеми Махтумкули,

Здесь отец и старшие братья стойко

встречают вёрсты в дорожной пыли.

Ему коня Мухаммедсапа подарил,

Старший брат, Аллаху хвала.

А луком со стрелами наградил

Средний брат, дорогой Абдулла.

Встал караван у большой сардобы –

Ветхий купол на четырёх столбах,

Под ним колодец чистой воды,

Святой источник в веках.

Костерок разложили они небольшой.

Вскипятили чай из вкусной воды,

Сварили чорбу в котле с душой,

С плеч свалились дневные труды.

Казалось, что это Абы-Кевсер,

Источник, бьющий в Раю.

Сладка вода, как музыка сфер,

Пьёшь – кажется птицы поют.

Но вдруг из ночи на их костёр

Вышел дервиш – бродячий монах,

Руку тихо к огню простёр,

Будто знак дал великий Аллах.

Сказал он: – Не бойся, шахир Азади,

Подрались нукеры, делившие власть,

Схватили хана, стали судить,

Добро и жён его красть.

Был бит он, по улице полз от ран,

Стонал и кричал в пыли,

После зарезан, как глупый баран,

А думал, что пуп земли.

Никто за налоги не будет мстить,

Домой ваш спокоен путь,

Дайте волшебной воды испить,

Вкусной чорбы хлебнуть.

– Зовут меня люди Нияз Салих,

хивинского ордена дервиш я.

Вечен мой путь, в смирении тих,

Во славу исламского бытия.

Ходил ныне в праведный город Кучан,

С поклоном имама гробнице.

На этой гробнице священный Коран

лежит, будто Рай тебе снится.

С могилы Тимура когда-то была

взята книга редкая эта,

Сегодня она меня к вам позвала

сказать, что опасности нету.

Исчез он незримо, как вышел к огню,

Растаял в ночной бахроме.

А путники, тихо зевнув на луну,

Устроились спать на кошме.

 

МАСЛАХАТ

 

Созрели гранаты и зимние дыни,

Глубокая осень спустилась в Геркез,

В спокойствии, мире в безмолвии стынет

прохладного неба шелко́вый отрез.

Был собран совет – маслахат племенами,

Решали старейшины, как будут жить,

Поддержку увидели в Афганистане,

У шаха Ахмеда защиту просить.

– Он – молод, силён и достоинством знатен,

Отважен, как лев, восхищенье уму, –

Сказал Азади. – И союз с ним понятен,

Туркменская конница в помощь ему!

Хотя, между нами, земля кызылбашей,

Теперь не посмеют устроить набег,

Афганский правитель сегодня им страшен,

Ахмед для туркменов теперь оберег.

К тому же они на фарси пишут книги,

А это поэтов достойный язык,

Великие знания нам не вериги,

Но чистый и славный ученья родник.

Мы ждём и великих от них мастеров,

Испытанных зодчих искусных,

Мы им предоставим и пищу, и кров,

Работников умных и лучших.

Наладим торговлю со множеством стран,

Сроднимся с почтенной элитой,

Куда б ни отправился наш караван,

Он будет уже под защитой.

 

ПОСОЛЬСТВО К ШАХУ

 

Собрали в посольство достойных, хвала,

Что к шаху поедут на встречу,

Мухаммедсапы и Абдулла,

И будут достойны их речи.

Послали в подарок большое добро:

Ковры, сабли, шлемы и латы,

Чеканкой червлёное серебро,

Красой осиянное злато.

В Геркезе окончилась шумная жизнь,

Обыденно двигались дни,

Все ждут возвращенья, беды не случись

Ушедшей в посольство родни.

Встревоженный всадник явился в аул,

Сказал: – Приключилась беда,

Посольство пропало, – и грустно вздохнул. –

Исчезли они без следа.

Скорее всего наши люди в плену,

Пропали для шаха дары,

Засада была, одного не пойму,

Вестей нет до этой поры.

Молись, Азади, твои дети в плену,

Прими это с болью души.

Назначат ли выкуп? Какую цену

запросят кызылбаши?

 

МЕНГЛИ

 

Земля молодеет от праведных дел,

Манящие горы – вдали,

Уже повзрослевший, молод и смел,

Ушёл на охоту Махтумкули.

Юноша братьев девять лет ждёт,

Считает привычно часы и дни,

Ему девятнадцатый год идёт,

Ох, тяжело без близкой родни!

Легко взбежал на гряду камней,

Исфаганский лук держа,

В козлёнка пустил стрелу, верней

добил ударом ножа.

Потом добычу взвалил на плечо,

Чинно спустился к реке,

И обратился к ней ещё

На поэтическом языке.

Дева с кувшином по воду шла,

Тихо смутилась ты,

Станом тонка, лицом бела –

Писаной красоты.

Бросил добычу Махтумкули,

Девичьим взглядом сражён,

У неба просить иль у земли

таких прекрасных жён?

Платья широким рукавом

лицо закрыла до лба.

В этот момент всё понял он,

Тихо шепнул: – Моя судьба!

Несколько раз объехал Геркез,

Виденье своё искал.

Только по поводу и без

в насмешку ишак икал.

Имя явилось, когда он не ждал,

В подарок тёте повез

Из серебра дивный тумар –

Цилиндр для молитвенных грёз

был племяннице отдан в дар.

Он у кибитки увидел Менгли,

Понял, тумар для неё,

Значит, любимая не вдали,

Счастье обрёл своё.

 

СОН МАХТУМКУЛИ

 

В тихий полдень Махтумкули

уснул в луговой траве.

Казалось, что цветы расцвели

прямо в его голове.

Следом четыре всадника враз,

Летят на конях – облаках,

Солнце уже превратилось в глаз.

У наездников свитки в руках.

Первый, в зелёном – святой Али

с посохом и алмазом в чалме,

Грозно сказал Махтумкули:

– Слушай и верь только мне.

