Кто вы, товарищ Сталин?

К началу издания многотомника «Сталин И.В. Труды»

Несомненно, это имя сегодня бьёт все рекорды упоминаемости в СМИ, литературе и кинематографе. Говорить и писать о Сталине стало модно. В первую очередь, — и это львиная доля материалов, — продолжается ещё Троцким начатая кампания под лозунгом «Сталин — бандит, диктатор, людоед, убийца, маньяк и т.п. (нужное подчеркнуть)». Но создан и пышно цветёт её зеркальный двойник, провозглашающий Сталина гением, непогрешимым мудрецом, наигуманнейшим, наидержавнейшим, наиправославнейшим… Так как цели обоих направлений, по нашему глубокому убеждению, одинаково далеки от выяснения истины (и те, и другие мало «дружат» с документами и сторонятся исторических фактов), есть веские основания полагать, что у их активных участников больше общего, чем может показаться на первый взгляд.

Мы уверены, что лишь стремление к исторической правде может лежать в основе формирования целостного представления об исторической роли первого Советского государства и тех, на кого пала ответственность за его судьбу. Посему мы решили отказаться от написания очередной полемической статьи о Сталине и подготовить материал документальный. Сознаём, жанр этот сегодня непопулярен, как и всякая работа, связанная с ассенизацией… простите, развенчанием внедрённых ранее и ныне внедряемых мифов. Это одинаково не по душе как «ниспровергателям культа», так и его апологетам, резонно опасающимся, что правда нанесёт непоправимый урон их плоским и «обкатанным» схемам.

Заняв Ваше время, читатель, этим коротким вынужденным вступлением, перейдем прямо к делу. Вашему вниманию предлагаются три небольших, но хорошо документированных фрагмента сталинской биографии. Они разделены десятилетиями и касаются очень разных эпох. В каждом из них перед нашим персонажем встают новые, незнакомые проблемы. Понаблюдаем за ним, попытаемся, насколько возможно, увидеть ситуацию его глазами. Возможно, этот сложный, противоречивый деятель станет для нас немного понятнее, а в чём-то и откроется с неизвестной стороны. Оставляем вас наедине с документами, позволяя себе лишь иногда обременять читательское внимание необходимыми комментариями и пояснениями, которыми, конечно, можно пренебречь. Пусть через тексты перехваченных полицией писем, ветхие телеграфные ленты и пожелтевшую машинопись стенограмм пробьется голос того, чьё имя не даёт сегодня покоя миллионам людей, — товарища Сталина.

Год 1911-й. Охота за агентом ЦК или немного о жизни эсдека-нелегала

Лето 1911 года было ознаменовано в Вологде несколькими заметными событиями: открытием первой в городе картинной галереи и Музея родиноведения, началом перешивки на широкую колею участка железной дороги Вологда — Урочь и публичной демонстрацией новой иностранной игры — футбола. Помимо этих, исторических событий, хватало, конечно, в губернском городе происшествий других, и средних, и помельче, и вовсе пустяковых. Не удивительно, что среди них затерялось прибытие в город освобождённого из-под гласного надзора бывшего политического ссыльного, как гласят полицейские документы, крестьянина деревни Диди-Лило Тифлисской губернии и уезда тридцатилетнего Иосифа Виссарионова Джугашвили.

27 июня завершилась его ссылка (первая, из которой ему не удалось бежать). Ему было выдано проходное свидетельство и маршрут следования, где значилось, что Джугашвили «не может проживать нигде, кроме города Вологды, а по приезде в этот город обязан не позже 24 часов со времени своего приезда лично предъявить его местной полиции».

Прибыв на место, бывший ссыльный обращается с прошением к вологодскому губернатору. «Окончив срок двухгодичной ссылки в гор. Сольвычегодске, — пишет Джугашвили, — но, не имея возможности вернуться на Кавказ в силу распоряжения Кавказского Наместника, на пять лет лишающего меня права жительства на Кавказе, я принужден остаться где-нибудь вне пределов Кавказа. Пользуясь же предоставленным мне правом выбора местом жительства любого города Российской Империи (за исключением столичных городов и Кавказа), я вынужден остановиться на г. Вологде, так как дальше мне буквально некуда деться, а в Вологде все-таки имеются кой-какие знакомые, безусловно необходимые в случае острой нужды. Поэтому прошу Ваше Превосходительство разрешить мне остаться в Вологде хотя бы на время, месяца на два, в продолжении которого, быть может, добуду необходимые деньги для поездки в другой город, если таковая поездка окажется неизбежной». 19 числа такое разрешение было дано. А уже 24 июля за Джугашвили установлен негласный полицейский надзор, в сводках которого последний значится как «Кавказец».

За прозаической канвой этих внешне малоинтересных событий крылось острое столкновение представителей двух противостоящих тогда в Российской империи социально-политических сил: крепнувшей день ото дня революционной социал-демократии и доживавшего своё последнее десятилетие монархического режима. Дело в том, что на тридцатилетнего Иосифа Джугашвили, к тому моменту — большевика с более чем десятилетним стажем нелегальной партийной работы, по верным сведениям департамента полиции заграничный центр РСДРП возложил обязанности разъездного агента ЦК. И этот, по полицейской терминологии, «центровик», лишённый связей и явок, должен была активно искать контакты. Дело полиции было не упустить момент для выявления нелегальных структур партии и очередного ареста «Кобы». В этой связи резко возрастает оперативная переписка между Департаментом полиции, Московским и С.-Петербургским охранными отделениями (ОО), Вологодским губернским жандармским управлением (ГЖУ).

И Джугашвили ищет связь. Сразу же после освобождения он пишет письмо в «Рабочую газету», популярный орган большевиков, выходивший в Париже в 1910–1912 годах, неоднократно публиковавший на своих страницах ленинские статьи. Джугашвили откликается на опубликованное в № 4–5 газеты сообщение, что «Кобе» послано письмо, на которое ожидают ответа. Фактически, не имея с ним прямого контакта и опасаясь попадания важной информации в ненадёжные руки, его просят самостоятельно связаться с центром. «Заявляю, что никакого письма от вас не получал, старые адреса провалены, новых у меня нет, и я лишён возможности переписываться с вами. О чём вы могли мне писать? — пишет Джугашвили, еще не знающий о своём новом назначении. — Быть может, не лишне будет, если заранее заявлю, что я хочу работать, но работать я буду только лишь в Питере или в Москве: в других пунктах в данное время моя работа будет — я уверен в этом — слишком мало производительна. Было бы хорошо предварительно побеседовать о плане работы и т. п. с кем-либо из ваших, ну, хотя бы из русской части ЦК. Более того, это, по-моему, необходимо, если, конечно, русская часть ЦК функционирует. Словом, я готов, — остальное ваше дело».

Указание на место возможной работы вытекает из того, что промышленные центры столиц в виду намечающегося нового подъема рабочего и демократического движения приобретают решающее значение как в борьбе с царизмом, так и в противостоянии множащимся и активизирующимся меньшевистским оппортунистам. На повестке дня — консолидация последовательных революционных сил и создание оперативного партийного центра в России. Вот как писал об этом Джугашвили еще в августе 1909 года в статье «Партийный кризис и наши задачи»:

«Вследствие кризиса революции, наступил кризис и в партии — организации потеряли прочные связи с массой, партия раздробилась на отдельные организации.

Необходимо связать наши организации с широкими массами — эта задача местная.

Необходимо связать упомянутые организации между собой, вокруг Центрального Комитета партии, — эта задача центральная.

Для разрешения местной задачи необходима, наряду с общеполитической агитацией, агитация экономическая на почве острых повседневных нужд, систематическое вмешательство в борьбу рабочих, создание и укрепление фабрично-заводских партийных комитетов, сосредоточение в руках передовых рабочих возможно больше партийных функций, организация «собеседований» передовиков для воспитания выдержанных и вооружённых знаниями вождей рабочих.

Для разрешения же центральной задачи необходима общерусская газета, связывающая местные организации с Центральным Комитетом партии и объединяющая их в одно целое.

Только при разрешении этих задач может выйти партия из кризиса здоровой и обновлённой, только при выполнении этих условий может взять на себя партия ответственную роль достойного авангарда геройского русского пролетариата.

Таковы пути для разрешения партийного кризиса».

С тех пор минуло два года, но ситуация качественно не изменилась. Оказавшийся на свободе Джугашвили знал, что надо делать и как надо делать. Следовало как можно скорее оторваться от полицейской опеки и взяться за настоящую работу.

В агентурной записке по г. Тула фиксируется попытка Джугашвили выйти на контакт с заграничным центром через тульских социал-демократов, а секретный сотрудник Вологодского ГЖУ «Пацкевич» (Е.О. Недзвецкий) сообщает об аналогичной попытке, предпринятой Кобой через сольвычегодского ссыльного И.М. Голубева.

