Невесть откуда припорхнул на берёзу рябчик. Потоптался на ветке, огляделся, прислушался. Потом негромко, по-зимнему, свистнул, и снова прислушался к звенящей лесной тишине – не отзовётся ли кто. Птице никто не откликнулся, и она, нахохлившись, обиженно замерла на ветке.

Петрович пошевельнулся на санях, и рябчик, испуганно встрепенувшись, сорвался в полёт и скрылся из глаз за ближними ёлками, оставив по себе быстро исчезнувшее в воздухе искрящееся облачко кристалликов потревоженного торопливыми взмахами крыльев инея.

«Табунок где-то близко. Наверняка» – подумал Петрович. – «Рябчики зимой в одиночку не держатся… Сейчас бы с ружьишком по лесу… Можно и без удачи… Погодка-то – как на заказ… Дичину по такой погодке скрадывать трудно, а вот душу бы порадовать!..» – и тут же мысленно себя одёрнул: – «Размечтался, пертуй старый. Кончились твои охоты, реликт».

«Реликтом» Петровича окрестила Настя – молоденькая фельдшерица из местного ФАПа. Это за то, что один он такой остался на всю округу. Старух – тех много ещё, а вот из стариков, готовых девятый десяток разменять, он один только и остался. Остальные перемёрли давно. Сейчас, ежели самого Петровича не считать, то самый старый из мужиков это Мишка Веретенников, а ему всего-то шестьдесят шесть весной стукнуло…

Вот ведь незадача – ежели дед какой-нибудь помрёт, то бабка без него ещё не один десяток лет запросто протянуть может, а вот если наоборот – дудки. Год-полтора – и нет старика. Не задерживаются на этом свете деды без бабок.  Нервы, что ли, у жёнок покрепче, или здоровья им дано побольше – кто его знает?.. Правда, Петрович и тут этаким «реликтом» вышел – вот уж семнадцать лет, как овдовел, и ничего – живой пока. Тоскливо, конечно, на старости лет одному век коротать, да что уж тут поделаешь…

Петрович вздохнул, отгоняя от себя некстати набежавшие на ум грустные мысли, с кряхтением дотянулся до стоящего тут же на санях термоса и добавил горячего, напревшего до густой черноты чая в начавшую уже остывать кружку.

Чаёк в лесу – первое дело. Чай не пил – какая сила?.. Конечно, хорошо бы свеженького, с костерка, но и из термоса тоже ничего. 

А погодка сегодня действительно выдалась как на заказ – солнышко, лёгкий морозец, ни ветерка… Хорошо по такой погоде в лесу. Радостно. Работать одно удовольствие – не потеешь. А отдыхать сядешь – не мёрзнешь…  Однако погода погодой, а пора и домой выбираться. Дело за полдень перевалило, а зимний день короток, не успеешь оглянуться – уже и отемнило.

Петрович вытряхнул из термоса на снег остатки чая с распаренными ошмётками заварки, прибрал в пакет остатки нехитрой закуски и сложил всё это в специальный ящичек на передке саней. К ящичку же, в специальный зажим, закрепил топор, а лучок с собой брать не стал – сунул под кучу веток. Чего её с собой туда-сюда волочить – завтра всё равно сюда возвращаться.

По недальней лесной дороге протарахтел трактор, и из прицепа кто-то приветственно махнул Петровичу. По трактору – так Сашка Веретенников в лес подался, а вот кто ехал в прицепе, Петрович не разобрал, но всё равно тоже ответно махнул рукой. Следом за трактором медленно, осторожничая на узковатой для него дороге, прокрался «Камаз» с торчащими вверх лесовозными «кониками».

«Покупатели» – усмехнулся про себя Петрович. – «Сашка с мужиками, видать, леса втихаря навалили, а эти тут как тут… Вот ведь жизнь нонеча мужикам устроили: – или воруй, ловчи, торгуй да выкручивайся, или зубы на полку ложи… экономика, мать твою…», а вслух, для одного только себя, буркнул под нос:

– Однако, надо и со своим «лесом» управляться – и начал укладывать на санки предназначенное на дрова берёзовое и осиновое тонкотьё.

