Тонкий серпик Луны / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Тонкий серпик Луны Большой город принял его, и стал считать своим.

И он за долгую жизнь тоже успел его полюбить. Эта любовь началась ещё в студенчестве, когда он, никакой ещё не профессор – просто студент, мальчишка, приехавший из далёкого и маленького воронежского городка, убегал с лекций для того, чтобы бродить по улицам, музеям и выставочным залам большого города; в какое-то мгновение этих похождений стало понятно, что – влюбился, что в родном его городке нет и тысячной доли того, что можно увидеть, узнать и почувствовать здесь, и что надо приложить все силы к тому, чтобы остаться в большом городе навсегда.

Так и случилось. Из студентов он стал доцентом, потом – преподавателем, потом – преподавателем с профессорской степенью, а когда его волосы начали седеть, к званию «профессор» было добавлено определение «почётный». Коллеги уважали его за обширную эрудицию, руководители кафедры – за то, что не только безропотно, но даже с удовольствием вёз тяжелый воз преподавательской работы, и все вместе любили его за то, что к праздничным датам и юбилеям он мог написать приличествующие случаю стихи, что обладал неиссякаемым чувством юмора – в его присутствии всем становилось почему-то легко и просто, собеседники, словно по мановению волшебной палочки, превращались вдруг в школьных друзей…

Но уже на другой день после того, как его не стало, в Большую аудиторию, в час, отведённый расписанием для него, пришёл другой преподаватель. Да, он сказал о нём несколько добрых и, конечно же, искренних слов, выдержал печальную паузу и… начал лекцию. Только слова летели, кажется, в пустоту, – ну, не могли ребята забыть о нём так скоро! Уже случалось: и в прошлом, и позапрошлом году он попадал в больницу с гипертонией, но через две-три недели снова входил в аудиторию – неизменно лёгкой походкой, несмотря на свои семьдесят, с неизменной улыбкой на устах… впрочем, почему только устах? Когда профессор улыбался – менялось всё его лицо, менялось так, словно в нём возникало (от какого генератора? при помощи каких энергий?) какое-то дополнительное освещение...

Да, вот они-то, студенты, и помнили его дольше всего. Особенно – Анечка, которой он однажды – вопреки всем своим убеждениям и правилам (его любовь к «своим ребятишкам», как и к большому городу, была бесконечной, но и требовательной тоже – он всегда ставил в зачётку ту оценку, какой заслуживал ответ), но Анечке… Анечке он поставил пятёрку тогда, когда она и на три ответить не смогла. Протянула дрожащей рукой билет и… заревела.

– Анечка, что с тобой? – спросил он. И она призналась в том, о чём не сказала ещё ни матери, ни отцу:

– Алексей Николаевич, я… беременна.

Только одну минуту он молчал, глядя на неё так, как умел только он – серьёзно и ласково (вот за это они его, наверное, и любили: серьёзно умел смотреть всякий преподаватель, а вот ласково… это не всякий родитель умеет); посмотрел и сказал:

– Давай зачётку.

И в нужной графе, на нужной строчке вывел твёрдое «отл.». И размашисто расписался. И потом ещё сказал:

– Умница. Просто умница!

Откуда ей было знать, почему он так сказал? Об этом знали только он сам, его бывшая жена и другая Анечка – вторая жена профессора.

Бывшая жена профессоршей была классической, умевшей одеваться, держать и подавать себя как дама из высшего общества. Собственно, этим она его, вчерашнего провинциала, и покорила. Его она тоже научила одеваться и держать себя, а вот подавать… нет, к этой науке он остался глух, несмотря на все её старания. Лера тоже работала на кафедре (занималась бумажными делами), весь профессорский и преподавательский состав знала вдоль и поперек; нередко она ему говорила: «Что – Н. умнее тебя? Или М. образованнее? Да ты умнее и образованнее их всех, вместе взятых! Но цену себе не знаешь».