Уже в начале августа, нелегально покинув на несколько дней Вологду, Джугашвили смог пересечься в Петербурге с Серго Орджоникидзе, прибывшим в столицу из-за границы. 17 августа начальник Московского ОО полковник Заварзин в совершенно секретном сообщении ставит начальника Вологодского ГЖУ в известность о новом высоком статусе Джугашвили. 21 августа Вологодское ГЖУ уведомляет Московскую охранку о круге лиц, связи «Кавказца» с которыми удалось зафиксировать в результате наружного наблюдения.

Ежедневно, сменяя друг друга, «Кавказца» водят по городу четыре филёра. Наиболее часто ими фиксируются контакты с «Кузнецом» (П.А. Чижиковым). В отчёте Московскому ОО начальник вологодских жандармов полковник Конисский отмечает, что Джугашвили через Чижикова ежедневно получает корреспонденцию, но в виду того, что «Джугашвили, будучи видимо очень хорошо знаком с техникой наблюдения, ведет себя крайне осторожно», «узнать по какому адресу и откуда она получается, не представляется возможным».

Становится ясно, что долго Коба в Вологде не пробудет и Конисский приходит к выводу: «Для настоящего времени принимая во внимание, что Джугашвили очень осторожен и вследствие этого наблюдением легко может быть потерян, являлось бы лучшим производство обыска и ареста его ныне же в Вологде, ввиду чего и прошу сообщить, имеются ли в вашем распоряжении такие данные о Джугашвили, которые могли бы быть предъявлены к нему по возбуждению о нем дела, и не имеется ли препятствий с вашей стороны к обыску теперь же у этого лица».

Но 25 августа начальник Московской охранки в категорической форме требует от вологодских коллег недопущения обыска и ареста Джугашвили, а лишь неусыпного наблюдения за ним с извещением о его перемещениях. Операция началась.

Для вскрытия столичных нелегальных позиций РСДРП, уходящих за границу, и получения возможности произвести масштабные аресты Департамент полиции использовал секретного агента «Пелагею» (А.С. Романова). Последний добился того, чтобы заграничный центр поручил именно ему устроить Джугашвили в Петербурге и поручил обеспечить переезд Кобы закавказскому социал-демократу С.И. Филия, знавшему Джугашвили лично. При этом, Московское охранное отделение, скрывая свой источник в верхах РСДРП, решило коллег в Вологде о деталях операции не уведомлять.

6 сентября 1911 года в 3.45 филёр Вологодской охранки Ильчуков «привёл» «Кавказца» на вокзал и, зафиксировав контакт последнего с «Кузнецом», сел вслед за наблюдаемым в петербургский поезд. В поезде Ильчуков заметил с «Кавказцем» неизвестного (им, скорее всего, был Филия), приметы которого указал в отчёте, но впоследствии опознать по предложенным фотокарточкам не сумел. По приезде в столицу он передал «Кавказца» филёру Петербургского ОО Полудеткину. Однако в ходе наружного наблюдения Джугашвили почти тут же был утерян, и филёры ничего не знали о его местонахождении с 8.40 по 12.05! На другой день, 8 сентября история повторилась: Джугашвили вновь скрылся от наблюдения с 17.30 до 0.45. А 9 сентября последовали его арест и помещение в Петербургский дом предварительного заключения. Так что, не будь «освещения изнутри», то есть провокации и предательства, не видать бы охранке «Кавказца» как своих ушей…

И все же, несмотря на такую солидную подготовку, полицию ожидало разочарование: при аресте Джугашвили у него не было обнаружено ничего противозаконного, если не считать таковыми записную книжку и русско-немецкий разговорник. Этого явно недоставало, чтобы «закрыть» центровика «по полной», а фабрикация полицией улик в ту пору ещё не стала столь обыденной, как сейчас. Но, заполучив такую добычу, сдаваться не хотелось. Обстоятельства первых 8 дней заключения Кобы, когда Петербургское охранное отделение в нарушение порядка не уведомляло о его аресте Департамент полиции, позволяют предположить, что московская и питерская охранка пытались в это время как можно больше выжать из арестанта, а, быть может, и сделать его участником своих новых комбинаций. Но их надежды не оправдались, и 17 ноября Джугашвили присудили высылку под гласный надзор на пять лет в пределы Восточной Сибири.

Водворённый в г. Вологду, он уже 29 февраля следующего года совершает побег. 22 апреля снова арестовывается, а 1 сентября вновь бежит. И вновь оказывается в руках полиции лишь в феврале 1913 года, успев за минувший, столь беспокойный год наладить издание общерусской большевистской «Правды», координировать выборы большевиков в IV Госдуму, дважды выехать за границу на совещания ЦК. В последний раз его «берут» благодаря также предательству, на этот раз «товарища» Малиновского…

Год 1919-й. «Кровожадные большевики» или горячий месяц под Петроградом

17 мая 1919 года член ЦК РКП(б), народный комиссар и член Реввоенсовета республики И.В. Сталин направляется Центральным Комитетом и Советом Рабоче-Крестьянской Обороны на Петроградский фронт в качестве чрезвычайного уполномоченного в связи с наступлением Юденича и угрозой Петрограду. Его миссия заключалась в организации выполнения директив ЦК и Совета Обороны по отражению наступления белогвардейских войск, наведению революционного порядка в городе и очистке фронта и тыла 7-й армии от контрреволюционных заговорщиков.

Смысл этих слов, — «чрезвычайный уполномоченный», «революционный порядок», «очистка фронта и тыла», — может быть неясен, либо, ещё хуже, — искажён, если упустить из виду два момента, чью социально-политическую значимость невозможно переоценить.

Во-первых, гражданская война в России никогда бы не разрослась до известных масштабов, не будь внешнего вмешательства. Без мощной финансовой, материально-технической, прямой военной поддержки антисоветских сил она была просто невозможна и никогда бы не вышла за рамки саботажа, терактов, локальных мятежей. Организованные вооруженные формирования, противостоящие Красной Армии, от начала и до конца снабжались и вооружались из-за рубежа, при этом спонсоры, без стеснения кроя русскую территорию на сферы влияния, своих устремлений не скрывали. Об этом стыдливо забывают нынешние поборники странной идеи «примирения белых и красных», современникам же всё было предельно ясно.

Будь иначе, значительная доля царского офицерства, несмотря на учёты и мобилизации, никогда бы не оказалась в Красной Армии. Слой профессиональных военных в России, как социально-классовый элемент империи был призван служить опорой и защитой помещичье-буржуазной диктатуры. Эта категория досталась Советской власти в наследство как часть старой государственной машины, которая, как и прочие её части, естественно встретила перемены саботажем и сопротивлением. Сам порядок вещей требовал от кадровых военных встать в ряды белых, сражавшихся за военно-буржуазную диктатуру, а по сути — монархическую реставрацию, как её себе мыслили англо-франко-американо- и пр. интервенты. Однако совесть и патриотическое чувство русского военного привели многих из них (по подсчетам признанного специалиста в этой области историка А.Г. Кавтарадзе — примерно половину от всех, принявших участие в Гражданской войне) в классово чуждый лагерь, то есть к красным.

Вторым значимым фактором было ожесточение воюющих сторон, доходящее до крайней степени беспощадности. В этом отношении наша Гражданская война мало отличается от других, ибо целью классовой войны и является уничтожение классового врага. В ходе социальной революции ликвидация бывшего правящего класса не связана, конечно, с физическим уничтожением, а осуществляется, прежде всего, изменением юридическо-правовых отношений, в первую очередь отношений собственности, ограничением в правах (избираться, наследовать имущество) и пр. Не зря Октябрьская революция стала одной из самых бескровных в истории. Другое дело, когда лишённый власти класс берётся за оружие. Первые же акты гражданской войны, осуществлённые контрреволюционными силами под руководством и на средства представителей стран Антанты, определили характер всей дальнейшей борьбы.

В конце мая 1918 года начался мятеж чехословацкого корпуса, сопровождавшийся массовыми арестами и казнями советских и партийных работников, революционных рабочих и крестьян. В это же время советские отряды, отступающие под ударами кайзеровских войск с Украины к Царицыну, уводившие от интервентов эшелоны сырья и снаряжения, раненых и шахтерские семьи, попали под удар сформированных при германской поддержке и под германским управлением отрядов Краснова и Мамонтова. 23 мая из-за измены станционного начальника на станции Суровкино казакам удалось захватить эшелон с 600 ранеными. Отбив станцию через три дня, ворошиловцы обнаружили трупы своих товарищей, зверски замученных, зарубленных, подвешенных к потолкам вагонов вверх головой. В июле ярославский мятеж савинковского «Союза защиты родины и свободы», сформированного и снабжаемого на английские средства, дал очередные примеры самого дикого террора против коммунистов и советского актива. Уцелевших после расправ мятежники поместили на «баржу смерти», поставленную посреди Волги, и обрекли их на мучения и голод (из 200 человек в живых осталась половина). Мало кто помнит об этом, тогда как мифы о «царицынской барже», на которой была организована тюрьма для подозревавшихся в измене военспецов, и которую буйная фантазия антисоветчиков отправила на волжское дно, живут и множатся.