Мир опрокинул Али, он другим

стал непонятным до срока,

– Дай ему чашу и будь только с ним, –

С неба послышался голос Пророка.

Махтумкули поднёс к губам

свет излучавшую чашу,

Сделал глоток и будто пропал,

Упал во Вселенную нашу.

Над ним разразились дожди и гром,

Ветер пустыни вещий,

Прошёл сквозь него родной дом,

И тени предков умерших.

– Что это, – крикнул поэт, – где мы?

Кем этот путь начертан?

Молвил Али: – Тебе даны

слава, почёт и бессмертье.

Тут же проснулся Махтумкули,

Но ничто неизменно в мире,

Горы, леса, тепло земли,

А пустыня кажется шире.

Сел он писать о чудесном сне

Стихи в тени кибитки.

Думал лишь о родной стороне,

Чувства были в избытке.

Стихи впервые отдал отцу,

Не пожалел об этом,

Сразу понял по его лицу,

Что стал поэтом.

 

СОСТЯЗАНИЕ ПОЭТОВ

 

Приехал из Кара-Калы в Геркез,

Важный гость – хан Языр,

Он другом был, имел вес,

Любил поэтов, остёр на язык.

Хотел он посольство отправить в Мешхед,

Выкупить пленных, взглянуть на мир,

Шаху подарки – почтенья ответ,

Можно устроить поэтов турнир.

Здесь он увидел среди добра

упряжь, что сделал Махтумкули,

Узду из червлёного серебра –

Буквы арабскою вязью цвели.

Хвалил работу Языр-хан,

Вдруг схватят гонца днесь,

Если попал во вражеский стан,

Обыщут, но не узнают весть.

Кто же поймёт, что письмо везёт,

Не гонец, а его верный конь,

Сбруя весть надёжно спасёт,

Она – хитрая бронь.

– Наградой ваша сейчас похвала, –

Махтумкули был ответ,

Песня в дорогу меня позвала,

Возьмите меня в Мешхед!

В честь ханов и беков буду писать,

Сердечные петь стихи,

Дабы смягчить их и дать понять,

Пора отвечать за грехи.

Но сына тревожно прервал Азади,

– У ханов и беков поэты есть,

Они сладкозвучны, их не суди,

Своенравными движет лесть.

Чтобы удача пришла к тебе,

Нужен опыт и мастерство,

Благодарность высокой судьбе,

Со своим народом родство.

Тут воскликнул Махтумкули:

– Испытай же меня, отец!

Мне внимание удели,

Возьми дутар наконец!

Возбудили его слова,

В Языр-хане большой огонь:

– Испытай, – затряслась его голова,

Властно хлопнул ладонь о ладонь!

Азади взял послушно дутар.

Молвил сыну: – Бери свой!

Мощным был по струнам удар,

И запел, ему не впервой:

– Открой мне тайну, умоляю я.

Моей мольбы не отвергай, птенец мой!

Полна тревоги голова моя,

Страданий мне не причиняй, птенец мой!

 

ОТВЕТ СЫНА

 

А в ответ светло и легко,

Струны сына вовсю звенят,

Сладкозвучно и далеко,

Поэтичен, высок их ряд:

– Здесь тайны нет: робел немного я.

Всё честно расскажу, – внемли, отец мой.

Полна тревоги голова моя –

Манят сады чужой земли, отец мой!

Улыбнулся тотчас, покорён Азади,

Ибо сын – прекрасный поэт,

Только руки сложил на груди,

Поклонился сыну в ответ.

– Беркут! – молвил Языр-хан,

обнимая Махтумкули, –

Я конём благодарность воздам,

Приказал чтоб коня привели.

Слуги тут же ведут под уздцы,

В тёмных яблоках скакуна,

Два послушных нукера, хана гонцы.

Одарил Языр-хан сполна.

 

МЕШХЕД

 

Афганский правитель шах Ахмед

власть укреплял рьяно.

С туркменской конницей взял Мешхед,

Но поступил странно.

Прежнего шаха оставил он,

Значит не жди перемен,

Правитель Мешхеда теперь не силён,

Но не любит туркмен.

Махтумкули городом удивлён,

Домами, парками и святынями,

Он молод, силён и умён,

Мечтает прославить имя.

Турнир поэтов прошёл во дворце,

Махтумкули приглашён,

Пришёл с печалью на лице,

Придворным поэтам смешон.

Они говорят: – В поэзии грязь

не может существовать,

Поэзия – это с небом связь,

возвышенное умей толковать.

Им дерзко ответил Махтумкули:

– Я вовсе не грязь пишу,

Не может быть грязи у нашей земли,

Я болью народа дышу.

Понравился шаху такой ответ,

Он молвил: – Живи во дворце,

Мне нужен такой придворный поэт,

Будешь богат и в венце.

– Спасибо, – сказал Махтумкули, –

Но честь такую не знать,

Я братьев ищу, в плену они,

С ними и мне горевать.

Вестей уже нет который год,

Живы они или нет,

А дома ждёт меня мой народ,

Прости за такой ответ.

 

МЕДРЕСЕ

 

Собрал аксакалов Азади,

Чтоб сына послать в медресе,

У Махтумкули жизнь впереди.

Согласны с этим все.

Вначале в Чарджуе поехал он,

Там сильные учителя,

Был экзаменом окрылён,

Который устроил молла.

Впервые увидел Амударью,

Местные звали Джейхун,

Нрав её крут, не стой на краю,

Пусть ловок ты и юн.

Символом жизни эта река

средь зноя пустыни бурлит,

То узка, то широка,

Вода на солнце горит.

Он к экзаменам был готов,

Настал решающий час,

Думал, экзамен будет суров,

Пришёл в мечеть, совершил намаз.

Сдал арифметику, знание стран,

В языке арабском силён.