Он и не хотел знать никакой «своей цены» – его больше занимала политика ценообразования в целом государстве, а также просчёты и возможности государственных систем, ему было интересно, чем кончится очередной экономический (не только, впрочем, экономический) эксперимент в родной державе. Наверное, он и впрямь много знал, если послушать его приходили студенты даже с других, не только экономических, факультетов, и дело было, может быть, даже не только и не столько в знаниях, сколько в том, как он их преподносил: цифры и факты в его лекциях обрастали такими подробностями и деталями, что создавалось впечатление – он жил и в средневековой Европе, и в Америке, когда там шла война между Севером и Югом, а уж в России… в России он жил всегда, пережив вместе с ней все её взлёты, падения, опять взлёты…. В общем, в словах Леры было много правды, и её очень даже можно было понять, когда она говорила:

– Это замечательно, что ты защитил кандидатскую. Но не пора ли…

– Успеется, Лерочка! – беспечно перебивал он жену, и они отправлялись на очередной спектакль или концерт, и там, в наполненных сдержанным гулом залах, гулом, который с готовностью замирал при виде расходящихся полотен занавеса, он чувствовал, что жизнь его полна во всех смыслах. Любимая жена, любимая работа, любимые студенты…

Единственное, чего ему не хватало – детей собственных. Всякий раз, когда он с женой заводил об этом разговор, она отвечала:

– Прости, но я никак не могу забеременеть. Мне обещали хорошего доктора; вот, подожди, пролечусь…

Время от времени она ненадолго исчезала из дома, объясняя своё отсутствие как раз этим: «Прохожу курс лечения».

Однажды, во время одного из таких курсов, он пришёл утром на кафедру и встретил проницательные глаза Ариадны, преподавателя зарубежной философии и лучшей подруги жены.

– Что – опять лечится?

– Увы…

– В какой же больнице? Точнее – в каком отделении?

Голос лучшей подруги был откровенно ироничен.

– Собственно… Извини, я не знаю. Она никогда не говорила мне адреса…

– И не скажет! – так же откровенно запальчиво сказала лучшая подруга. – Лапин, ты всё постиг в экономике. А вот в жизни чего-то не понимаешь. Такое слово, как аборт – оно тебе известно?

Наверное, именно тогда что-то впервые произошло с его сосудами: пол кафедры вдруг закачался как палуба корабля, его затошнило… Но он быстро с собой справился. И услышал, как лучшая подруга жены отчеканила:

– Никогда никого не предавала. И не продавала. Но тут случай особый: уж больно она завралась… Тебе сказать адрес?

Как во сне, сел он в автобус, приехал к нужному (точнее – совсем не нужному) зданию, поднялся на второй этаж и увидел табличку «Гинекологическое отделение». Нянечка, открывшая дверь, неприветливо спросила:

– Вам кого?

Он назвал имя и фамилию.

Вскоре жена показалась в коридоре: бледная, но в кокетливом халатике, с накрашенными яркой помадой губами.

Увидала его и остановилась...

Вот уж кто совсем не был похож на профессорскую жену, так это другая Анечка, Анна Ивановна Свешникова, вторая его жена, ставшая профессоршей на закате своей жизни. А на её рассвете она была просто бухгалтером.

Анечка любила быть незаметной. Одевалась она так, что подруги всерьёз беспокоились: «Ты не боишься, что твой механик уйдёт к другой?». Она беспечно махала рукой: а-а, не в том они возрасте, чтобы друг от друга бегать. У них уже дочь взрослая…

Анечка любила не говорить, а слушать. В окошечко кассы, через которую она выдавала зарплату учёным людям, нередко попадали обрывки таких интересных высказываний! Она скоро поняла, что ей и газет читать не надо: в газете будет длинная и нудная статья, которую за один присест ещё и не одолеть, а здесь… «Украл пирожок – сиди, украл несколько миллионов – получай должность и власть»… Вот когда она поняла, что демократия в стране всё-таки утвердилась. Уродливая, уходящая в болтовню демократия, но всё-таки… не сажают же. Как когда-то её отца…

– Лапин, ты опять едешь на свою любимую родину?

Этот вопрос она слышала в начале каждого лета. Он адресовался симпатичному (симпатичному из-за его глаз – ласковых и серьёзных одновременно) профессору. И каждый раз тот неизменно отвечал:

– Непременно поеду!

– Но ведь бывший студент пригласил тебя в Аргентину. Знойное солнце, синее небо, ласковое море…

Думала ли она тогда, что придёт время, когда она будет ездить на его родину вместе с ним?

А такое время пришло – совсем неожиданно, без всяких усилий с её стороны. Однажды он пришёл получать зарплату позже всех, и был – всегда такой бодрый, такой энергичный – непривычно рассеянным. Даже, пожалуй, грустным.

– У вас что-то случилось? – участливо спросила она.

Какое-то время он смотрел на неё озадаченно, словно удивился такому к себе вниманию. Но ответил в своём духе – весело и непринуждённо:

– Знаете, кашу варить некому по утрам.

– А хотите – это буду делать я?

Сто раз она потом спрашивала себя: ну, как могла сказать такое почти незнакомому человеку? И не могла на этот вопрос ответить.

Нет, одна из причин, конечно, была в том, что на тот момент своей жизни она тоже осталась одна. Подруги напророчили: однажды муж пришёл домой не один и страшно удивился, увидев здесь Анечку: «Разве ты… не на работе?». Не испугался, а – именно удивился. Она не стала разыгрывать сцен – просто ушла к дочери и домой уже не вернулась…

И всё-таки это была только часть правды; другая часть заключалась в чём-то ещё. В чём – она поймёт позже. А в тот вечер она пришла к нему (он тоже не сразу смог объяснить себе, почему пригласил её – почти незнакомого человека – к себе), пришла и сварила кашу, потом пожарила картошку, а потом они пили вино и разговаривали обо всём на свете. Когда это повторилось во второй, в третий, а потом ужё бессчётный раз, она нашла наконец вторую часть ответа: ни с кем ей не было ещё так легко и – так интересно. Так что к тому времени, когда дочь спросила её: «Зачем тебе этот старик?», она уже знала ответ…

Знала и то, что у дочери долго задерживаться не стоит. Та молода, ей надо устраивать свою личную жизнь. Дочка, правда, с этим не спешила, но ведь всё может измениться в одночасье…

На его родину они стали ездить каждое лето. И каждый их приезд неизменно начинался с ремонта родительского дома. Причём чаще всего всё приходилось делать (подкрашивать, подмазывать, подклеивать) ей одной, потому что профессор с утра обычно «ушивался», как говорил он сам, в «обход». За долгую жизнь в большом городе он не забыл никого из своих школьных друзей, как и они его не забыли; вот почему, уйдя из дома после завтрака, он мог вернуться только к ужину. Она не обижалась, – как можно обижаться на ребёнка, пусть и большого? По вечерам, после «обхода», а потом после ужина, профессор садился в грушевое кресло (кресло из грушевого дерева) и начинал:

– Представляешь, Анечка, в этом кресле сидел когда-то мой дед, потом – отец, теперь вот…

– Вижу – ты.

Она отставляла вязание, чтобы минутку полюбоваться его мечтательным лицом и потом сказать:

– Ты мне уже рассказывал о них, но я опять не прочь послушать.

– Я тебе рассказывал, что дед был директором одной из школ в нашем маленьком городке. Потом он уступил место своему сыну – моему отцу. А вот что касается прадеда…

– Ты знаешь и о нём?

– Отец мне рассказывал тихонечко…

– Тихонечко – почему?

– Ну, ты тоже про своего отца дочери громко не говорила. Хотя он до ареста был нормальным советским служащим… А мой прадед, Аким Сергеевич Лапин, в свои молодые годы служил власти царской, исполняя обязанности надворного советника при тамбовском губернаторе. Но всю жизнь сначала дед, а потом отец, заполняя анкеты, в графе «происхождение» писали: «пролетарское». Рисковали, конечно. Но как-то пронесло… Самое интересное то, что они почти не врали!