Вообще, обо всём этом очень не любят вспоминать обличители красного террора, декрет о котором, как известно, был прият спустя 2–3 месяца после описанных событий, лишь 5 сентября 1918 года.

Объектом принуждения со стороны красных были представители эксплуататорских классов: городская и сельская буржуазия, чиновничество, офицерство. Белые же открыли тотальную борьбу с «грядущим хамом» в лице рабочих и крестьянских активистов, ставших советскими работниками и красноармейцами. «Особое отношение» было у белых к крестьянам, посягнувшим на «барскую землицу». В результате массового «приведения крестьянства к повиновению» и насаждения на временно захваченных белогвардейцами территориях земельных отношений дофевральской поры к концу 1919 года прочно восстановили против себя крестьянские массы, лучше, чем это сделала бы самая энергичная и изощрённая советская пропаганда.

Но весной 1919 года крестьянство составляло самую массовую, притом самую нестойкую часть противоборствующих армий. А с учетом замещения значительной доли командных и штабных должностей в Красной Армии бывшими офицерами имелись серьёзные основания сомневаться в её боеспособности. В марте на VIII съезде РКП(б) Сталин прямо заявлял: «Те элементы нерабочие, которые составляют большинство нашей армии, — крестьяне, они не будут драться за социализм, не будут! Добровольно они не хотят драться. Целый ряд фактов на всех фронтах указывает на это. Целый ряд бунтов в тылу, на фронтах, целый ряд эксцессов на фронтах…» Это горькое заключение опубликовано в 4 томе прижизненных сталинских Сочинений. А следующий фрагмент: «Товарищи, работающие на фронтах, [знают], что, хотя имеется декрет о привлечении на военную службу элемента только пролетарского, на самом деле на Южном фронте и на Восточном части сформированы из полубелогвардейцев. Как показывает расследование, Главный штаб формирования привлекает на военную службу эксплуататоров, и во главе полка вдруг оказывается человек, обложенный в 16–20 тысяч революционного налога, то есть просто кулак. Такие недочеты должны быть исправлены», — этот фрагмент, рисующий не менее плачевную ситуацию в штабах, в состав тех Сочинений не вошёл. Еще определённее Сталин высказался в июльском разговоре с Лениным: «Военспецы — не то, что буржспецы вообще, нельзя сравнять их (учиться у сельскохозяйственных, технических спецов, иное у военспецов: все тайны у них, больше недоверия)» (записано ленинской рукой).

После Царицына и Перми это была третья «военная» командировка Сталина, который уже имел к тому моменту определённый опыт работы, как в должности чрезвычайного комиссара, так и члена РВС фронта. И уже нагляделся на сдачу нестойких частей полным составом в плен, на перебежки спецов с оперативными картами и планами (чего стоила измена начальника штаба Северо-Кавказского военного округа бывшего полковника Носовича). Весна завершалась в ожесточённых, но успешных боях на востоке с Колчаком. Лето определённо обещало решающую схватку на юге с Деникиным и казачьими армиями. Напрягая все силы, Советская Республика вырывалась из кольца фронтов. Не удивительно, что этот момент и был избран белогвардейцами и англо-финскими интервентами для нанесения удара по Петрограду.

Но дело не ограничивалось нападением извне. Количество заговоров, измен и диверсий в районе Петрограда зашкаливало. Пущенная на самотёк, ситуация грозила самыми печальными последствиями. К середине мая в результате внезапного удара белых на нарвском и гдовском направлениях на фоне активной подрывной деятельности положение вокруг колыбели революции становилось критическим. Петроградский Совет принял решение об эвакуации ряда предприятий и затоплении судов. 19 мая, на второй день после приезда в Петроград, Сталин вместе с Зиновьевым подписывает жёсткий документ — приказ по войскам, обороняющим Петроград:

«Буржуи и помещики прибегают к новой хитрости. В решительную минуту на боевом участке появляется обыкновенно какой-нибудь наймит белогвардейцев. Этот негодяй начинает кричать: вас обошли, вы окружены, сдавайтесь, а то всех перебьем.

Бывает и так, что среди наших советских войск найдется паршивая овца, которая хочет перепортить все стадо. Бывает так, что некоторые иуды предатели идут в Красную Армию для того, чтобы в решительную минуту предать вас.

Настоящим объявляется:

Семьи всех перешедших на сторону белых немедленно будут арестовываться, где бы они ни находились.

Земля у таких изменников будет немедленно отбираться безвозвратно.

Все имущество изменников [будет] конфисковываться.

Изменникам возврата не будет. По всей Республике отдан приказ расстреливать их на месте.

Семейства всех командиров, изменивших делу рабочих и крестьян, берутся в качестве заложников.

Только немедленное возвращение на сторону рабочих и крестьян Советской России и сдача оружия избавит перебежчиков от беспощадной кары.

Кто за рабоче-крестьянскую Россию, кто против предателей России, тот должен быть в рядах Красной Армии, тот должен сражаться с белыми до полного их истребления.

Солдаты Красной Армии. Вы защищаете свою землю, вы защищаете власть рабочих и крестьян, вы защищаете вашу родную рабоче-крестьянскую Россию. Белые хотят вернуть царя и рабство, белые подкуплены английскими, французскими, немецкими и финскими буржуями, врагами рабоче-крестьянской России.

Белых надо истребить всех до единого. Без этого мира не будет.

Кто сделает хоть один шаг в сторону белых, тому смерть на месте.

Настоящий приказ прочитать во всех ротах».

Обращают на себя внимание следующие моменты. Угроза конфискации земли прямо указывает на аудиторию, к которой приказ обращён. Семьи командиров объявляются ответственными за предательство кормильца. Расстрел на месте грозит изменникам с момента объявления приказа, однако здесь же перебежчикам, уже ушедшим к белым, обещано прощение. Ясно, что жесткость приказа-листовки обусловлена катастрофическим положением на фронте. Трудно объяснить её усугубление историками в начале 90-х годов прошлого века путём намеренно неточного цитирования (см. например очерк Липицкого «Сталин Иосиф Виссарионович» в книге «РВС Республики», М., 1990 и др.). Полыхавшая уже год смертельная классовая война давно не оставила никаких иллюзий относительно гуманности к поверженному противнику. Измена и предательство в этих условиях требовали к себе самого беспощадного отношения. Между тем, следует знать, что страшные слова цитированного выше приказа во многом оставались не более чем словами, призванными скорее предупредить, чем наказать. Так, лишь 11 июня, когда сдача белым целых подразделений своими штабами приняла систематический характер, Сталин и Зиновьев требуют от РВС 7 армии выполнения старого, ещё январского приказа Троцкого о взятии на учёт семей командного состава и требовании от военспецов подписки в том, что, обещая служить честно, они берут на себя ответственность за судьбу родных.

В центре внимания Сталина оказались три взаимосвязанных ключевых момента, от которых зависел успех или неуспех в обороне города: стойкость частей на фронте, качество и количество пополнений и подрывная деятельность в прифронтовой полосе и в тылу. В этой ситуации он действует чётко и последовательно. И хотя вопросы о формировании пополнений, организации обороны на фронте, использовании Балтийского флота, эвакуации, казалось бы, напрямую его не касаются и лежат вне его компетенции, это Сталина не волнует. Он вообще мало заботился о разграничении полномочий, широко пользуясь тем, что одновременно являлся и дважды народным комиссаром, и членом ЦК, и полномочным представителем Совета Обороны, и членом РВС Республики. Это бесило Троцкого, видевшего лишь желание всюду сующей нос некомпетентной посредственности утвердить свою значимость.

Однако Царицынский опыт научил Сталина, что если хочешь, чтобы войска были, например, обеспечены боеприпасами, то даже если это и должен делать кто-то другой, разузнай, проконтролируй, а если надо — выбей, выжми и вырви их у тех, кто не сумел или не смог вовремя выполнить свои обязанности, иначе дела не будет. Справедливо или несправедливо отстранён сейчас тобой тот или иной начальник, правильно или неправильно реквизированы патроны, паровозы или броневики — разберёмся завтра, а сегодня враг остановлен ещё на один день, люди получили горячую пищу, в них укрепилась вера в то, что выстоим. Этот стиль, плохо укладывавшийся в общую систему военных и хозяйственных отношений, выработался у Сталина на сознании того, что, во-первых, порученный ему участок — главный, и, во-вторых, при выполнении задачи важна каждая мелочь, и нет вещей, которые тебя не касаются. Тем более, что Сталину приходилось действовать там, где требовалась быстрота и чёткость, а организации, структуру и правила которой надо учитывать, подчас не было в принципе. И тогда он немедленно выстраивал её, как сделал это в Царицыне, как вдвоём с Дзержинским они сделали это в Перми. Понятно, что «взирать на лица» ему при этом было некогда (вспомним его лапидарное «Не принимать во внимание», наложенное в Царицыне на телеграмму наркомвоена)… Известно, что такой стиль снискал Сталину славу грубого, капризного и лицемерного человека. Следовало бы только разобраться, в каких ситуациях и в чьих глазах.