Понял молла, что знает Коран,

Так, как не знает он.

– Махтумкули, – сказал молла, –

Учить мне тебя не судьба,

Ты больше знаешь, Аллаху хвала,

Ступай в медресе Идрис-баба.

 

СТИХАМИ К НЕБУ ВОЗНЕСЁН

 

Дорога – счастье молодых,

Когда открыты мира створы,

Махтумкули привычно тих,

И скучны даже разговоры.

Что может радость омрачить?

Вокруг в полях трудились люди,

Спускались кони воду пить,

Но по камням к реке путь труден.

На вечер хворост припасён,

Верблюжий чал в бурдюке зреет,

Стихами к небу вознесён,

Уже он многое умеет.

О чём стихи? Да о любви

к Менгли, взывают к зову песен,

Гул этот так живёт в крови,

Что даже путь тяжёлый пресен.

Но слышен звук хлыста, суров

надсмотрщик, что из-под тельпека.

Ему навстречу гнал рабов

нукер и нравственный калека.

Смотри, молчи, себя сдержи,

Жалея пленников и пленниц,

Лишь веки в горести смежи,

Ты здесь случайный чужеземец.

Казалось, ветер в горе стих

и разомкнул свои объятья.

Махтумкули смотрел на них

в надежде вдруг увидеть братьев.

Так испытай скорей, судьба!

С Менгли должна быть свадьба прочной,

До медресе Идрис-баба,

Он держит путь – и это точно.

 

КНИГИ

 

В медресе были книги и множество книг!

С ними он оставался один,

Не пытался их бросить даже на миг.

Среди суфиев был нелюдим.

Ну а суфии копья любили ломать

в долгих спорах, так и учили их,

Чтоб за догмы ислама уметь постоять,

Не уйти от понятий святых.

Тих и грустен Махтумкули,

Слушал спорщиков и вздыхал.

Споры его не привлекли,

Истину хорошо понимал.

Махтумкули который год

Знаний безбрежность дальше звала.

Огорчало: подавлен народ,

Надежда свободы чудом жила.

 

ПИСЬМО ИЗ ДОМА

 

Из родного аула письмо пришло,

Его привёз знакомый купец.

До Махтумкули мгновенно дошло –

Тоскует и болен отец.

Шахир попрощался с Идрис-бабой,

Караван не стал ждать,

Сел на осла, ему не впервой

в одиночку путь отмерять.

Он проехал тысячу вёрст,

Чтоб увидеть аул, отца,

Долог путь и совсем не прост,

Казалось, пустыне не будет конца.

Узнал, на аул был хивинцев набег,

Хлеб сожгли и угнали скот,

Аксакалы решили на реку Атрек

из селения спрятать народ.

В Атреке в печали он встретил семью,

Умерла при набеге хивинцев мать,

Заболевший отец с ним присел на скамью,

Стали вместе от горя рыдать.

– Сын мой, ты – дома! Иль это во сне?

Вижу, подарки из странствий привёз,

И возвращаются силы ко мне,

Как я устал от бурь и гроз!

Шаль, что для матери в дар он купил,

Отдал пропавшего брата жене,

Заулыбалась Акгыз, но без сил,

Мужа утрата печальна вдвойне.

Нет десять лет малой вести о нём,

Жив или мёртв, не знает никто,

Молит Аллаха ночью и днём,

Горем лицо испито.

Так Азади, посмотрев на луну,

Предков обычай тотчас рассказал:

– Брат убиенного брата жену

в жёны берёт, и ты это знал.

Впал в отчаянье Махтумкули:

– Как так, отец? Твои ранят слова,

Я ведь люблю и желаю Менгли,

Пусть пропадает моя голова...

Но аксакалы нахмурили лбы:

– Занято сердце отныне твоё,

Не добивайся удара судьбы,

Замуж отдали, забудь про неё. 

 

РАЗЛУЧЁННЫЙ

 

По утрам уходил на охоту Махтумкули.

Возвращаться без дичи не мог,

Там, где тайные тропы шли,

Нёс добычу, горд и строг.

Но однажды застала его гроза,

Он в знакомой пещере укрылся,

Вспомнил Менгли, газал написал,

Только стих печалью томился:

«Я бродил по теснинам любви. Лучше, кажется, смерть!

Что за мука! Душа изныванья такого не стерпит!

Если гору любви взгромоздить на небесную твердь,

То обрушится небо, – страданья такого не стерпит!..

Рай бежал от любви и на небе укрылся навек;

Ад, под землю скрываясь, ущельями горы рассек;

Все бежало; остался покорен любви человек,

Но и он без рыданья терзанья такого не стерпит!

И вовеки Фраги не бежать от любовных оков,

Но напрасны все жалобы: небу не слышен их зов,

Эта смерть и тоска – нам наследство от грешных отцов,

Хоть душа никогда наказанья такого не стерпит!»

В первый раз «Фраги» себя назвал,

Значит, что с любимой разлучённый.

Своим счастьем долг семье отдал,

Так Менгли не сделав наречённой.

Знал, что выберет странствий суму,

Лишенья и бедность вдогонку.

А дома Акгыз сказала ему:

– Я жду твоего ребёнка!

Шли месяцы, родился сын,

Махтумкули прочёл суру,

Он первенца – сына назвал Ибрагим,

Уехать решил в медресе в Бухару.

 

БУХАРА

 

Но сына и сам отпустил Азади,

Послал в Кукельта́ш медресе.

И вот Бухара, сотни вёрст позади,

Предстал город в вечной красе.

Привёз строгим моллам – седым мудрецам

Стихи на взыскательный суд,

Чтоб точно открылись старцев сердца

Признать поэтический труд.

– Не жди ты признанья скупые дары,

И место своё в медресе,

Сказал ему молла Казым Нуры, –

Здесь старцы противные все.