Правду сказать, в дровах у Петровича особенной нужды не было – их вон и у дома на пару-тройку лет вперёд в костры уложено, да и ежели что прикупить можно – пенсия, слава Богу, позволяет, да и сын каждый месяц пару тысяч высылает – у них там в Череповце на комбинате зарплаты нонеча неплохие. Петрович спервоначалу пробовал от этих денег отказываться, да сын начал всерьёз обижаться: – что, говорит, я единственному родителю, что ли, помогать перестану, ежели этот родитель на старости лет из ума выжил и со мной под одной крышей проживать не желает.

Зря он так, конечно. Петрович ведь по-честному пытался у них в городе прижиться. Позапрошлой осенью поддался, наконец, на уговоры сына с невесткой и переехал к ним в Череповец. И всё вроде бы хорошо – и комната своя отдельная в большой квартире выделена, и от сына с невесткой почёт да уважение, и внуки не докучают – взрослые ведь уже и все кроме младшего отдельными семьями живут, однако и двух недель не прошло, как затосковал Петрович. Затосковал и понял, что при такой жизни он и до весны не дотянет – помрёт. Да и в самом-то деле, что это за жизнь такая, ежели всего и делов-то на весь день, что около телевизора на диване сидеть и в экран таращиться, а больше и заняться нечем? За водой ходить не надо, печки топить тоже надобности нет, всеми делами по хозяйству невестка заправляет, а на улицу выйдешь – и там заняться нечем. Знакомых никого нет, поговорить или в гости зайти не к кому – прогуляешься туда-сюда, потолкаешься от нечего делать по магазинам – и обратно к телевизору.

Не привык Петрович к жизни такой. Слабеть от безделья начал – даже походка совсем уж стариковской начала делаться. Шаркающей какой-то. Да ещё живот отрастать начал, и бессонница одолела совсем…

Через два месяца собрался Петрович, да и уехал обратно. Домой к себе.

Сын тогда разобиделся здорово – всё никак понять не мог, чего это такого старику в городе не хватает и чем это таким он отца обидел, что тот с ним жить не захотел. Петрович, конечно, разобьяснил ему всё как мог по-своему, да вот только понял ли сын – неизвестно. Сам-то он давно уж совсем городским стал – дом, работа, дела да заботы какие-то непонятные, летом отдых на югах да в заграницах, а спросить, когда в последний раз с удочкой над речкой сидел, или по грибы ходил – и не вспомнит. Об охоте и говорить нечего – он это и вовсе дурацким занятием считает.

Сам-то Петрович всю жизнь, покуда силёнки были, рыбачил да охотился. Когда помоложе был – мог целыми неделями на реке или в лесу пропадать. А сын по этому делу не в отца пошёл. Не любитель. Вот даже и ружьишко своё, когда охотиться перестал, Петрович не сыну отдал, а племяннику своему – Серёге Кузовлеву. Сыну ружьё ни к чему оказалось.

Вот и этих «дровяных походов» Петровича сын не понял бы и не одобрил. Сказал бы что-нибудь вроде того, что ежели дома не сидится, то шёл бы да гулял по опушке просто так. Кислородом бы дышал, а не с дровами пластался. И не понял бы, что праздная прогулка – дело не деревенское. Это у горожан принято в выходные дни в деревню выезжать и просто так, от нечего делать, по лесу на лыжах шастать, да только тем и заниматься, что кислород нюхать и при этом ещё воображать, что будто бы делом заняты. Петровичу бы такие прогулки – что коту махорка – расстройство одно. Уж ежели в лес наладился, то по делу – на худой конец хоть вичьев на метёлку нарезать или сосновых веток соседке на помело наломать…

 

Уложив и туго стянув верёвкой дрова, Петрович, хоть это и не требовалось, по привычке толкнул сани, проверяя лёгкость хода. Сани легко, будто и не были загружены, скользнули по утоптанному снегу, и Петрович в который уж раз мысленно помянул добрым словом Лёньку Кобылина. Хорошие он всё-таки санки смастерил – лёгкие и ходкие. Ну, правда, материал для саней – алюминиевые листы и трубки – Петровичу пришлось самому добывать, а вот работа вся Лёнькина. Широкие, отбортованные по кромкам полозья в снег не зарываются, а в сами санки хоть дрова грузи, хоть фляги с водой, хоть ещё чего. Опять же ящичек для всякой мелочи и зажим для пилы… Помнится Лёнька, когда готовые сани отдавал, пошутил ещё: - «А давай, говорит, Петрович, мы тебе ещё и движок с пропеллером на сани присобачим. Будешь у нас как Карлсон по деревне тарахтеть». Хороший он мужик – Лёнька…