В день выпуска процитированного приказа-листовки об изменниках, 19 мая он пишет Ленину в Москву: «Назначены членами реввоенсовета фронта Позерн и Шатов и направлены с двумя карательными ротами на фронт». Из дальнейшей переписки ясно, что «карательные роты» — подразделения, латающие дыры на фронте и собирающие бегущих. На другой день тому же адресату: «Фронт приводится в порядок. Посланы три карательные роты в Лугу, Гатчину и Красное Село. Мобилизованы все передовые силы и посланы на линию фронта». 21 мая: «Шестая дивизия, охраняющая Гатчинский район, разложилась окончательно. Три карательные роты, посланные из Питера, с трудом сдерживают отходящих, противник напирает на Гатчину». За несколько дней путем жестких мер на фронте, рабочих мобилизаций и укрепления 7-й армии ситуацию, казалось, удалось стабилизировать.

27 мая уже Ленин направляет в Петроград тревожную телеграмму: «Вся обстановка белогвардейского наступления на Петроград заставляет предполагать наличность в нашем тылу, а может быть и на самом фронте, организованного предательства. Только этим можно объяснить нападение со сравнительно незначительными силами, стремительное продвижение вперёд, а также неоднократные взрывы мостов на идущих в Петроград магистралях. Похоже на то, что враг имеет полную уверенность в отсутствии у нас сколько-нибудь организованной военной силы для сопротивления и, кроме того, рассчитывает на помощь с тыла (пожар артиллерийского склада в Ново-Сокольниках, взрывы мостов, сегодняшние известия о бунте в Оредеже). Просьба обратить усиленное внимание на эти обстоятельства, принять экстренные меры для раскрытия заговоров. Ленин». Сталин отвечает: «Мы пришли практическим путем к тому же выводу, к которому приходите Вы дедуктивным путем. Можете быть уверены, что будет сделано все, что возможно сделать». И в тот же день направляет сведения о поступивших пополнениях: «Обследование, предпринятое вместе с Позерном, показало что эти тринадцать тысяч — совершенно рыхлый элемент, который, если он будет пущен на фронт, разложит любую армию». Сталин понимает, что в сложившейся острой обстановке полагаться можно только на надёжные, сознательные части — мобилизованных рабочих и матросов.

Его худшие опасения оправдываются. «Сегодня утром, — пишет он Ленину 29 мая, — после начатого нами успешного наступления по всему фронту один полк в две тысячи штыков со своим штабом открыл фронт на левом фланге под Гатчиной, у станции Сиверская, и со своим штабом перешел на сторону противника». Назавтра, 30-го в Москву уходят подробности: «На сторону белых вчера перебежал третий петроградский полк петроградского формирования — 2000 штыков. Коммунистов в нем не более 90. При перебежке коммунисты перебиты. По точным данным весь полк вчера же пущен в ход против нас. Сегодня он разбит нашими частями, есть пленные, которые подлежат торжественному расстрелу. Расследование начато вчера же. Семьи перебежчиков арестованы».

Крестьяне, не желающие воевать за свою же землю, бегут. Но бегут не просто, как обычные дезертиры. Их переводят на сторону противника их же командиры. Не помогли ни грозные приказы, ни предпринятые усилия по выявлению и предупреждению измены. Хотя, как следует из телеграммы, постфактум меры приняты самые крутые.

Между тем, к выступлению уже были готовы заговорщики и в кронштадтских фортах, и в штабах разного уровня. Ещё не зная всей правды, но верно оценивая масштабы угрозы, Сталин телеграфирует в Москву: «Весь Петроград, вся Петроградская фронтовая полоса опутаны сетью шпионажа. Нити шпионажа сходятся, Вы знаете, где. Ведется интенсивная работа по очистке. Обстановка требует от нас полной беспощадности. Вся беда в недостатке опытных работников по очистке. Считаю абсолютно необходимым срочный приезд Дзержинского и Кедрова недели на две для усиления работы особотдела и чека. Медведев не справляется». Уже на другой день Кедров на месте, но Сталин продолжает настаивать на приезде именно Дзержинского.

4 июня открытым текстом названы те, кто, по мнению Сталина, стоит за дезорганизацией петроградского фронта: «Посылаю взятый у швейцарцев документ. Из документа видно, что не только Всероглавштаб работает на белых (помните переход 11-й дивизии на сторону Краснова осенью прошлого года под Борисоглебском или переход полков на Пермском фронте), но и Полевой штаб Реввоенсовета Республики во главе с Костяевым (резервы распределяются и передвигаются Костяевым).

Весь вопрос теперь в том, чтобы Цека нашел в себе мужество сделать соответствующие выводы. Хватит ли у ЦК характера, выдержки.

Разбор материалов продолжается, причем открываются новые “неожиданности”. Я бы написал подробнее, но нет ни минуты свободного времени. Пусть Петерс расскажет».

Спустя много лет, Троцкий в книге, посвященной Сталину, иронизировал по поводу упомянутого в телеграмме документа, текст которого, к сожалению, до сих пор не опубликован. И иронизировал напрасно. Тогда, в 1919-м, он тоже возмущался в связи с обвинением и арестом Костяева, Вацетиса и других бывших генералов и офицеров, занимавших высшие военные должности в республике («причуды» и «озорство»), и получил от Ленина отповедь: «Т. Троцкий ошибается: ни причуды, ни озорства, ни каприза, ни растерянности, ни отчаяния, ни “элемента” сих приятных (Троцким с ужасной иронией бичуемых) качеств здесь нет. А есть то, что Троцкий обошел: большинство ЦК пришло к убеждению, что ставка “вертеп”, что в ставке неладно, и в поисках серьезного улучшения, в поисках средств коренного изменения, сделало определенный шаг. Вот и все».

Кстати, и Костяев, и Вацетис вскоре были освобождены. Персонально им обвинений в измене не предъявили. И хотя, простите, за бардак, который творился в Полевом штабе, они несли прямую ответственность, Советская власть их наказывать не стала. Гуманная была власть.

9 июня Сталин сообщает о новом предательстве среди прибывших пополнений. «Из пришедших от Всеросглавштаба подкреплений ярославского формирования полтора батальона вчера опять сдались по инициативе своих командиров. Недостаток надежных командиров сказывается все время». 10-го — то же: «На сторону противника перешла не одна рота, а три роты пехоты и один конный полк с двумя орудиями. Причина та же, о чем уже сообщалось».

11 июня в результате диверсии взорван минный склад на форту Павел, в результате чего форт основательно разрушен. А 13-го вспыхнул мятеж на форте Красная Горка. В результате в плен попали свыше 350 коммунистов, — отряд кронштадцев, прибывших накануне на помощь форту, — которые после пыток и издевательств были расстреляны мятежниками. Но в полной мере планам заговорщиков, рассчитывавших при поддержке британской эскадры захватить всю систему кронштадских укреплений, не суждено было сбыться. К мятежному форту присоседился только форт Серая Лошадь. А уже к 16 июня мятеж был подавлен, форты возвращены.

Чрезвычайные меры по выявлению и ликвидации измены стали приносить плоды. 18 июня Сталин сообщает в Москву: «В районе Кронштадта открыт крупный заговор. Замешаны начальники батарей всех фортов всего укреплённого кронштадтского района. Цель заговора — взять в свои руки крепость, подчинить флот, открыть огонь в тыл нашим войскам и прочистить Родзянко путь в Питер. У нас имеются в руках соответствующие документы.

Теперь для меня ясно то нахальство, с которым шёл Родзянко на Питер сравнительно небольшими силами. Понятна также наглость финнов. Понятны повальные перебежки наших строевых офицеров. Понятно также то странное явление, что в момент измены Красной Горки английские суда исчезли куда-то: англичане, очевидно, не считали “удобным” прямо вмешаться в дело (интервенция!), предпочитая явиться потом, после перехода крепости и флота в руки белых, с целью “помочь русскому народу” наладить новый “демократический строй”.

Очевидно, что вся затея Родзянко и Юденича (у которого сходятся все нити заговора, финансируемого Англией через итальянско-швейцарско-датское посольства) базировалась на удачном исходе заговора, надеюсь, задушенного нами в зародыше (все замешанные арестованы, следствие продолжается).

Моя просьба: не делать никаких послаблений арестованным чинам посольств, держать их при строгом режиме до момента окончания следствия, открывающего новые богатые нити.