Шахира он тронул слегка за плечо,

Добавил: – Не стану я врать,

Поверь, но они запретили ещё

Стихи твои людям читать.

Сказали, ты власти шатаешь оплот,

Беднейших смущаешь умы,

Не ведает пусть о шахире народ,

Решили – и праведны мы!

 

ЧАЙХАНА

 

Шахир два месяца прождал

От мудрецов ответ,

Но точно Бухару узнал,

Оставит в сердце след.

Казим Нуры сказал: «Ты крут!

Тебя не обману,

Я знаю где весёлый люд,

Пойдём-ка в чайхану.

На внешний вид она как все,

Но лучше не найти,

Здесь кладезь мировых вестей,

От тех, кто был в пути».

Собрались острословы, ох!

Речь льётся и легка,

Дух плова, да и стол не плох –

Огромный дастархан.

Ещё сказал Казим Нуры:

«Я вовсе не шучу,

Коль весел словом – жди дары.

Сердитых – к палачу!»

Когда веселья был венец,

Заходит в чайхану

Уставший от дорог купец,

Лицо таит вину:

– Кого из вас зовут, друзья,

Махтумкули-шахир?

С плохою вестью прибыл я,

Отец оставил мир.

 

СЕМЬЯ

 

– Отец! Застал нелепый рок,

Ты частью стал земли...

Лежал, рыдал и в потолок

Смотрел Махтумкули.

Поднялся лишь на третий день,

В бессилье сборы в путь,

А на лице страданья тень –

Отца-то не вернуть.

А в голове, печаль тая,

И пусть простят пророки,

Был только холод бытия,

Сложивший эти строки:

«Шестидесяти лет, в год Рыбы, в день новру́за

Смерть моему отцу вдруг преградила путь.

Для мира злобного людская жизнь – обуза,

И рвёт он нить её, пятою став на грудь.

Отец мой никогда жить не мечтал богато,

Он знал, что бренен мир и что презренно злато;

Он тело прикрывал лохмотьями халата...»

Читал он тихо про себя,

Катились скупо слёзы,

Над ним журавль летел, трубя,

Отца улыбка в грёзах.

 

В ЮВЕЛИРНОЙ МАСТЕРСКОЙ ОТЦА

 

Память светла о большом человеке,

Славен на все времена и нужен.

Похоронили Азади в Атреке,

Но рада Акгыз возвращению мужа.

Целыми днями и в поте лица,

Не отдохнув, отрешившись от мира,

Работал он в мастерской отца,

Тайны познав мастерства ювелира.

Много заказов и ждал сюрприз,

Как восполняя отца утрату,

Будет ребёнок ещё у Акгыз,

А в семью приходил достаток.

Ещё он учил детей в мектебе,

Больных лечил и споры решал,

Многое стало в его судьбе

От работы отца, как завещал.

Акгыз опять малыша родила.

Его назвали Сары́.

Два сына ему судьба дала,

Благосклонна до поры.

Отметив отца день сороковой,

Махтумкули решил уезжать,

Собираться ему не впервой,

Теперь в Исфаган путь держать.

Акгыз собирала хурджуны,

Баул с одеждой, другой с едой,

Махтумкули тревожили думы,

Выбор в жизни опять непростой.

Обнял ещё раз своих детей,

Обнял жену и сел на коня,

Догнал караван, узнал новостей.

Решил: Исфаган ждёт меня.

 

ИСФАГАН

 

В Персии мирно росли тополя,

Синие башни стоят вдоль дороги

Для голубей, удобрялась земля

Их благодатным помётом в итоге.

Здесь невысокие горы вдали,

А на их фоне, подобно чуду,

Будто и не касаясь земли,

Шёл караван одногорбых верблюдов.

Слышал шахир, что град Исфаган,

Спорить бессмысленно, праведно это,

Люди зовут Несфи Джахан,

Что означает полсвета.

Тьма тут народа, представлен восток

Многообразьем, великолепьем,

Благость мечетей – веры исток,

Сила минувших столетий.

«Беден мой разум и мелок, как страх», –

Думал шахир беспрестанно,

Стоя на площади Мейдан-шах,

В коей душа Исфагана.

Площадь в полутора тысяч шагов,

Тень от могучих платанов,

С гладью бассейнов, ковром цветников,

С радугой звонких фонтанов.

А в самом центре расцвеченный шест,

Яблоко сверху златое.

Это одно из излюбленных мест,

И далеко не пустое.

Яблоком здесь обозначена цель,

Меткость – большая наука,

Хочешь – себя испытай и проверь,

Сделай лишь выстрел из лука.

Он оглядел исфаганский базар,

Полный шелками и снедью,

Груды ковров и золота жар,

Стройны кувшины из меди.

Блюда, оружие, шлемы, щиты,

Книгами полные лавки.

Шаха мечеть неземной красоты,

Пряности, разные травки.

Вот и купец посетителю рад,

Мигом подходит к шахиру

И предлагает парчовый халат,

Дивный и граду, и миру.

Но ни к чему ему байских наряд,

Он лишь поэт-горемыка.

Сел под чинарой, где воды шумят,

Дремлет в прохладе арыка.

Чуть отдохнув, он ушёл от дворца,

В воздухе бедности запах,

Хижины плотно стоят из сырца,

Нищенства цепкие лапы.

Вышел к реке Зендеруд, удивлён

И восхищён до блаженства.

Каменный мост из кирпичных колонн –

Просто само совершенство.

Мост, на котором стоят чайханы,

Лавки торгующих рьяно,

Много шныряет детей бедноты.

Курятся мирно кальяны.

Но поразил его мусор в реке,

Город большой, что не скроешь,

И на каком ни скажи языке,

Точно коня не напоишь.

Вспомнил Туркмению, тихий уют,

Чистые горные реки...

Как непохоже народы живут!

Небо, земля, человеки.