Санки легко катили по укатанной тракторными колёсами дороге и почти не давили на перекинутую через плечо ремённую лямку. Снег под ногами приветливо поскрипывал. Длинная из-за низкого зимнего солнца тень косо убегала из-под ног и, ложась на набитую расчистками дорожную бровку, причудливо изгибалась и играла там, будто бы обрела свою, отдельную от Петровича жизнь. Дышалось легко и приятно, и всё это – и санки, и снежный скрип, и облачка пара изо рта, и раскинувшиеся привольно снежные дали, и небо, и всё-всё вокруг, отзывалось в душе покойной, и вместе с тем до остроты звонкой радостью. Простой, незатейливой радостью жизни и бытия.

Петрович неторопливо шагал, наслаждаясь самим процессом ходьбы, охватывал взглядом распахнувшийся от опушки холмистый простор полей и, как это всегда бывает на ходу, думал. Думал обо всём и ни о чём. Мысли вольно и беспорядочно текли и толкались, выныривая то обрывками давних воспоминаний, то мимолётными заботами ближайших часов, то неожиданной мыслью о вечном… Так он постепенно дошагал до места, где дорога плавно сбегала вниз по пологому склону широкого развала оврага, чтобы перевалившись через небольшой мостик взобраться по другому склону и там, повернув немного вправо и обогнув небольшой холмик, стать уже не дорогой, а деревенской улицей.

Обычно Петрович спускался в овраг не торопясь, шагом, придерживая за лямку скользившие впереди него санки – благо полозья были устроены так, что могли санки двигаться и задним ходом, но сегодня то ли под влиянием хорошей погоды, то ли в результате того, что в народе называют словами «бес попутал», Петровичу неожиданно пришла мысль ускорить процесс, то есть спуститься в овраг верхом на санках. Поразмыслив немного над этим, Петрович усмехнулся про себя, а потом внимательно оглядел округу – не видать ли кого поблизости. А то ведь если увидит кто, что старый дед верхом на салазках с горки катается – смеху потом не оберёшься. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, Петрович выдернул из наваленной на сани вязанки длинную и не особенно толстую берёзовую палку, чтобы использовать её в качестве руля и тормоза, потому что ногами с саней до дороги было не достать, сел верхом на вязанку дров, умостил ноги на перекладине саней, ещё раз внимательно огляделся и начал, раскачиваясь всем корпусом, отталкиваться палкой от дороги.

Сначала сани шли медленно, будто бы неохотно, но потом начали катить всё быстрее и быстрее, и Петрович едва успевал подруливать палкой. А потом сани набрали такой ход, что стало даже немножко жутковато. «Во, блин, сработал Кулибин санки» – пронеслось в голове у Петровича. – «И пропеллера не надо… Тормозов только не придумал. Механик, мать твою…»

А потом думать было уже некогда, потому что санки раскатились так, что ветер засвистел в ушах, и Петрович, закинув палку назад, упер её концом в накатанный снег и навалился на неё всем телом, пытаясь хоть немного замедлить бег саней. Но это почти не помогло – скорость всё увеличивалась. И как ни пытался Петрович удержаться на дороге, как ни подруливал палкой, однако вскоре сани на всём ходу ударились о высокую снежную бровку дороги, развернулись, подняв облако снежной пыли так, что запорошило глаза и не видно было уже, что да как творится вокруг. Развернувшись, сани скользанули поперёк дороги к другой  бровке, ударились и об неё, накренились, и этим вторым ударом Петровича сбросило с саней и так приложило боком, что в глазах потемнело и дыхание занялось.

Когда удалось немного отдышаться, Петрович сел на дорогу и огляделся. Если судить по вмятинам в снегу, то выходило так, что боком его стукнуло о снежный бортик дороги, а потом прокатило вниз ещё метров на пять. Потерявшие седока санки тоже не остановились и проехали ещё метров двадцать и теперь стояли, накренившись, на дорожной бровке почти у самого мостика.

Петрович посидел ещё немного, чтобы окончательно прийти в себя после падения, а потом медленно, с натужным кряхтением поднялся на ноги.

– Ну что, пень старый, прокатился? Жареный петух тебя пониже спины клюнул? Детство золотое вспомнилось? Ладно, хоть цел остался, да не рассыпался по дороге как мешок с костями. Вперёд наука будет, – пробормотал сам для себя Петрович и заковылял к санкам.