Подробнее расскажу через дня три-четыре, когда я думаю приехать в Москву на день, если Вы не возражаете».

К 22 июня наметился явный перелом в ситуации: «За неделю не было у нас ни одного случая частичных или групповых перебежек. Дезертиры возвращаются тысячами. Перебежки из лагеря противника в наш лагерь участились. За неделю к нам перебежало человек 400, большинство с оружием».

Было бы занятно, если бы какой-нибудь въедливый и компетентный историк раскопал доказательства того, что все эти обратные перебежчики согласно майскому приказу были беспощадно поставлены к стенке. Правда, несмотря на достаточную сохранность архивов той поры, таких документов пока не нашли (а что искали, да ещё как, — сомневаться не стоит). Зато нет сомнений в том, что если бы в соответствии с приказом перебежчиков расстреливали, чего на фронте скрыть при всём желании нельзя, за пулей к красным бы не возвращались.

Насколько полно и своевременно удалось в мае-июне 1919 года воспрепятствовать изменнически-заговорщицкой деятельности, сказать трудно. Время показало, что ряд ключевых фигур, таких как назначенный в июле на должность начштаба 7 армии бывший полковник Генерального штаба Люденквист и ряд других, проявили себя как предатели позже, в ходе осеннего наступления Юденича на Петроград. Да и то, что заговор в кронштадских фортах не удалось раскрыть вовремя, успехом, наверное, не назовёшь. Однако можно с уверенностью утверждать, что игнорирование угрозы, которую представляли подобные заговоры, могло стоить нам реальной потери Петрограда в июне 1919 года. А значит миссию, возложенную на него ЦК, Сталин в Петрограде выполнил. И сделал это в своём стиле, активно вмешиваясь помимо своих прямых задач в вопросы снабжения армии боеприпасами и шинелями, неправомерной эвакуации из Петрограда санитарного управления, снабжения Балтфлота углем и нефтью, строительства военных укреплений, обеспечения секретности при пересылке ежедневных боевых сводок в звене дивизия — штабарм 7 и т.д., и т.д., и т.д.

И ещё. Говорят, Сталин был патологически подозрителен. Напраслину ведь возвёл на Вацетиса и Костяева! Не изменники они были, а просто не обеспечили в аппарате высших штабных органов Республики должного порядка и контроля, в результате чего там скопилась масса бывших офицеров, которым было все равно, на чьей стороне служить, лишь бы был усиленный паёк. И тут же беспрепятственно действовали настоящие предатели.

Сталину это всё почему-то показалось подозрительным, и он, наплевав на порядки, субординацию и т.п. поставил вопрос перед ЦК и добился качественного изменения ситуации.

А 26 июня за тысячи километров от Петрограда командующий 9 армией Южного фронта Красной Армии, бывший полковник Всеволодов, подорвав противоречивыми и неумелыми указаниями армейскую оборону, бросил свои гибнущие в кольце окружения дивизии, захватил семью и переехал в автомобиле на сторону белых.

Командующий Южным фронтом и член его РВС подозрительными не были.

Год 1943-й. Благородное панство между Сталиным и Гитлером

К февралю второй военной зимы, победоносно завершив легендарную Сталинградскую операцию, Советский Союз добился в противоборстве с фашистской Германией таких результатов, что мало у кого оставались сомнения в неизбежности перемещения театра военных действий на запад. И хотя было ясно, что это перспектива не ближайших месяцев, что нам предстоят ещё решающие сражения с гитлеровцами на Украине и в Белоруссии, заметно активизировалась польская дипломатия.

Уже летом 1941 года было понятно, что если Германии удастся одолеть СССР, спасения Польши ждать будет неоткуда. Освободить польскую землю от гитлеровцев могла только Красная Армия. Как, впрочем, только Красная Армия и могла защитить её и от оккупации, будь польское предвоенное руководство дальновиднее и не ориентируйся оно на столь же твердые, сколь и голословные гарантии западных демократий и призрачные заверения Гитлера.

Эмигрантское правительство в Лондоне подписало с СССР 30 июня 1941 года межправительственное соглашение, где, между прочим, был и такой пункт:

«4. Правительство СССР выражает свое согласие на создание на территории СССР Польской армии под командованием, назначенным Польским Правительством с согласия Советского Правительства. Польская армия на территории СССР будет действовать в оперативном отношении под руководством Верховного Командования СССР, в составе которого будет состоять представитель Польской армии. Все детали относительно организации командования и применения этой силы будут разрешены последующим Соглашением». Но было бы ошибкой думать, что поляки всерьез намеревались действовать в соответствии с процитированным пунктом. Англичане дали понять польскому премьеру Сикорскому, что желательно настаивать в разговоре с Москвой на таком районе дислокации, чтобы был возможен контакт с английскими войсками (например, на Кавказе). 28 августа Сикорский направил послу в Москве Коту инструкцию, в которой говорилось о необходимости подготовить план вывода будущей польской армии из СССР в районы Ближнего Востока либо в Индию или Афганистан, а в инструкции от 1 сентября 1941 года генералу Андерсу Сикорский прямо указал на нежелательность использования польских войск на советско-германском фронте.

В свете этого презабавно выглядит «искреннее возмущение» Сикорского и Андерса, которые во время беседы со Сталиным 3 декабря 1941 года сетуют то на недостаток снабжения польских формирований (это в декабре-то, когда немцы стоят у стен Москвы!), то на непривычно суровый климат в местах их дислокации. При этом Сикорский замечает, что все эти бедствия особенно тревожат его потому, что его главное желание — сражаться бок о бок с Красной Армией против фашистов. Но в ситуации, когда так страдают его мерзнущие солдаты, он, мол, позволил себе поинтересоваться у англичан, а не могут ли те, например, предложить полякам более теплый регион. И — надо же! — англичане не отказали… Эта невинная польская игра вряд ли ввела Сталина в заблуждение (вообще, остаётся только поражаться искренней вере тогдашней польской дипломатии в то, что партнер обязательно останется в неведении насчёт сделанных за его спиною недружественных шагов). «Что же мы будем торговаться! — подвёл черту Сталин. — Если поляки хотят драться ближе к своей территории, то пусть остаются у нас. Не хотят — мы этого требовать не можем. В Иран, так в Иран. Пожалуйста! Мне 62 года, и у меня есть жизненный опыт, который мне говорит, что там, где армия формируется, там она и будет драться».

А устав выслушивать жалобы и зная, что дело вовсе не в них, высказался ещё прямее: «У Вас 60 % резервистов, и Вы решили, что нельзя ничего сделать. Не дали досок, и Вам кажется, что все пропало? Мы возьмем Польшу и передадим ее вам через полгода. У нас войска хватит, без вас обойдемся. Но что скажут тогда люди, которые узнают об этом? А польским войскам, которые будут находиться в Иране, придется бороться там, где этого пожелают англичане».

Насчёт полугода, конечно, преувеличил. А в остальном, что называется, глядел, как в воду…

В результате доблестные польские патриоты, так радевшие за скорейшее освобождение отчизны, к июлю 1942 года практически в полном составе покинули СССР, чтобы, как и предчувствовал советский лидер, никогда уже не столкнуться с оккупантами на полях родной Польши. Те же, кто, вопреки «здравому смыслу», остались, приняли затем участие в формировании первой польской дивизии им. Костюшко под командованием Зигмунда Берлинга, с боями прошли Белоруссию, участвовали в освобождении Польши и штурме Берлина.

С этого момента сотрудничество лондонского эмигрантского правительства с Москвой стало носить, как бы сейчас выразились, скорее виртуальный и притом какой-то односторонний характер. Делать свой вклад в общее дело борьбы с фашизмом поляки имели мало возможностей и, как представляется, ещё меньше желания. Зато требования к Советскому Союзу росли с неослабевающей силой. К весне 1943 года подобная политика в отношении СССР стала приносить естественные, но почему-то неожиданные для поляков плоды в виде роста взаимной напряжённости. И тут, следуя то ли специфическому представлению о национальной гордости, то ли подзуживанию Черчилля, демонстрируя абсолютное равнодушие к судьбе Польши, лондонское правительство решило на Сталина нажать!

Камнем преткновения, что хорошо понимали все участники процесса, являлась судьба Западной Украины и Западной Белоруссии. Отторжение Польшей по Рижскому договору 1921 года в результате агрессии против РСФСР и Советской Украины территорий с преимущественно непольским населением, приведшее к разделению украинского и белорусского народов, носило для СССР несправедливый и вынужденный характер. Этого не могли не понимать в Варшаве и в течение 20-х — начала 30-х годов неоднократно спекулировали на тему советской агрессивности и милитаризма, якобы направленных против суверенной Польши. Между тем украинско-белорусское население аннексированных областей подвергалось открытой дискриминации.

