
Я тебя излечу, мой храм
Неприветливый край земли с шалашами из шкур ягнят,
Свет пытался тебя вскормить молоком ясных дней, но зря.
Там, где вечная тень хребта, где тимьян одурманил птиц,
У подножья горы волшба расползлась и туман повис.
Пало племя твоих сынов, как отары больных овец.
Я ж вернулась туда, где дом под покровом беды исчез.
Ноги помнят песок и соль, прах, развеянный на ветру.
Я тебя поперёк и вдоль, будто палубу, обойду.
На лианах, как флаги, сны выгорают от тёмных чар.
Что ни шаг, то сильней слышны скал обрывистых голоса.
Не пытайся меня спугнуть переливами горных рек.
Я осилю идущей путь, я летящей взлечу наверх.
Воет волком на звёзды стог из соломы былых времён.
В разлитой темноте никто хлеб ацтеков не жнёт давно.
Я тебя излечу, мой храм, изгоню будто беса хворь…
И в обиду гостям не дам, от которых исходит зло.
За порталом из шторма в рай были тучи и капал дождь.
Мой корабль, как кость застрял в горле птицы, не протолкнёшь.
Я вернулась, земля, прости, что так поздно, но как смогла…
На вершине твоей горы будет снова гореть маяк.
И торговцы вернутся в порт, и волшба обернётся в снег…
Даже там, где тимьян цветёт и рассеянный луч померк,
Птицы станут, как прежде, вить на деревьях гнездо к гнезду.
А я буду тебя любить… Хотя, нет, я и так люблю!
Детище Петра
В ожерелье мест, где дворцовый храм
достаёт до звёзд,
Петербург — брильянт в золоте оправ
и холодный лоск
утренней зари в зеркалах Невы,
в мачтах кораблей.
Петербург как сон, где застыли львы
у ступеней вверх.
Он волнует ум беспокойством волн
финских берегов,
трелью соловья, золотой луной…
Если нет — враньё!
Здесь стихами льёт самоцветный дождь
на бульварный лист
нежность и порок, холод и тепло,
и уносит ввысь.
Крепостной острог, древний равелин
— детище Петра…
Галерейный ряд вековых картин
продолжает звать
городских гостей в царский Эрмитаж,
что ни новый день,
и на зов прийти, до мурашек прям,
хочется и мне.
Чтоб на Невском ночь, будто шаль, легла
на покатость плеч.
Чтобы яркий свет медных фонарей
смог меня обжечь
эйфорией чувств, поглотить лучом,
ввергнуть в снежный ком…
Чтобы Петербург мы с тобой вдвоём
обошли пешком!
Гипноз не волшебство
Гипноз не волшебство, гипноз — твои глаза
И бархатным ручьём скользящий взгляд по коже,
Когда на небе звёздный пазл ещё не сложен,
А не зажечь на кухне свет уже нельзя.
Цветочный чай обижен, что его не пьют,
Остыл как поздний август за москитной сеткой.
А на губах пожаром ласковым и терпким
Твой поцелуй находит чаемый приют.
Мгновений нити спутаны порывом рук
К покровам, в коих чувства словно волны бьются.
Мой океан твоим стучит и умолкает пульсом,
Мурашки верх над безмятежностью берут.
На грани осени малиновый закат
Безмолвно гладит против шерсти спины крышам.
Гипноз не волшебство, гипноз — без слов услышать
Всё то, о чём в кино красиво говорят.
Вековыми песками Кафы
На сапфировом побережье
август
дышит закатным небом,
сквозь разлитое в море солнце
поднимает с мечтами
невод.
Мне вернуться назад бы
в полдень,
под сонливую тень навеса,
отрекаться,
как от престола,
от написанной зноем пьесы
по ролям,
на двоих,
с рефреном,
с чередой генуэзских башен…
Только, как ни крути,
но в осень
у фонтана каштан окрашен.
Август
душу макает в краски
айвазовской палитры штиля.
Чайки
крылья в закат алтарный,
опалённые, опустили.
И замедлило время поступь.
Не бежит,
а течёт пломбиром.
У ночного кафе оживший
амариллис
раскрылся синий.