Стаскивать сани с бровки обратно на дорогу было тяжело – уж очень прочно засели они в глыбистом снежном крошеве, так что после этой работы Петровичу пришлось снова садиться на дрова и отдыхать, восстанавливая дыхание. Дышать было почему-то тяжеловато – будто бы грудь оказалась вдруг перетянута хоть не особенно тугим, но всё-таки довольно ощутимым резиновым жгутом. Да ещё и сердце всё никак не успокаивалось – гулко и часто бухало за грудиной где-то около самого горла, и удары его отдавались в ушах тихим шорохом кровяного тока.

«Крепко, видать, приложило меня с санок-то» – обеспокоенно подумал Петрович. – «Не иначе как грудь зашиб».

Ужасно захотелось вдруг выпить горячего чаю. Хоть немного. Но лежавший в ящичке термос был пуст, и Петрович вздохнул с сожалением – придётся до дому терпеть.

Здесь, в овраге, укрытом склонами от солнечного света, воздух уже начал сереть в преддверии ранних зимних сумерек, и эта неуловимая глазом серость отдавалась в душе неясно-тоскливым беспокойством. Петрович поёжился – без движения морозец начинал слегка пощекатывать спину под ватником – и обеспокоенно посмотрел на часы. Времени, однако, было совсем немного – всего-то три часа.

Наконец дыхание восстановилось.

Петрович всё с тем же кряхтением поднялся на ноги, перекинул ремённую лямку через плечо, подергал её, прилаживая поудобнее, и продолжил путь. Пройти оставалось всего ничего – преодолеть пологий, но долгий и тягучий подъём по склону оврага, а там ещё метров триста по ровной дороге – и вот он, дом. В гору, правда, идти с гружёными санями было тяжеловато, но Петрович уже не первый десяток раз мерил шагами эту дорогу и, привычно навалившись на лямку, он зашагал вперёд. Однако на этот раз идти было почему-то тяжелее обычного. «Сани, что ли, слишком перегрузил сегодня, или, может, полоз погнулся и тормозит?» – подумал Петрович и посильнее приналёг на лямку. Примерно к середине подъёма стало ещё тяжелее – ноги начали делаться ватными, дыхание сбилось, и по спине заструился ручеёк пота. Петрович хотел было совсем уже остановиться, но подумал, что после остановки будет трудно стронуть сани с места, да сразу в подъём. «Вот выкарабкаюсь наверх – там и передохну» – решил он и ещё сильнее наклонился вперёд, преодолевая сопротивление отяжелевших саней. Однако через несколько шагов сердце в его груди вдруг стукнуло как-то не в такт, неровно, а потом и вовсе затрепыхалось часто-часто, будто вытащенная из воды на берег мелкая рыбёшка, грудь вдруг стала тесной и не захотела пропускать в себя воздух, в глазах потемнело, в голове что-то звонко, с раскатистым стеклянным перебором, лопнуло, и свет в глазах окончательно померк.

«Вот и всё. Отпрыгался», – вяло, с какой-то равнодушной неохотой проплыла последняя мысль.

Падения и удара о дорогу он уже не чувствовал.

 

Петрович медленно и невесомо плыл в никуда сквозь белую мутную пелену. Пустая, плотная как вата тишина окружала и баюкала его, а какая-то неимоверная, нереальная лёгкость и опустошённость колыхала медленными и спокойными волнами, унося всё дальше и дальше.

Тела своего он не чувствовал.

«Помер, что ли?» – шевельнулась вялая мысль, а следом пришла другая, медленно-успокоительная: – «Точно помер. Сейчас, видать, ангелов с крылышками увижу».

Тут вдруг в белую муть вплыло откуда-то со стороны размытое желтоватое пятно, и трубный глас архангела, разбивая охватившие Петровича покой и тишину, громыхнул будто гром небесный:

– Во, Настасья Петровна – покойничек-то наш глазами хлопать начал!

Глас архангела почему-то здорово походил на голос Серёги Кузовлева, а со стороны тут же прилетел и строгий ответ на этот глас:

– Так и должно быть. А Вам, дядя Серёжа, я уж сколько раз говорила, чтоб Вы меня Настасьей не звали, а Вы всё равно дразнитесь. Трудно, что ли, Настей или Анастасией назвать?

Это был уже голос Насти Полуяновой – молоденькой фельдшерицы местного ФАПа.