 

БАГДАД

 

Тигр река – колыбель городов,

Дар Аллаха, востока награда.

Как прожить мог столько годов,

Не увидев красавца Багдада?

Каждый кесарь иль просто сатрап,

Думавший – в мире великий,

Приходил его грабить стократ,

Город славы, любви многоликий.

И порой вся в огне была высь,

Крики, стоны неслись обречённых,

Книги жгли, но жива была мысль,

И число возрастало учёных.

По дорогам богатства текли,

И они все сходились в Багдаде,

Богател, возрождался – смотри,

Наполнялся и был ненагляден.

Очарован Багдадом, встревожен поэт,

Погружён в философские споры,

Были умные книги – учения свет,

Поиск знаний и точки опоры.

Как-то он по окраине города шёл,

Окружили голодные дети,

Он устало открыл перемётный мешок

И раздал всё, что было из снеди.

Деньги все, а потом и последний халат,

Сапоги бросил в хлебную лавку,

Накормить горемычных детишек был рад,

И усмешки прохожих не страшны.

Так минули в Багдаде полгода, и он

Понял, что пехливийские книги –

Повод грусти фатальный, задумчивый сон,

Как на древе незрелые фиги.

Из Багдада он с другом печально ушёл,

Нёс в себе ощущенье обмана,

Расставания миг был печален, тяжёл,

Не хотел даже ждать каравана.

Свой нехитрый и нищенский скарб,

На коней терпеливо навьючив,

Поскакали дорогой в Пенджаб,

Доли в жизни искали получше.

Но вдвоём далеко ли уйти,

И в полуденный зной, у колодца,

Повстречались джигиты в пути,

Взяли в плен, ведь они инородцы.

Отобрали, что было, сказав:

«Продадим, как рабов, вот везуха».

И дутар у поэта отняв,

Что-то стали наигрывать глухо.

Фальшь неслась в дребезжании струн,

Голоса у нукеров противны,

От таких мертвецы восстают,

У коней поднимаются гривы.

– Прекратите, – воскликнул шахир, –

Положите дутар сладкозвучный,

Не гневите изменчивый мир,

Он достоин и музыки лучшей!

– Ты чего возмущаешься, раб? –

Отвечали поэту нукеры, –

Ты, наверное, в музыке слаб?

Или просто в тебе мало веры?

Выхватил дутар Махтумкули Фраги

Из рук тугоухих бандитов,

Протяжно запел золотые стихи,

И они устыдились открыто:

– Не суди нас, сними эту горечь с души,

Забирайте коней и пожитки, –

Так сказал самый главный бандит-курбаши, –

Мы вам также восполним убытки.

Слёзы счастья текли по щекам курбаши,

Сердце тихо его очищая:

– Как стихи твои, дивный шахир, хороши!

За тобой идёт слава земная.

 

ПЕНДЖАБ

 

Обошёл весь Пенджаб Махтумкули,

Проповедников слушал и мудрецов

Месяцами, дороги его привели

В древний город из радужных снов.

Но пришёл к заключенью, что как зеркала

Отраженье дают, искажая предметы,

Книги персов, арабов – лишь только слова,

Ну а знаниям в них толкования нету.

Это всё переводы из Индии книг,

Та страна многозвучным народом пестрит,

Языков в ней полно, как на нищем вериг,

Но над всеми стоит изначально санскрит.

Он сияет из тьмы улетевших веков,

И манит, и познаньем силён дивный свет.

Но язык этот – благо больших мудрецов,

Изучать его надобно множество лет.

Устремился шахир в необъятность страны,

Через горы, поляны под сенью дерев,

Но пришёл лишь к началу великой войны.

Свирепел обнаглевший британский лев,

Только пушечный гром раздавался сильней,

Это англо-майсурской войны распев,

И теряли индусы своих сыновей,

Перед пушками страх свой презрев.

«Мы по следу войны неизбежно идём, –

Огорчился Махтумкули, –

Разве людям сейчас до наук? Что ждём?

Нужно мирной искать земли».

Он спустился с коня и заплакал в траве,

А потом совершил намаз:

«Буду счастье своё искать в Хиве,

Здесь учился отец и дал наказ».

 

ХИВА

 

Человек, повстречавшийся первым в Хиве,

Нёс по улице старую дверь

В новый дом. «Хорошо», – пронеслось в голове,

Это новая жизнь, только верь.

Двери дороги в Азии, есть в том расчёт,

Даже если хозяин воздвиг новый дом,

Обязательно дверь он с собой унесёт,

Пусть на петли поставит с трудом.

В медресе Ширгази принят Махтумкули,

Здесь обрёл настоящих друзей,

Пролетели три года... А дом был вдали –

Чашу горькую эту испей.

Он стремился в аул, не был дома шесть лет,

Слал подарки и письма писал,

Отправлял с караванами, помнил завет –

Сыновей и жену никогда не бросал.

Но пришла непомерно жестокая весть,

Сыновья от болезней угасли вдали,

Как же выжить и всё перенесть?

Дети – светоч его: Ибрагим и Сары!

Ранним утром поехал поэт на базар,

Накупил там лекарственных трав,

Ну а дальше пустыня, туда путь лежал –

Бесконечный простор величав.

 

У МОГИЛ ИБРАГИМА И САРЫ

 

Молча встретила мужа в кибитке Акгыз,

Поседела за эти шесть лет,

Далеко её мысли куда-то неслись,

Подала равнодушно обед.

Он в начале и вовсе её не узнал,

Нет остатка былой красоты,

Посмотрел на жену, ничего не сказал,

Улетели о доме мечты.

Он подавлен и скромен, кладбище узнал

И могилы детей, перед ними умолк,

Там у старшего – глиняный домик стоял,

А у младшего – каменный столб.

«Что же гнало по свету? – терзал он себя, –

Мало нужно для счастья Махтумкули!

Жить бы снова, близких любя,

При семье и участке родной земли.

О Аллах! Почему я так глупо живу?

Сирый прах перемешан в степной пыли,

Слаб человек в жёстком этом миру,

И не стоил любви быстротечной Менгли...

Есть ли смысл от страданий жестоких моих?

Жизнь мою остаётся забрать,

Что оставлю на свете? Увы, только стих?

И поклонников верных немую рать!»

Он вернулся в аул и набил чилим,

Помолчав, раскурил кальян,

И видения тихо неслись над ним,

А вверху голубел небес сафьян.

Две женщины тихо глядят в него,

Менгли и прежняя Акгыз,

Любовь и больше ничего,

А что взамен? Страданья лишь...

Устал томиться, горевать,

Смотреть на бытность без прикрас.

Ох, обратить бы время вспять!

Труд ювелира – в самый раз!

Сидел часами, спрятав взор,

Заказы делал срочно он,

По серебру бежал узор,

От молоточка тонкий звон.

Он принимал учеников,

Учил тому, что ведал сам,

Свобода от земных оков,

С собой беседа в небесах.

Ему улыбки ребятни

Дороже всех иных наград,

В мир знаний собрались они,

И в добрый путь, учитель рад.

 

МАХТУМКУЛИ В ПЛЕНУ У КЫЗЫЛБАШЕЙ

 

Возле аула журчала река,

Там в мимолётном снегу

Утром нашли труп старика,

Брошенный на берегу.

Чекмень подняли тихонько с лица:

«Ах, это Бузлыполат-ага!

Кем он убит? Найти подлеца!

Нужно в погоню! Настигнем врага!»

Поднял поэт в ауле мужчин,

Всадников двадцать отряд,

И на врага с горных кручин

Тихо напасть норовят.

Ночью к аулу они подошли,

Не потревожив собак,

Смерть от клинков супостаты нашли.

Махтумкули молвил так:

«Женщин не трогать, детей, стариков,

Мы не бандиты, и честь

Свято храним, наш обычай таков,

Вот потому мы здесь.

Мы отомстили, спокойно уйдём,

Знают кызылбаши,

Помнят о нас и ночью, и днём,

Месть мы вернёмся свершить».

Кызылбашей, верно, не было год,

Ошеломил их урок,

Но не опомнился этот народ,

Жить без разбоя не мог.

Как-то в горах, где чинары росли,

Воздух благословен,

Подсторожили Махтумкули.

Взяли, коварные, в плен.

Спрятали в дальней пещере его,

Выкуп мечтали взять.

И порешили: вернее всего

Шаху Ирана поэта продать.

Чтобы в неволе легче прожить,

Дабы печали прошли,

Сбруи коням исправлять и чинить

Вызвался Махтумкули.

А вечерами брал в руки дутар,

И в забытьи у костра

Все лихоимцы, будь млад или стар,

Слушали песни его.

Как-то разбойник, язык прикусив,

Молвил: «Скажи мне, шахир,

Если б ты песни слагал на фарси,

Был знаменит на весь мир?»

Обескуражил поэта ответ:

– Время на думы не трать,

Если туркменский язык, как щербет,

Смысл что-то лучше искать?

И неожиданно Махтумкули

Кызылбашам произнёс:

– Мне хорошо здесь, от дома вдали,

Словно душою прирос.

Здесь я работу обрёл наконец,

Пусть и в плену, и не мил,

Ей занимались и дед, и отец,

Нынче и я ювелир.

Косо и грозно разбойник смотрел:

– Дерзок, шахир, удивил,

Мы поведём тебя в ночь на расстрел,

Кем бы ты ныне ни был!

Руки связали, верёвка в пыли,

Звёзды взошли над горой,

К пропасти тихо его повели –

Ясно, какой ты герой!

Но неожиданно наперерез

Выскочил конный отряд,

Сабли и выстрелы громом с небес –

Трупы нукеров лежат.

Освободили Махтумкули,

Плачет от счастья родня,

Верную саблю ему принесли,

Следом подводят коня.

– Кызылбашей мы поймали гонца,

И присмотрелись к узде,

В ней письмена прочли до конца,

Сразу узнали ты где!

Долго пленённый гонец скулил,

Но рассказал, как есть.

Хитро придумал Махтумкули,

С нами опять он здесь.

 

НОВЫЙ НАБЕГ

 

Не успели геркезы разбой пережить,

А держались достойно и стойко,

Новый враг появился, и стали кружить

по округе нукеры бухарского войска.

Бухара враждовала, известно, с Хивой,

Разоряла аулы враждебных племён,

Некий бек из каджар с большой головой

На Атрек ополчился и взял в полон.

Он увёл в рабы двадцать мужчин,

Первым взяли Махтумкули,

Не смутился поэт, не менял личин,

Когда к беку его привели:

– Почему не боишься верёвки раба?

Да ещё и песню сейчас поёшь,

Ничего не стоит твоя судьба,

И дороже неё медный грош.

– Я был сыном моллы, а потом стал дамлой.

Шах персидский на службу звал.

Я был пленником, и за меня порой

Много денег просили, и кто их дал? –

Так ответил шахир, но в горле ком. –

Ты силён, но Аллаха не зли,

Никогда я не был чужим рабом,

Потому что Махтумкули.

Поразился бек, себя виня,

Покраснел краской густой:

– Развяжите его и дайте коня.

Он поедет рядом со мной.

А потом, подумав, на склоне дня

Молвил тихо: «Езжай домой,

Если можешь, поэт, прости меня,

Мысль о выгоде предо мной.

Посетила она в этом долгом пути.

Если честно – стихи не люблю,

Но тебя отпущу, и зато в Раю

Я бессмертную славу куплю».

 

АСТРАХАНЬ

 

Вот и снова шахир в седле,

Крепкий конь, голова мудра,

Дней на десять еды в суме,

В кушаке горсть серебра.