Аммониты целуют ноги
вековыми песками Кафы…
Феодосия,
море,
август…
Я от осени отрекаюсь.
Печь из строчек хлеб
Нишу с пустотой в келье хлебных рос
обжигает свет.
За окном узор виноградных лоз
святостью задет
пламенных молитв, горестных стихов,
благодарных слов…
Отдала Христу пару пустяков
– приняла любовь.
Солнечная тень погружает миг
в круговерть времён.
Помню, был июль, а потом сырых
наволочек лён
пригласил дожди то ли на обед,
то ли погостить,
и писались в стол, а быть может нет,
что ни ночь, стихи.
Буквы как зерно, как рассада боль,
как вода слеза.
С улицы домой, маете назло,
май принёс кота,
рыжего, в огнях, в золотом цвету,
в белых сапогах,
и стихи, как хлеб, я на стол кладу,
чтобы с ним вкушать.
Мельница тоски меркнет по утрам,
что ни новый день.
И давно прощён в праведных стихах
подколодный змей,
притеснитель душ, кто и глух, и слеп,
от кого ушла
много зим назад печь из строчек хлеб
и кормить кота.
Свет
Я сотку тебе свет, мой друг.
Без станка и волшебной пряжи.
Из обыденных слов сотку.
Такой лёгкий, как пух лебяжий.
В нём запахнет весной миндаль.
В нём снегами сойдёт опасность.
Я последнее б отдала,
Лишь бы ты не грустил напрасно.
Я добавлю к той чистоте
Межсезонного неба омут,
Лик сикстинской мадонны, крест,
Чтобы горем ты не был тронут.
Колокольчиков синих звон
И альпийской лаванды шёпот
Я вкраплю, как святой огонь,
В полотна невесомость, чтобы
Ты услышал, как дышит степь,
Как орех молодеет грецкий,
Как умеет о светлом петь
Тишина обожжённым сердцем.
Жираф
Время рыжих звёзд опрокинет грусть
на безлунный холст.
Нарисую свет, и лучом коснусь
непроглядных вёрст.
Пальма, саксофон, на песке следы…
Здесь прошёл жираф.
Бархатный как блюз, как табачный дым
и гавайский джаз.
Пятится волна. Кружевной подол
блещет серебром.
Сенегальский дуб яблоней расцвёл
на холсте моём.
Я рисую бриз, облака, баркас
и вчерашний дождь.
Ты меня в шале, неба не стыдясь,
на руках несёшь.
То про пыл вождя, то про чёрных дев
рассуждаешь вслух,
то про лунный Чад шепчешь нараспев,
то кричишь «люблю».
С кисточки лазурь окропила тьму
в окнах на залив.
Мой волшебный бог, я к тебе прижмусь,
голову склонив.
Я рисую миг, щебетанье птиц,
мраморную даль.
Губ твоих огонь, саксофон на бис
и чуть-чуть печаль.
В яблоневый флёр джинном золотым
спрятался жираф.
Бархатный как блюз, как табачный дым
и гавайский джаз.
Не в комоде дело
Я тебе напишу
предрассветным лучом
на дубовой нетленности сорок аккордов,
и ты с маленькой арфы
смахнёшь как алмазную пыль
пережиток спокойных времён,
чтоб коснулась весна
сквозь квадратные окна без штор и без тюлей
стыдливо и гордо
лунных стен,
грозовых облаков, пустоты и комода,
который хранить обречён
паруса кораблей в никуда,
крики чаек
над гаванью самого звёздного лета…
Ты тоскливо сыграешь на арфе
свой сказочный сон
про жирафа и каменный грот,
где, дробясь и качаясь
на звонкой волне,
тишина тишине до конца не допета,
и в песочных часах
оттенённый таинственной ночью
песок неспроста не течёт.
свет вольётся струёй
ниагарских каскадов
в разбитую чашу вчерашнего счастья.
за спиной
белых крыльев рассеянный шорох
тебя привлечёт ненадолго к окну…
И я буду стоять,
и смотреть на тебя,
и читать по глазам, что ты хочешь остаться
в этом призрачном доме
со старым комодом,
набитым мечтами, ещё на чуть-чуть.
Может быть, на полёт
первой ласточки
над не приласканной пустошью брошенных улиц?
Золоченая арфа издаст
то ли скованный стон,
то ли сдержит непрошенный всхлип…
Этих стен
в грозовых облаках отрекаясь,
свой дом ты сильнее обычного любишь,
да и взгляд твой печальный
сегодня сильнее обычного, вижу,
бездомно тосклив.
В живом саду
Здесь, на земле,
Где в лунную поверхность тёмных улиц
Твои шаги как в воду окунулись,
Досадно мне,
Что не вернуть
Цветенье скошенной снарядом вишне,
И о войне упоминать излишне,
Когда в дыму
Окурки крыш,
Когда поля вынашивают пустошь,
И в городских глазницах тоже пусто,
А ты молчишь.
Зажат февраль,
Как между молотом и наковальней.
Час от часу печальней и печальней
Ты смотришь вдаль.
Скворечник пуст
У чудом уцелевшего забора.
Пернатым отчий дом уже недорог
Ни на чуть-чуть.
Скворцов отряд
Несёт весну на крыльях словно знамя
Куда-то мимо, спешно и упрямо,
Не в этот сад.
Скажи, когда
Протянет солнцу молодняк вишнёвый
В молитве праведной свои ладони,
Пройдёт беда?
Когда вокруг
Распустятся набатом горицветы,
И будет пустошь в свежий цвет одета,
Не станет мук?
Дождусь ли я
Спокойствия и соловьиных трелей
В краю, где даже звёзды потускнели
В неровен час.
Не стану ждать
Твоих ответов, Ангел, я устала
Ночь начинать с конца, а не с начала,
И глядя в сад,
Жалеть о том,
Что и скворечник пуст, и ветки голы,
И скорбью наполняет альвеолы
Тревожный вдох.
Не обессудь.
Я знаю, день настанет, мой тихоня,
Скворцы о мире вишням растрезвонят
В живом саду.
Светлая осень
Синее небо бездонное в пикселях дыма и бед
Сжалось, упало, напомнило сердцу о светлой тебе.
О золотой, как воротины солнцем изъеденных скал
В час, когда море расстроенно лижет вечерний причал.
Звонкими брызгами грезятся слёзы слепого дождя.
Осень, моя ты кудесница, что же глядишь не стыдясь
Зеленью глаз симиренковых, пламенем рыжих рябин
В сердце, прошитое реками тихих надежд и молитв.
Что принесёшь ты, красивая в локонах спелых полей?
Сколько печалей под ивами выплачет тот, кто больней
Битый бичами постылости, ранен немилостью в грудь,
Кто у Всевышнего выпросил веру в ладонь зачерпнуть.
Осень, моя ты Матронушка, грустно и радостно мне.
Вечер закатом дотронулся крыш на церковном дворе.
Зеленью глаз симиренковых, пламенем рыжих рябин
Будни суровые свергнуты, и мы вот-вот победим.
Оживай, возрождайся, вспыхивай
Я воскресла из пепла яблони,
и по новой руками зяблыми
полумёртвым и полувыжившим
в одночасье вяжу бинты.
Под расколотым небом ужаса
белый снег с чёрным страхом вьюжится —
поднимайся, боец израненный,
тебе нужно вперёд идти.
Стылый воздух пронзило выстрелом,
а ты должен, обязан выстоять,
даже если другой не выстоит,
устремив в никуда свой взгляд.
Знаешь, ворон, вздымая крыльями,
в своей чаще и сердце выклюет
и стервятнику, и могильнику,
даже если слабей в сто крат.
И ты сможешь с врагами справиться,
я вколю тебе кубик здравицы,
дозу веры и две везения —
день закончится словно сон
снегопадом, на поле минное
опустившимся мягко сплинами
по отцовской веранде с рейками
и до боли родным крыльцом.
Ничего нет на свете вечного,
город смотрит на снег увечьями,
на ресницах солёных изморось,
на губах приглушенный стон.
Оживай, возрождайся, вспыхивай
покалеченной стрессом психикой,
Я не ангел, не врач, не знахарка,
но ты будешь
опять спасён.
Художник Илюс Хасанов (из открытых источников).