Эту карту — неуёмное желание поляков удержать то, что тебе никогда ни принадлежало, и с чем не можешь управиться — умело разыграл Гитлер. Драма сентября 1939 года оказалась неожиданной для незадачливых комбинаторов из Варшавы. С фактическим распадом Польши СССР возвратил отторгнутые в 1920 году территории, и белорусский и украинский народы, наконец, перестали быть разделёнными, почему возвращение западных областей в полном соответствии с существом дела и было квалифицировано как воссоединение Украины и Белоруссии.

Помимо восстановления исторической справедливости, этот шаг преследовал и другую цель: встретить всё более и более вероятную германскую агрессию на как можно более дальних подступах от центральной России.

Разумеется, такие действия не нашли понимания у западных демократий, впрочем, всегда умевших подразделять свои дела, где щепетильность необязательна, и дела чужие, где разбейся в лепёшку, а докажи, что ты не верблюд. Правда, политика умиротворения, а по сути — поощрения, которую неуклонно проводили эти самые демократии по отношению к настоящему, а не мнимому агрессору, по меньшей мере с 1938 года, после Мюнхена, освободила СССР от обязанности перед кем-либо отчитываться. Стало ясно, что, во-первых, каждый за себя, а, во-вторых, германо-советская война в качестве стратегического варианта развития событий слишком многих устраивала в Европе и не только в ней. Но к июню 41-года, когда война разразилась, ситуация для сторонников такого развития событий сложилась неоднозначная.

Британия оказалась на грани краха. На всех театрах, кроме самого острова, англичане терпели поражение за поражением, а экономика разваливающейся империи собственными силами обеспечить продолжение войны была не в состоянии. В январе 1941 года Рузвельт выступил с идеей экономической поддержкой Британии, но большего на тот момент никто ему сделать бы в США не позволил. Прогнозы же американских аналитиков однозначно сходились в том, что если СССР не устоит, победа Гитлера в мировом масштабе становится делом времени, причём не слишком отдаленного. В одночасье оказалось, что с судьбой Советской России неразрывно связано будущее всего мира.

И в этой ситуации, в декабре 1941 года на переговорах с британским министром иностранных дел Энтони Иденом Сталин в качестве одного из необходимых условий, на которых созидалось как военное, так и послевоенное содружество противостоящих Гитлеру наций, выдвинул признание границ СССР на момент германской агрессии. Этот шаг оценивается историками неоднозначно (что, впрочем, типично для сталинских шагов). Считается, что в зависимость от важной, но частной проблемы признания границ оказалось поставлено взаимопонимание и сотрудничество в «Большой тройке». Основания для такой точки зрения, конечно, есть. Но если взглянуть на вопрос шире и не забывать, что с классовой, формационной точки зрения Советский Союз, хоть и ставший военным союзником Британии и США, противником для них быть не перестал; если принять во внимание, что «холодная война» против Советской России, с которой связывают в первую очередь послевоенный период, на самом деле как началась в 1917, так, ненадолго поутихнув в 1941–1945, и продолжилась; если попытаться найти более подходящий момент, когда так остро нуждались в СССР его невольные союзники и когда интересы первого социалистического государства хочешь, не хочешь, оказывались небезразличны буржуазным странам, — то действия Сталина по международному утверждению СССР в границах 1941 года представляются не столь уж опрометчивыми и непродуманными.

Иден как будто не поддался нажиму, в результате советская сторона отказалась от рассмотрения советско-британского договора (для этого англичанин и приезжал в Москву). Но, вернувшись домой, Иден готовит меморандум о провале московской поездки, в котором содержатся любопытнейшие соображения. «На первый взгляд, требование Сталина кажется умеренным, — пишет министр, — если мы подумаем о том, что он мог бы потребовать гораздо больше, как например, контроль над Дарданеллами, сферу влияния на Балканах, одностороннего навязывания Польше русско-польской границы, доступов к Персидскому заливу и к Атлантическому океану с предоставлением русским норвежской и финской территории… » И далее: «Совсем нелегко решить, каково было истинное намерение Сталина, когда он настаивал именно на этом требовании при подобных обстоятельствах. Наше согласие или наш отказ не могут так или иначе отразиться на русских послевоенных границах: ни мы, ни Америка не сможем заставить СССР уйти с занятой им в конце войны территории. Однако, возможно, что требование Сталина имеет цель испытать, насколько правительство его величества готово сделать безоговорочные уступки для обеспечения послевоенного сотрудничества с Советским Союзом, иными словами, посмотреть, какое значение мы придаем этому сотрудничеству и насколько для достижения его готовы пожертвовать своими принципами. Если такова, в самом деле, цель Сталина, то надо полагать, что он не согласится на меньшее или на замену этого требования другим.

Сэр Криппс (посол Великобритании в СССР. — С.Р.), с кем я советовался после его возвращения из России, придерживается того мнения, что вопрос идет о том, все или ничего, и наш отказ удовлетворить Сталина будет обозначать конец всяких перспектив плодотворного сотрудничества с Советским правительством в наших обоюдных интересах, советская политика повернет на путь преследования собственных, эгоистических интересов, что может иметь неисчислимые последствия для послевоенного периода» (документ этот был добыт нашей разведкой и уже через несколько недель с ним знакомились в Кремле).

Таким образом, пробный шар был пущен и достиг цели. Забегая вперёд, скажем, что, твёрдо придерживаясь избранной линии, Сталин добился того, что к Тегеранской конференции вопрос о границах СССР был решён.

Но лондонские поляки не опускались до таких мелочей, как «перспективы плодотворного сотрудничества с Советским правительством» в «обоюдных интересах». Оценивая их тогдашнюю политику, сомнительно, понимали ли они на самом деле, кто и какой ценой будет освобождать их Родину? Кажется, они считали само собой разумеющимся, что Советы «освободят Польшу и передадут им», об этом и говорить нечего. Другое дело, что к Советам при этом остаются серьёзные претензии. Извольте выслушать, господин Сталин.

С таким вот настроем и прибыл в конце февраля 1943 года на прием к Сталину польский посол в Москве Ромер. В неопубликованной до сих пор записи этой более чем трёхчасовой беседы словно на сцене раскрываются характеры и мотивы персонажей. Она представляла бы собой законченное драматическое произведение, если не принимать во внимание, что от принятых (вернее — не принятых) решений зависели десятки и сотни тысяч жизней поляков и советских солдат.

Начав с протокольного поздравления со Сталинградской победой и 25-й годовщиной РККА, Ромер переходит к делу. В виду, по его мнению, близящихся операций Красной Армии на территории оккупированной врагом Польши, он ставит вопрос о содействии со стороны «секретных организаций польского правительства», которые «занимаются в Польше активным антигерманским саботажем». Масштабы этого саботажа не обозначаются, но косвенно могут быть оценены по тому, что посол сообщает о недавнем «настоящем бое» (!) между поляками и немцами в районе Люблина, в котором «немцы понесли значительные потери». Интересно, если бы в Москве учитывали каждый бой, в который вступали с оккупантами советские партизаны, сколько времени потребовалось бы, чтобы только их перечислить?

Далее,. Ромер резонно считает, что в ходе наступления Красной Армии, наверное, слоило бы осуществить в Польше «одновременное нарушение действия железнодорожных путей», дабы затруднить немцам переброску войск. «Поляки полагают, — сообщает посол, — что им удалось бы вывести из строя около 85% действующих в направлении советско-германского фронта железных дорог», но — вот незадача! — «польское правительство весьма озабочено последствиями этой акции, за которую немцы ответили бы резкими массовыми репрессиями против польского населения, что могло бы привести в Польше к широкому восстанию, нежелательному в настоящее время».

Постановка вопроса предельно конкретна, и Сталин, естественно, отвечает, что да, «по его мнению — одновременное нападение на германские коммуникации вызвало бы сильные репрессии со стороны немцев».

Очень милый разговор: мы бы хотели помочь, но боимся жертв с нашей стороны. Думаете, будут жертвы? Пострадают ни в чём неповинные поляки?

Что тут скажешь. Действительно, жертв на войне избежать трудно, тем более тяжело, когда страдает мирное население. Так пускай лучше страдает мирное население другой страны, а заодно и её солдаты потому, что в этом ничего страшного для поляков нет.

Но это только начало. Затем следует глубокомысленное рассуждение на тему того, что премьер Сикорский поручил ему, Ромеру, запросить советскую сторону, желает ли она такой операции со стороны польских «секретных организаций» и готовы ли участвовать в ней советские партизаны?

В Москве были хорошо известны установки, даваемые Армии Крайовой из Лондона, воспрещающие всякое сотрудничество с Красной Армией и неявно ставящие советских солдат на одну доску с германскими оккупантами. Поэтому Сталин и отвечает, что неплохо бы для начала установить между польскими и советскими партизанами хоть какой-нибудь контакт.