Повернул коня на Азербайджан,

Но о русских думает он,

Белый царь могуч, велик его стан,

Славой, силой большой наделён.

Говорят, в большом ледяном дворце

Царь урусов державно живёт,

К ним поеду, но знать бы в конце,

Что за участь в России ждёт?

Знал в Багдаде русских богатых купцов,

Видел русских рабов в Хиве.

И поэтов, и праведных мудрецов

Среди русских держал в голове.

Уже близок к Баку караван,

А вокруг поля и сады.

Удивил шахира Азербайджан:

Зелень, фрукты и много воды.

Здесь свободен и очень приветлив люд,

Он не знает покорности грань.

У поэта, однако, другой маршрут,

Путь на Волгу, путь в Астрахань.

Он впервые видит бравых солдат

Европейского образца,

Строгой выучке нового воинства рад,

В каждом сильного видит бойца.

Чуть нагнулся к нему караван-баши,

Прошептал тревожную весть:

«Есть у русской царицы тяжесть души,

Вроде с мужем воюет как есть.

То ли жив он, а то ли уже и мёртв,

Пётр он Третий иль тать Пугачёв?

Смутой трон превеликой припёрт,

Бунт на Волге, знает сам чёрт!»

Русский был человек караван-баши,

Проводник, и звали его Семён,

Честен, твёрд и несокрушим –

Был рабом у хивинских племён.

Он водил караваны и знал восток,

Говорил по-туркменски и на фарси,

Не страшны ему были степь и песок,

Да и знал о том, чего ни спроси.

За дорогу поэту стал другом Семён,

Понял он – нет вернее руки.

Дружба, как оберег от лихих времён,

С кунаком все пути легки.

Рассказал Семёну заветную мысль:

У туркменов нет царства, царя.

– Вы свободными, значит, навек родились, –

Так ответил Семён, но зря.

– Несвободны мы, – молвил Махтумкули,

Каждый шах, мелкий хан или бек,

Обобрать хотят и выгнать с земли,

Сколько можно страдать из века в век!

Засмеялся Семён: «Не жди царя! –

И похлопал его по крутому плечу. –

Если Бог дал страдания – не зря,

Впрочем, я, маловерный, немного шучу.

Приглашаю сердечно поэта в свой дом,

Стоит Астрахань посмотреть,

А живём мы молитвами и трудом,

Но не прочь веселиться и петь».

Вот идут по базару к нему в слободу,

А к базару тащили в сети

Мужиков, верно, двадцать в великом труду

Чудо-рыбу, белугу, ети!

Перед рыбой-красавицей в ступор поэт

Тихо впал и воскликнул: – Аллах!

Этой рыбы, наверно, не видел весь свет,

А она здесь на ваших столах!

– Да поболе бывает, – ответил Семён,

Ещё много вкуснейшей икры,

Кормит Астрахань рыба с древних времён,

Волги-матушки щедры дары.

Женщин много на улицах, все заняты,

Горделива осанка, в глазах теплота.

Лиц открытость, на лицах иные черты,

Жизнь спокойствием здесь налита.

У Семёна огромный и каменный дом,

Состоящий из двух половин,

Хлебосольный, немало гостей за столом,

И богатый скотиной овин.

Но шахиру ещё стало вмиг весело,

Ожидала душа перемен,

Он узнал, что под Астраханью – село,

И живет в нём немало туркмен.

Как и в Астрахани, там большая мечеть,

Но ещё и стоит медресе.

Понял он, что надобно ныне успеть,

Чтоб его здесь запомнили все.

В медресе дал уроки, арабская речь

Для туркменских детей хороша,

Познакомил с поэзией, чтоб уберечь,

Ибо истина в ней и душа.

Каллиграфии знал он арабскую вязь,

И писать научил молодёжь,

Непрерывной была с дальней Родиной связь,

А иначе совсем пропадёшь.

Он оставил на память ещё в медресе

Много рукописей, собственных книг.

Он хотел быть полезным, и поняли все,

Ощутив благодарности миг.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

 

После вернулся в родимый Атрек,

Ждал ли поэта уют?

Здесь предстояло окончить свой век

И завершить главный труд.

Вот и написан последний диван,

Вязь все стихи сохранит,

Сами собой, как большой караван,

В вечность уходят они.

Старость и есть залежалый чурек,

Чорба прокисшая, но

Думал о плоти большой человек?

Или ему всё равно?

Выпил он чая, чернильницу взял,

В горы привычно ушёл.

Пять лет последнюю книгу писал,

Труд многогранный тяжёл.

Важно найти из тысячи слов,

Самое нужное, чтоб

Было из самых достойных даров,

Был в нём восторг и озноб.

Кто-то смеялся, безумен поэт,

И осуждали Акгыз,

Муж позабыл её, много уж лет

Жизнь опускается вниз.

Стала неряхой, забросила дом,

Скорбно считает гроши,

Старою – ныне и ходит с трудом,

Плачет украдкой в тиши.

Стали ему аксакалы пенять,

И бородами трясли:

– Нужно тебе жену ещё взять,

Годы Акгыз унесли.

Дом твой спасёт молодая жена,

Будет хозяйство держать.

Радостью жизнь наполняться должна,

Хватит лежать и страдать.

– Есть у меня молодая жена, –

Вскрикнул в обиде шахир, –

Это поэзия, страстна она,

И заменяет весь мир!

 

СОН ОБ ОТЦЕ

 

Снилось Махтумкули на заре:

Принёс свой дастан на суд Азади.

Отец в одеждах, как в серебре.

Огромным облаком впереди

Стоял на вершине горы Сонгыдаг,

Он улыбался и тихо ждал,

Когда тронет книгу, и был он маг,

Других поэтов к себе подозвал.

Никак не мог достать его рук,

Тихо тянулся Махтумкули,

Лицо покрылось сменой мук,

Но книга росла и минуты шли.

Тяжесть книги давила его,

Не в силах крикнуть отцу,

Взять дастан и его самого

И поднести к лицу.

– Книга твоя уже велика! –

Сказал отец, – посмотрим, что в ней,

Прекрасны стихи, они на века,

Нектар вечности пей.

Теперь ты наш, с первых страниц,

Золота блеск – солнце взошло,

Взметнулись в небо стаи птиц,

Радуют душу и чело.

Исчез отец, а из облака дождь,

И следом молния резко вниз,

Пронзила тело лёгкая дрожь,

Его разбудила Акгыз.

Жены услышал он тихий стон,

Акгыз была больна:

– Я поняла твой вещий сон,

Нас разлучат времена.

Как я хотела быть счастьем твоим,

А жили почти, как враги,

Надежды мои унесло, что дым.

Любил ты Менгли и стал Фраги.

– Память мне о тебе дорога, –

Ответил тихо Махтумкули,

Понял, усопла и вся недолга,

Акгыз ангелы унесли.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГЕРКЕЗ

 

Племенная рознь – кара небес,

Так угодно тяжёлой судьбе.

Перекочевал аул в Геркез,

Вернулся домой к себе.

Каждый холм детством дышал,

Каждая капля в Сумбаре воды.

Одно лишь только вопрошал:

– Не будет ли новой беды?

Снова Геркез наряжался весной,

В зелени, в алых цветах,

Сияло небо голубизной,

Природе неведом страх.

Вышел в простор из кибитки шахир,

Дальний услышав звон,

Был он один, стар и сир,

Но чувствовал связь времён.

Тропы снова его привели

В ущелье, к знакомым местам,

Где гранаты вольно росли,

Сладки, что оближешь персты.

И возле тонкой нити ручья,

Где гиацинты цвели,

Под нежное пение соловья,

Увидел вновь молодую Менгли.

Глаза его полны остроты,

Хотя он болен и стар,

Он девушку видел своей мечты,

И принял, как Божий дар.

Твердил он долго: – Она пришла!

Менгли со мной навсегда!

А в гости ждал знакомый ишан,

Его пригласил он тогда.

Ишан Акмурад – рода глава,

Прямой потомок пророка,

Тоже седа его голова,

Знает тайны Востока.

С ним в детстве соперничал Махтумкули,

Учась в мектебе отца,

Теперь дороги его привели

Проведать мудреца.

Сидит достойно шахир на ковре,

Верблюжий чал пить рад,

Тельпек, халат и клинок в серебре

Ему подарил Акмурад.

Они рассуждают, как славен их род

И твёрдо стоит в грозный час.

Призвать бы к единству туркменский народ

Моллам и улемам сейчас.

Тревожные вести опять из Хивы,

Нукеры готовят поход,

Опять за налогом, они не правы,

Ещё не окончен год.

 

МУДРОСТЬ НЕ СТОИТ ЛЮБВИ

 

Ушёл он в кибитку, огонь до сих пор

Горел и томился теплом.

Услышал в тиши за стеной разговор

Двух женщин и точно о нём.

– Жена у него в этот год умерла, –

Участливо молвит одна.

– Он очень богатый! Такие дела, –

Другая сказала, умна.

– Войди к нему, знает пусть женскую стать

Твою, не совсем он старик,

Иди, в одиночестве время не трать,

Иссох, что в пустыне арык.

– Неужто идёт разговор обо мне, –

Нахмурился Махтумкули, –

В гостях оказался в такой западне,

За этим меня привели?

Откинулся лёгкий кибитки полог,

И женщина тихо вошла,

Стройна и красива, но был очень строг

Шахир и сказал из угла:

– Не стыдно тебе? До любви ли сейчас?

В садах и полях недород,

Правитель Хивы, и неровен тот час,

Собрался ограбить народ.

У женщины вспыхнуло красным лицо

От гнева, не от стыда,

– Считаешься мудрым и любишь словцо?

Но мудрость твоя – ерунда.

Так вышло, я рано осталась вдовой,

А как я хотела детей!

Годами с поникшей хожу головой,

Под гнётом ужасных вестей.

Запомни, шахир! Не волнуй мою кровь,

Я просто скажу, без затей,

Не мудрость спасёт, а туркменки любовь,

Когда нарожает детей.

Они – продолженье, они – отворот

От гнёта и пыток врага,

Они и продолжат великий народ,

А сам ты народу – слуга.

– О как ты права! – восхитился шахир, –

Я думал, что мудр, но я глуп.

Предстал пред тобой, как последний сатир,

Живой я, наверное, труп.

 

У ЦВЕТУЩЕГО ДЕРЕВА

 

Шахир никогда себя не жалел,

А этой неспешной весной

Внезапно осунулся и заболел,

Тихонько твердил: «Что со мной?»

Смотрел он печально в открытую дверь,

На горы в хрустальной дали,

И всё вопрошал: «Но что же теперь?»

Да просто сады расцвели.

А в мире опять бушевала война,

Но минула нынче аул,

Он войн насмотрелся точно сполна,

И слышал панический гул.

Поэт попросил на ковре принести

Его на подошву горы.

Вот он, Сонгыдаг, хорош, посмотри,

Зачем же другие дары?

Он веки смежил, бушевал цветом май,

Сон вечности встал над челом,

И снова летит к нему птица Хумай,

Коснувшись волшебным крылом.

Спустилась она из далёких миров,

Где тени и света игра,

Где дивную музыку сонных ветров,

Скрывает тумана чадра.

Что Слово? Оно надо мной и тобой,

Владеющий им, так и знай,

Поэта уносит навеки с собой

Волшебная птица Хумай.

 

 

Художник: Махмуд Фаршчиян (из открытых источников).

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2025
Илья - оформление и программирование