Глаза Петровича медленно сфокусировались, и белая мутная пелена перед ними оказалась вдруг крашеным потолком его собственной кухни, а неясное жёлтое пятно – довольной и улыбающейся от уха до уха рожей Серёжки Кузовлева. А в нос неожиданно ударил не ощущавшийся до этого острый и резкий запах медикаментов.

«Живой, значит», – подумал про себя Петрович, а вслух вяло произнёс:

– Что это со мной?

– А обморок! – весело отрапортовал Серёга.

– Не обморок, а давление у Вас, Иван Петрович, не в порядке. Пониженное. Я давно уж говорила, что нельзя Вам больших нагрузок себе давать. Вы же пожилой человек уже, а всё норовите как молодой бегать. Нельзя так пожилым-то, – строго выговорила Настя.

Петрович промолчал, вздохнув, а про себя подумал: – «Вежливая. Нет бы так и сказать: “Старик ты, Петрович, а потому прижми задницу и сиди дома”, а она – вишь – “пожилым” именует». 

Он попробовал приподняться – очень уж неудобно лежала слишком закинутая назад голова, да ещё и ноги свисали с короткого для лежания кухонного диванчика, но тело слушалось плохо, было вялым и неподатливым, да ещё и Настин голос одёрнул строго: 

– Лежите, Иван Петрович! Вам сейчас полежать нужно, а я вот сейчас укол ещё один Вам сделаю, а потом давление померим.

Серёгина улыбающаяся рожа уплыла в сторону, и её место заняло нахмуренное в преувеличенной строгости лицо Насти. Тут же в левую руку, будто комар укусил, впилась игла.

– Ну вот, – управившись с уколом, успокаивающе сказала Настя. – Скоро легче станет. А пока полежите с полчасика, не вставайте.

– Неудобно мне, – пожаловался Петрович.

Тут же подскочил Серёга – помог приподняться и подвинуться, приволок и подсунул под плечи подушку, а сам в это время таратроил без умолку:

– Ну и напугал ты меня, дядь Вань! Я петли на зайцев проверять ходил, а как увидал, что ты в угоре с копыт слетел, так будто палкой меня огрели! Всё, думаю, хана нашему Петровичу! Окочурился! Верь-нет, а не помню, как до тебя добежал! Лыжи скинул, на санки тебя погрузил – и ходу! А тут вон Настя как раз идёт! Здорово подстатило! Обход у неё! Теперь уж что! Теперь у тебя как в мультике: – «Фершал жить дозволил»!..

Серёга говорил что-то ещё – быстро, громко и путано. Видать и впрямь здорово перенервничал. А Петрович вдруг снова почувствовал, что ему ужасно хочется выпить чаю. Горячего, крепкого и сладкого.

– Серёжа, поставь-ка чайник, а? И завари покрепче. По нашему. По лесному. Ладно? – оборвал он Серёгины разглагольствования.

– Сделаем! – с готовностью кивнул Серёга и, обрадованный тем, что ему нашлось хоть какое-то дело, подхватил со стола литровый пластмассовый чайник и кинулся в угол, где стояла алюминиевая фляга с водой.

– А ещё, слышь, Серёга, достань-ка там в холодильнике. Я-то не компания тебе сейчас, а себе плесни. Стресс снимешь.

– А вот это ты, Петрович, совсем молодец! – обрадовался Серёга и, водрузив чайник на подставку, вытащил из холодильника непочатую бутылку водки.

Быстро скрутил пробку, налил себе чуть меньше половины стакана, чокнулся, за неимением собутыльника, прямо с бутылкой, одним махом выплеснул водку в рот и начал высматривать на столе что-нибудь из закуски. Всё это Серёга проделал будто бы одним движением – так ловко, быстро и энергично, что Петрович невольно им залюбовался и искренне пожалел, что не может сейчас составить ему компанию. Серёга тем временем ухватил со стола какую-то сухую корку, поднёс её к носу, занюхивая выпитое, а потом, блаженно прикрыв глаза, шумно и удовлетворённо выдохнул:

– Хорошо… будто камень с души свалился.

– А ты наливай. Не стесняйся, – подбодрил его Петрович.