Посол спрашивает, можно ли понять этот ответ так, «что Советское правительство облегчит установление контакта между военными властями Польши и СССР для содействия осуществлению задуманного поляками плана».

Сталин повторят, что «польским властям нужно было бы дать указание своим партизанам не пикироваться с украинскими партизанами».

Так и продолжается этот пустой, ничего не означающий обмен репликами, ибо Ромер прекрасно понимает, что никакого сотрудничества с русскими лондонским полякам не надо, но необходимо делать вид, что всё обстоит наоборот. Сталину  тем более понятно, что все эти громкие заявления — не более чем болтовня, но обязан отвечать так, будто за ними стоят серьёзные намерения.

Далее в беседе затрагивается ещё более замечательный аспект, а именно участие польских граждан в боях с Красной Армией на стороне вермахта. Вопрос не столь незначительный, как может показаться на первый взгляд. С 1941 по 1945 год Красной Армией было взято в плен 60277 таких бойцов, а союзникам сдались ещё 90000 человек. И это без учёта погибших и дезертиров.

«Поляков силой берут в армию, — жалуется Ромер, — в особенности в западных провинциях Польши… Мобилизацией… охвачено приблизительно 240–250 тысяч молодых поляков призывного возраста. Польское правительство дало польскому населению секретные инструкции всячески противиться вступлению в германскую армию…»

Сталин говорит, что «на советско-германском фронте есть поляки. Так, под Сталинградом, в войсках фельдмаршала Паулюса оказались поляки, которые были взяты нами в плен. Были поляки и под Ленинградом. Вероятно, не все они из Западной Польши… попадались поляки из Кракова, Варшавы и других районов. В их документах имелись пометки немцев о том, что они добровольцы, но это неверно, конечно… По нашим данным, агенты польского правительства в Польше не мешали полякам вступать в германскую армию для того, чтобы потом сдаваться русским… он впервые слышит о том, что польское правительство давало полякам указания не идти в германскую армию».

На это Ромер заявил, что, оказывается, «польское правительство убедилось в недостаточной эффективности методов сопротивления набору в германскую армию». И поэтому предлагает Сталину организации эмигрантским правительством широкой пропаганды за вступление в вермахт с целью последующей массовой сдачи в плен. Но для этого необходимо, — ни много, ни мало, — заверение Советского правительства в том, что сдавшиеся в плен затем смогут «служить под своими национальными знамёнами и бороться за освобождение своей родины»!

Сколько жизней советских солдат унесут эти «добровольцы», пока представится возможность сдаться, обеспечат ли им такую возможность немцы, которые едва ли будут пребывать в неведении относительно «секретной польской пропаганды» — всё это осталось за скобками.

Сталин резонно предположил, что «поляки, вступившие в германскую армию, не смогли бы переходить массами на сторону Красной Армии. Поляков разбросали бы единицами или небольшими группами по немецким войсковым частям и установили бы за ними надёжный надзор… Поляки попались бы в ловушку».

Но Ромер настаивает, напоминая Сталину об уже пленённых соотечественниках. «Как это произошло?.. в условиях наступления Красной Армии можно было бы обратиться к полякам с воззванием, призывая переходить через фронт…». Невозможно догадаться, что кроется за этой ахинеей: наглая игра или неосведомленность о реальной фронтовой обстановке, доходящая до идиотизма.

«Переход — очень опасное дело, — проявляя чудеса терпения, разъясняет Сталин. — Могут убить или русские, или немцы, — стреляют и те, и другие».

Не помогло и это. «Посол заявляет, — бесстрастно фиксирует запись, — что если полякам обещать в будущем службу в польской армии, то они будут массами переходить на сторону Красной Армии через фронт…»

Слушая господина посла и принимая его слова на веру, невольно задаёшься вопросом: что же удерживает горячих отчаянных польских патриотов от того, чтобы «бороться за освобождение своей родины», не покидая ее в частях вермахта, отправляемых на восток? Не может же, в конце концов, целая нация состоять из людей со столь замысловатым устройством интеллекта. Разгадка проста: план эмигрантского правительства и не подразумевал ни настоящего сопротивления немцам, ни настоящей помощи русским. Польские «стратеги» под крылом Черчилля собирались поднять восстание в том самый момент, когда, по их замыслу, немцы уже будут не в силах оказывать сопротивление Красной Армии, а русские ещё не займут купных городов, прежде всего Варшаву. Чтобы задумать такое, надо было слишком плохо знать, как сражаются немцы, прижатые к стене (да и откуда было знать об этом бравым польским генералам на четвёртом году войны?). Вся дикость и подлость этого «плана» по отношению, прежде всего, к своим согражданам ярко проявилась в варшавской авантюре, ответственность за которую, между прочим, снова попытались и до сих пор пытаются свалить на нас…

Достоверно зная о двойной игре за нашей спиной, Сталин без церемоний пресекает попугайство польского представителя. «За всё время войны, — говорит он, — нам пришлось встретиться только один раз с польской частью: при наступлении на Москву в 1941 году на стороне немцев сражался так называемый польско-литовский батальон. Дрался он жестоко и был уничтожен Красной Армией».

Через несколько минут столь же бессодержательного диалога Сталин спрашивает уже без особого политеса: «Не стоит ли на этом закончить беседу или же у него (Ромера) есть ещё какие-нибудь вопросы». И тогда посол переходит к главной цели своего визита. Озабоченный положением поляков в СССР, он выражает недоумение по поводу решения Советского правительства от 16 января 1943 года, которое «лишает польского гражданства почти всех поляков, находящихся в СССР».

Это момент требует краткого пояснения.

Существуют мнения, что в историографию советско-польских отношений 1942–1943 годов на смену «апологетическому освещению» (бытовавшему при «плохом СССР»), представлявшему «деятельность польского эмигрантского правительства преимущественно в негативном плане» пришёл новый взгляд, «свободный от идеологического» диктата. В соответствии с этим взглядом, «после разгрома немецких войск под Сталинградом и значительного повышения статуса СССР в антифашистской коалиции советское руководство приступило к разработке стратегических планов по расширению своего влияния на Восточную и Центральную Европу. Этим целям служило введение в действие “левицовой альтернативы” — формирование и поддержка в завоевании власти в Польше подконтрольных СССР политических сил… Препятствием навязыванию Польше советской модели оставались принятые ранее обязательства в соглашениях с правительством В. Сикорского. С целью отказа от признания на международной арене легитимности польского правительства на рубеже 1942–1943 гг. И. Сталиным был взят курс на обострение кризиса. Усилилась «война нот», а также полемика на страницах печати, касавшаяся, главным образом, проблем границ и гражданства. 15 января 1943 г. СНК СССР издал декрет о подчинении советской администрации органов опеки посольства Польши. В ноте от 16 января 1943 г. советское правительство заявило, что поляки, находившиеся на территории Советского Союза, лишались польского гражданства и становились гражданами СССР. Это явилось определенным отходом от соглашений 1941 г.»[1] И хотя между делом упоминается, что толчком к нарастанию напряжённости послужил визит Сикорского в США, конкретные причины, так сильно возмутившие СССР, скромно обходятся вниманием. И совершенно напрасно.

Как доносила в Москву в декабре 1942 года резидентура советской разведки в Вашингтоне, Сикорский и Рузвельт напрямую обсуждали будущую советско-польскую границу, причём Рузвельт полагал, что Москва согласится на оставление Вильно и Львова в границах Польши. На что Сикорский заметил, что «сожалеет о судьбе Эстонии и Латвии, однако Польша не намерена ссориться из-за них с Россией. В отношении Литвы Сикорский категорически заявил, что поляки не могут равнодушно относиться к её судьбе». Но этого мало, развивая перед президентом свои геополитические императивы, польский премьер «заявил, что после войны должна быть организована федерация в составе Литвы, Польши, Чехословакии и, возможно, Венгрии. Эта федерация должна будет работать в тесном контакте с группировкой балканских стран, включая Грецию…»

Мы уже упоминали о значении, которое придавалось в Москве безусловному утверждению советских границ 1941 года. Что могли означать для нас подобные закулисные «обмены мнениями», долго гадать не приходилось. В игру ввели по существу подконтрольных, но при этом плохо предсказуемых поляков (тот же Черчилль, полагавший, что держит их «на коротком поводке», был по-настоящему сражён поддержкой ими геббельсовской фальшивки о Катыни). И коль уж речь зашла о том, что границы СССР собрались определять без нашего участия, да еще и на фоне откровенного саботажа уже год как обещаемого союзниками второго фронта, оперативность и твердость действий Москвы были фактически предопределены.

Возвратимся к записи беседы. Продолжая свою мысль, польский посол заметил, что «польскими гражданами» ни много, ни мало, «являются все поляки, жившие в границах польского государства 1939 года». Присутствовавший Молотов возразил, что «вопрос о гражданстве населения Западной Украины и Западной Белоруссии решается в соответствии с советским законом о гражданстве. Советские власти не претендуют на то, что гражданами СССР являются лица, которые случайно были на этой территории. Там находились не только польские граждане, но и румыны, турки, японцы и пр. Никому из них не навязывалось советское гражданство, не навязывалось оно и полякам…»

В разговор включается Сталин: «польские власти почему-то упорно считают всех поляков в СССР польскими гражданами. Может быть, поэтому агенты Советского правительства в ответ считают всех поляков, находящихся в СССР, советскими гражданами. Нужно покончить с крайностями…»

Но вопрос о гражданстве поляков, находящихся в СССР, — только предлог. Существо дела, ради которого и пришёл Ромер, звучит из его уст уже через пару минут: «Посол заявляет, что Советское правительство не может решать односторонним актом вопроса о территориях и границах. Переход некоторых территорий от Польши к СССР переходил при таких условиях, когда Польша и СССР были в противоположных лагерях. Затем, после нападения Германии на СССР, обе страны оказались в одном и том же лагере, в связи с чем польское правительство решило отложить на будущее вопрос о границе между СССР и Польшей».

Сталинский ответ вполне ожидаем: «Если считать,.. что украинский и белорусский народы имеют право на своё государство, то осенью 1939 года произошло воссоединение украинского и воссоединение белорусского народов. Украинцы и белорусы — не поляки. Советский Союз не присоединил к себе никаких польских провинций. Все польские провинции отошли к Германии».

Ромер возражает, что переход этих территорий к СССР решался без польского правительства.

«Но в решении этого вопроса принимали участие украинский и белорусский народ», — следует ответ.

Посол ссылается на то, что волеизъявление имело место на территории, определённой советско-германским договором, который был затем аннулирован соглашением между Польшей и СССР.

Но, замечает Сталин, «базой советского договора с Германией был вопрос о ненападении, а не вопрос о границах». Немцы напали — разрушенной оказалась и база договора. Потому мы его и не признаем (а вовсе не из-за соглашения с поляками).

На это Ромер заявляет, что «поляки продолжают признавать Рижский договор действующим. Ни один поляк не согласится с тем, что Львов или Вильно не являются польскими городами. Для того, чтобы не портить отношений между СССР и Польшей, поляки предлагают оставить вопрос о границе открытым и обсудить его потом, когда он стане актуальным. Поляки хотели бы урегулировать отношения с Советским Союзом для того, чтобы усилить совместную борьбу наших стран против общего врага».

Переводя с польского на понятный, сначала мы, поляки, уводим в Иран армию, сформированную на средства СССР, вместо того, чтобы сражаться с немцами и освобождать своё отечество; потом ясно даём понять, что помогать Красной Армии диверсионной борьбой с немцами на территории Польши нам не позволяет забота о населении; потом просим заверений в том, что на всякого поляка, прибывшего в составе вермахта с оружием в руках на Восточный фронт как на потенциального борца за свободу Польши должно распространяться некое избирательное отношение; а потом твердо и безусловно требуем возвратить украинский Львов, отторгнутый в результате польской агрессии 1919–1920 годов. И это и есть принципиальная и последовательная позиция в отстаивании интересов своей страны.

Но этого мало. В прямом противоречии с последними словами Ромера (об открытости вопроса о границах) буквально днём раньше эмигрантское правительство опубликовало специальную декларацию, где повторило, что поляки признают старую границу, о чём, ловя его на слове, и заметил послу Сталин.

Посол сослался на статьи в «Правде» и «Известиях».

Но этот лишь статьи, заметил Сталина, наши официальные лица, в отличие от ваших министров, на эти темы не высказываются. Между тем, «официальные польские деятели, такие как Рачинский, Грабский и другие, неоднократно выступали с заявлениями, враждебными Советскому Союзу… Дело в том, что мы имеем больше терпения, чем его имеют поляки».

Ромер отвечает, что терпения больше у того, кто приобрёл, а они, поляки, потеряли.

«Советский Союз, — ответил Сталин, — потерял территорию значительно большую, чем вся Польша, однако он не теряет терпения».

Но, замечает посол, вы забираете назад то, что потеряли (заметим, как легко и непринуждённо в устах польского представителя выглядят эти «отдаёте», «берёте», словно какие-то абстрактные технические манипуляции).

«Советские войска берут обратно эту территорию, они дойдут до Польши, освободят Польшу от немцев, отдадут её польскому правительству, а польское правительство обидится — съязвил Сталин, —  и скажет, что это односторонний акт и оно с ним несогласно. Мы от Польши ничего не хотим… Мы, наоборот, поможем Польше, а пока что мы несём на своей спине всю тяжесть войны».

Кажется, яснее сказать невозможно. В 1920 году мы, не совладав с польской агрессией и переоценив собственные возможности, с горечью приняли унижение, лишившись на неопределённый срок и исконных территорий, и проживающего на них населения. При этом под боком у нас оставался ненасытный агрессор, ни на минуту не упускавший из виду новых возможностей поживиться. Теперь же, потеряв не только всю территорию, но даже саму государственность, поляки, просто так, как само собой разумеющееся, рассчитывали вернуть силами бывшего противника и свободу, и земли, и государственность. И при этом настойчиво требовали, чтобы аннексированное у Советов в 1920 году, Советы же им у немцев отобрали и отдали!

Не чувствуя ни ситуации, ни того, что терпение оппонента не безгранично, Ромер провозглашает: «Нет и не будет такого польского правительства, которое согласилось бы на изменение границ с СССР, предлагаемое Советским Правительством». Полтора года назад британец Иден понял и сообщил своим коллегам, что «наше согласие или наш отказ не могут так или иначе отразиться на русских послевоенных границах: ни мы, ни Америка не сможем заставить СССР уйти с занятой им в конце войны территории», а польский посол никак не может взять в толк, что Советское Правительство в отношении своих границ никаких предложений полякам и не делало и делать не собиралось.

«В СССР, — парировал Сталин, — тоже нет и не будет правительства, которое согласилось бы изменить границу с Польшей 1939 г. И оторвать от Советского Союза районы, включение которых в Союз определено Конституцией СССР».

Окончание беседы прошло в обмене мнениями по второстепенным вопросам, общих утверждениях о желательности переговоров и наметке их основных пунктов.

Но главное стало ясно. Из событий второй половины 30-х годов лондонские поляки не извлекли ровно никаких уроков, по прежнему придерживаясь тактики, в соответствии с которой великая Польша должна укрепляться чужим руками и за чужой счёт, сами же они никому и ничего при этом не должны. С подобным же апломбом министр иностранных дел Бек за несколько недель до немецкой агрессии в Польше презрительно заявил, что не «позволит ступить на священную польскую землю хотя бы одному русскому солдату, что бы ни произошло». А обсуждался, между прочим, план совместного Англии, Франции и СССР противостояния Гитлеру, что только и могло тогда спасти Польшу и польский народ от порабощения, и Красной Армии объективно требовался проход к будущему театру военных действий. И как тогда, в 1939-м, англичане ловко провоцировали поляков на резкий отказ, прекрасно понимая, чем этот отказ для поляков обернётся, так и теперь напыщенная шляхетская тупость питалась лондонскими и вашингтонскими заверениями. Причём сами заверители, конечно, не собирались рисковать жизнями своих солдат и освобождать Польшу от гитлеровцев.

Поэтому едва ли через полтора месяца для Сталина стало откровением, что лондонские поляки не только клюнули на фашистскую брехню о Катыни, но и бессовестно включились в столь выгодный гитлеровцам процесс. Давно переставшее быть фактическим союзником СССР в борьбе с фашизмом польское эмигрантское правительство после разрыва нашей стороной отношений лишилось этого статуса и формально. Как лишилось и реального политического влияния на польские и общеевропейские дела, довольствуясь уделом британской марионетки. Что, впрочем, не помешало этой группе авантюристов в августе 1944 года учинить настоящее кровопускание в Варшаве, когда тысячи доверчивых и отважных польских патриотов были обречены ими на муки и смерть во имя грязных политических расчётов. Куда подевалась нарочитая щепетильность по отношению к судьбе мирного населения на войне, которую так убедительно демонстрировал Сталину польский посол в феврале 1943-го?..

***

Материал подготовлен на основании архивных документов, хранящихся в Российском государственном архиве социально-политической истории и Государственном архиве Российской Федерации. Эти и еще тысячи и тысячи документов лягут в основу многотомного издания «Сталин И.В. Труды», ибо, лишь предоставив читателям первоисточники, можно ожидать, что труднее станет нечистоплотным деятелям навязывать обществу всякого рода фантазии о советской поре, менее живучи будут дремучие мифы, столь выгодные сегодня для легиона сталиноедов, построивших и продолжающих строить на неосведомлённости сограждан личное благополучие. Стать подписчиком издания «Сталин И.В. Труды» можно, написав на адрес sunlabour@yandex.ru.