– Как же не врали, если…

– Дело в том, что ещё до всех революций – и семнадцатого, и пятого года – мой странный прадед добровольно бросил всё нажитое и… ушёл странствовать по Руси.

– Как это – странствовать?

– Представь себе, что это занятие в те времена почему-то нравилось многим! Во всяком случае, в одной из пекарен соседнего, такого же маленького городка, мой прадед работал некоторое время с таким же бродягой – Алёшей Пешковым.

– Который потом стал Горьким?

– Ты у меня просто умница, настоящая профессорская жена. Когда-то я думал, что профессорши должны быть другими, но теперь знаю точно – только такими, как ты!

Настоящая профессорша опять бралась за спицы, размышляя о том, что вот с первым своим мужем она всю жизнь прожила, а ни о чём, кроме хозяйственных забот, они не говорили. Казалось – зачем, если жизнь как раз от них, бытовых проблем, в основном и зависит. И вот оказывается вдруг, что в большей степени она зависит совсем от другого…

Почему она чувствует себя счастливой, когда он рассказывает ей о чём-то своём? О том, что уже прошло, и не имело к ней никакого отношения, а ей интересно, словно она читает захватывающий роман, где каждая страница таит в себе новую тайну…

Единственное, чего не может понять она, всю жизнь прожившая в большом городе – как можно любить эти неказистые домишки, кривые улочки, засыпанные мусором овраги…

А он, между тем, однажды сказал:

– Ты знаешь, Аня: большому городу я отдал всю свою жизнь, все свои силы. Но сердце мое, оказывается, всегда было здесь.

Со временем и она нашла удовольствие жить в маленьком городке, обитатели которого во многом были похожи на сельских жителей. Например, почти каждый из них имел огород; жители окраинных улиц – рядом с домом, жители немногих пятиэтажек – возле реки. Родительский дом профессора стоял как раз на окраинной улице; однажды, выйдя покопаться в грядках с головной болью и болью в желудке, она вдруг обнаружила – а боль-то прошла. И там, и сям. Неторопливый, однотонный труд успокаивал, и напрочь выключал из беспокоящих душу проблем. Например, дочкиных. Анечка тревожилась: годы идут, пора уже подумать не только о замужестве, но и о детях, а она… «Ты так и норовишь загнать меня в прокрустово ложе семьи. Зачем, если мне и так живётся неплохо?». Неплохо – это Анечка знала. За свою работу в туристическом бизнесе дочка получала деньги, которых хватало на всё, а отдыхать она ездила в Турцию или Египет. Да, всё это было хорошо, вот только…

Странное дело, – размышляла профессорская жена. – Однажды, усевшись в своё грушевое кресло, профессор сказал: «Если б ты знала, как бы я хотел, чтобы в это кресло после меня сел мой сын»… Мужчина – хочет, а женщина, самой природой предназначенная для продолжения жизни…

Разве могла она подумать, что прошедшее лето будет у них последним? Они приехали поздно – уже заканчивался июль, и приводить дом в порядок профессор ей категорически запретил. Прошедшая зима была у них напряжённой – зимой Анечка перенесла операцию. Супруг каждый день приходил к ней в больницу и приносил гостинцы один нелепей другого. Например, апельсины:

– Анечка, этот фрукт – кладезь витаминов.

– Абсолютно с тобой согласна, но мне нельзя. Ты забыл – мне резали желудок…

Зато теперь он всё делал правильно: решительно привёл в дом внука одного из одноклассников, и тот и подкрасил, и подклеил, и подбелил. Профессор на этот раз «завязал» даже с обходами и помогал мальчишке во всём. Они не просто привели дом в порядок, но и поставили новые ворота.

– Знаешь, как-то нехорошо – ворота совсем старенькие. Отец отругал бы меня.

Он до сих пор думал о том, что сказали бы родители. Как будто они живые…

Собственно говоря, с родителями он, можно сказать, и не расставался: фотографию, на которой они были совсем молодые, невероятно красивые и счастливые, он возил с собой всегда. Возвращался в большой город – брал её с собой, собирался в отпуск – бережно помещал её на дно чемодана, прямо в рамочке, чтобы по приезду повесить на стену, на гвоздик, прибитый специально для неё. Родители его, точнее, чувства, связывающие их, кажется, и впрямь были необыкновенными. Профессор рассказывал:

– Однажды они приехали в Питер, ко мне в гости. «Скажите, вашу маму зовут Розой Васильевной?», – спросили меня соседи. «Почему вы так решили?» – удивился я. Мама – Ксения Васильевна». «Но ваш отец постоянно называет её Розочкой»…

Розочкой отец звал маму всю жизнь. Они и умерли, почти как в сказке; «почти» – потому что не в один день, а один за другим. Первой не стало Ксении Васильевны; когда вернулись с кладбища после её похорон, муж прилёг отдохнуть. Через час не стало и его…

По вечерам, после окончания всех работ, они пили чай на открытой веранде. Однажды засиделись совсем допоздна – так уж хорош был вечер. Небо сплошь усеяно звёздами, луна тонким серпиком висит над садом…

– Мне страшно, – сказала она так, как подумалось.

– Страшно? Отчего? – не понял он. – Ты посмотри, какая ночь! Увидишь ты в своём большом городе такие звёзды, такую луну?

– Потому и страшно, что всё это когда-нибудь кончится.

– А почему это должно кончиться? – опять не понял он.

– Ну, как же… Мы же с тобой не вечные. Как и наши родители.

Обычно скорый на слово, на этот раз он с ответом задержался…

А осенью заболел уже он. Теперь она ходила к нему в больницу, носила нужное: картошечку-пюре, немного прокрученного мяса (гипертоникам нельзя), компот…

За две недели ему привели в порядок давление, сказали, что подлечили сосуды – стали готовить к выписке.

И вдруг в квартире раздался нежданный страшный звонок…

Наверное, она бы не справилась с ситуацией, если бы накануне (что – всё предчувствовал?!) он вдруг не сказал:

– Ты сама едва оправилась от болезни, а вынуждена ходить… Знаешь, если что… ты с моими похоронами не заморачивайся. Сожжёшь – и отвезёшь горшочек на родину. Летом. Или лучше весной.

Она замерла. Хотела пошутить. Но вдруг сказала серьёзно:

– Горшочек… Мы с тобой что – не православные люди?

– Ты сама едва оправилась от болезни, – упрямо повторил он. И спустя минуту добавил: – Ты же знаешь – я должен туда вернуться.

Она сделала всё, как он велел. И теперь живёт в своём большом городе одна и ждёт весны. Беседовать ей не с кем, и она стала ловить себя на том, что разговаривает вслух. Дочка, обнаружив это, стала приходить в гости чаще. Боязливо поглядывая на шкаф, где хранилось ЭТО, она заводила разговор о чём-нибудь лёгком, житейском, но мать упрямо сворачивала на своё.

– Знаешь, там, в его маленьком городе, в его доме, осталось кресло. Из грушевого дерева. В нём сидел его дед, потом отец. Потом он. Однажды он сказал: «Как бы я хотел, чтобы в это кресло после меня сел мой сын»… Если бы мы были моложе, когда встретились!

– Мам, ну чего сейчас об этом... Хочешь, мы поедем туда вместе? Как только станет тепло.

– А ночью там такое звёздное небо! И луна над садом. В большом городе такого не увидишь. Однажды мы пили чай, на веранде, и я сказала, что мне страшно. Ну, оттого, что когда-нибудь придётся расстаться. И знаешь, что он сказал? Нет, сначала помолчал, а потом сказал: «Глупая, мы же будем совсем рядом. Вот этот тонкий серпик луны – только он и будет нас разделять».

Представляешь?..