– Не, – мотнул головой Серёга. – Сейчас я тебе, Петрович, чайку быстренько сварганю, а потом побегу – надо дровишки твои приволочь – я ведь санки-то прямо на дорогу опрокинул, чтоб тебя погрузить. И лыжи свои там же бросил. Вот когда вернусь, тогда и хряпну ещё немного. К тому времени, глядишь, медицина и тебе пригубить малость позволит. – И продолжил уже в Настину сторону: – Как, медицина, можно будет больного народным средством попользовать?

Настя стрельнула в Серёгу строгим взглядом и безапелляционно отрезала:

– Двадцать грамм!

– Вот по двадцать грамм и позволим! – легко и весело согласился Серёга. – А ещё, Петрович, я сегодня ряба добыл. Одного, правда. Для еды вроде как и маловато, а на закуску – в самый раз. Вот мы его с тобой тут и оприходуем.

Потом, пока Настя мерила Петровичу давление, он заварил свежего чаю, подождал, пока тот настоится, налил Петровичу полную кружку горячей и густой до черноты жидкости, бухнул туда четыре ложечки сахара, и, передав Петровичу из рук в руки это своё творение, ушёл.

Петрович лежал, опершись плечами на подушку, мелкими глотками прихлёбывал казавшийся удивительно вкусным чай и, слегка скашивая глаза, наблюдал за тем, как Настя укладывает обратно в чемоданчик лекарства и свой мудрёный медицинский инструментарий. Смотреть на Настю было и приятно, и одновременно немного грустно – очень она напоминала Серафиму, покойную супругу Петровича, когда та молодой была – такие же ловкие и сноровистые движения, такая же ладная, слегка полноватая фигура, и даже такой же тёмно-русый завиток волос на щеке…

А Настя споро собрала чемоданчик, ещё раз строго-настрого приказала несколько дней полежать дома, отдохнуть, ни в коем случае не перегружать организм работой, и собралась уходить.

– Настенька, подай-ка мне, милочка, «лентяйку» от телевизора, – попросил Петрович. – Самому-то мне, видать, не подняться пока. Слабость какая-то.

– Это пройдёт, – пообещала Настя, протягивая Петровичу пульт управления  телевизором. – Вы только лекарства регулярно принимайте, да берегите себя.

– Беда тебе со мной, стариком, – криво улыбнулся Петрович. – Опять вот из-за меня беспокоиться пришлось.

 – Ой, дядь Вань, это разве беспокойство, – грустно вздохнула Настя. – Вот с теми, кто помоложе, действительно беда. Замучилась я уж пьяниц этих откачивать да из запоев выводить… и самой противно, да и всё равно без толку. Сегодня его в чувство приведёшь, а завтра, как отлегчит, смотришь – он опять «чуть тёпленький» по деревне болтается, или вообще валяется где-нибудь.

– Да уж… – согласно кивнул Петрович. – Ты это, Настенька, свет выключи, когда пойдёшь-то. Я телевизор посмотрю.

– Ладно, дядя Ваня. Выключу… А Вы бы хоть собачку себе, что ли, завели – всё веселее было бы. Скучно ведь, наверное, в одиночку-то Вам?

– Мне-то веселее было бы… да только зачем сиротину после себя оставлять? Мне-то ведь немного уж осталось, а собаке потом куда деваться? Нет уж – я лучше так. С телевизором.

И Настя, грустно вздохнув, ушла, щёлкнув на прощание выключателем.

«А ведь и вправду немного мне осталось», – почти равнодушно подумал Петрович. – «Ежели год ещё протяну – и то хорошо. Интересно, что там – ангелы с крылышками, черти с кочергами, или совсем ничего?.. Вот ведь жизнь: – прошла, как один день. Думалось, что всё впереди ещё, а потом и не заметил как оказалось, что всё уже было… А спросить: – зачем жил, для чего жил – разве ответишь... И спросить не у кого… Хотя, наверное, раз жил – значит это было зачем-то нужно. Всю жизнь ведь делал что-то – работал, в армии служил, охотился, рыбачил. Сына вот вырастил, да двух дочерей ещё – какой-никакой, а след на земле оставил… Ладно, на том свете, наверное, скажут для чего всё это нужно было… или не скажут. А сейчас Серёга уже скоро должен прийти. Зря я попросил Настю свет выключить. Напугаю ведь опять мужика – подумает, что помер… Ну да ладно, испугается – ещё раз стресс снимет. Есть чем. Да и я с ним, пожалуй, пригублю малость…»

Петрович еще раз вздохнул и нажал зелёную кнопку на чёрном пластмассовом брусочке пульта.   

 

 

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование