Боязно / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Жить на постоянную у людей, даже родни, сложно, все этого бояться, особенно если всю жизнь прожил один, да если и не один, всё равно боязно…

Дуня прожила в своём дому всю жизнь, замуж не вышла, таких в их селе было много, да разве только в их. В России, особенно в деревне, семьи завсегда были большие, войны окаянные на родимую сторонку сваливались, гибли мужики. По сути, вся история человечества – войны, и это напрямую влияло на то, что многие даже очень красивые женщины так и оставались холостыми. Мама у Евдокии прожила девяносто с лишним лет и всё время на ногах, только маленько и полежала перед смертью. Улыбаясь, говорила бывало:

– Ой. Сроду не лежала. А теперь гляико, улеглась как царица. И чего лежу?

Улыбнётся маманя эким своим словесам, да сама же и ответит на вопрос жизни:

– Нет сил, вот и улеглась. Цаго же сделашь.

В Нижегородской, потом Горьковской, потом снова Нижегородской, старики на букву «Ц» вместо буквы «Ч» наворачивали, и на «О» вместо «А». Диалектные речи всегда имели место в жизни нашей воистину огромадной России. Современные дети уже так не разговаривают, но помнят, как разговаривали их бабушки. А как не помнить, глубоко всё это в душе человеческой, однако до самой смертушки глубоко. Зацокала уже редко где-нибудь бабушка, и человек проходивший мимо просто по-доброму улыбнётся, живая какая-то речь получается. А мы, современные люди, как-то вроде порою будто и не живые вовсе, грустим часто, и слово- то какое поганое «депрессия». И вдруг встретив такую цокающую бабушку, человек, улыбнувшись, придёт домой, расскажет жене об этом, внук подойдёт, сын, дочка, свою родню вспомянут, уж больно редки такие моменты становятся. Уходят старики, а современные люди к современному тянутся. Но Дуня, торгуя на базаре корзинками, которые всю жизнь делала своими руками, цокала, и люди эти теперешние, современные, улыбались, а почему они улыбались, я уже объяснил, вот так.

Дуня глядела на больную мать, ухаживала, покупала бананы, полюбились они мамочке. Бывало, скажет мама Татьяна Ивановна:

– Мяконьки оне, жевать не надо, зубов нет, вот и гоже, что такая еда есть.

Дуня благодарила Бога, что дал пожить маме столько лет, а так бы одной пришлось доживать. Каково это доживать в одиночестве она узнает потом. Когда в их деревне проводили трубы, и многие провели себе холодную воду. Дуня по-прежнему таскала воду из колодца. Свои же земляки, мягко говоря, недоумевали, почему она так делает. Совсем одинокая стала родная деревня, много людей жило в ней, и всех видела как наяву Евдокия, а их уже давно и в живых не было. Встанет, подумает, вот ведь жизнь, цаго такие мысли в голову лезут, целая напасть от них. А вроде не одна в деревне, по-прежнему с земляками родными. Вон Вовка бежит в рубашонке, мамка Мария только постирала рубашонку, ещё речной водой пахнет рубашка-то, а уже измарался сорванец. Говорит ему Дуня:

– Ух, мама-то ругать будет.

А чего на эти словеса ответить младому племени России, поглядит да побежит дальше марать рубаху. А вот уж все мальчишки и девчонки на реку бегут купаться, визгу-то, лето кругом, трава, лепота. Очнётся Евдокия Андреевна, нет никого. Идёт поутру к колодцу, набирает воды, поздороваться не с кем, нет никого. Всё болит нутро, желчный удалили давно, может благодаря колодезной воде и жива, старинное тут всё, и вода легендами обросла, говорят в старину люди за этой водой издалека приезжали. Серафим Саровский в нашу деревню Леметь приходил. Звали жить родные сёстры с братом в Сибирь, не поехала. И не поеду, как поедешь, всю жизнь здесь прожила. Спасибо, конечно, что зовут, приятно одинокому человеку таковое слышать. Магазин в соседнем селе давно уж закрыли. Приносит специальный работник Дуне пенсию, а социальный работник хлеба с молоком, другие продукты. Идти в дом престарелых Дуня отказывается, не любит телевизор и то, что показывают по нему. Как только социальный работник ни уговаривала, и тепло там, и накормят. Евдокия Андреевна упрямо терпела. Понять социального работника Наташу можно. Кто сейчас на заброшенной давно деревне дорогу чистит? Никто. Добираться до Дуни тяжело, сугробы, а когда распутица, так и вовсе. С большим запасом везёт Наташа продуктов Дуне. Двор бы у Дуни давно бы упал, держится на дровах, много заготовила Дуня дров, стоят аккуратно сложенные дрова и держат упавший двор. Ведала Дуня, что другие одинокие старики, такие же как она, живут в доме для престарелых, и тепло им там. Дуня же, просыпаясь рано утром, всё топила свою печь, племянница Лена и жена племянника Анатолия, Ира, привезли ей прибор который дует тёплым воздухом, и его включает теперь Андреевна. Наталья уж сколько раз злилась на упорную старуху, другие сдаются, едут в комфортные условия, а эта нет, ну что с ней делать. Всё Богу молится. Даже холодильника у неё нет, лезет всё в свой подпол, разве кто сейчас так живёт, как Дуня. Целая Агафья Лыкова получается. Богу всё молится, этим и живёт.

И вот теперь, когда самой Евдокии Андреевне было восемьдесят восемь, она перебралась переждать осень, зиму и весну к Прасковье, которая доводилась ей роднёй дальней, так считается. Её матери родной брат дядя Вася, у него дочки, так одна из них и родила Прасковью, вот и родня получается. До жуткой боли в душе жаль было покидать ей свой родной дом. А что делать? Сил уже нет себя обслуживать, дровами топить печку – силы надо, а вот ушли куда-то её силы, взяли и ушли, и она недоумевала, почему так, понимала, что старая стала, что всему свой предел, но всё равно недоумевала, словно дикарь. Да и то сказать, она и жила в деревне как именно дикарь, её так и называли. Боязно жить у людей, а что делать. Дуня всегда очень боялась этого, страшилась изо всей силы. Дома она сама себе хозяйка, чего хочу, то и делаю. Хочу утепляю дверь, хочу нет. Ягодки насобираю, много домов брошенных, а ягодки, та же малина, смородина, растут, яблоки растут. Вареньице сделаю, гоже. Дивилась Дуня, почему внуки не приезжают в брошенные дома бабушек, яблок бы набрали, а то покупают в городах втридорога, не приспособленные к жизни люди. В деревне всего два дома жилых осталось, третий иногда оживает, когда Сашка приезжает. На летний сезон ещё один или два дома оживают, картошку люди сажают. И даже в такой скукотище кромешной Дуне жилось спокойно. Видя опустевшие дома, она, конечно, грустила, каждый брошенный дом ей до боли известен, но кто улёгся на погосте, кто в район перебрался, кто в город. И идёт деревенский житель Евдокия Андреевна по деревенской улице несёт какую ни то поклажу. Теперь её называли старожилом деревни. И вот теперь она проживает в районном посёлке. При Советской власти это был районный центр, теперь посёлок, мельчает Русь народом. В том смысле, что не восполняет себя детьми. Скажи современному человеку, родите с женою шесть детей, ну кто согласиться. Современным людям квартиры большие, дома, машины подавай, живут, как сами говорят современные люди, для себя. Раньше и в голове такого не было – для себя жить. Для детей жили, за стариками ухаживали. У пожилого человека аппетит какой? Никудышный у него этот самый аппетит, а попросту нет его совсем, отсутствует, едрёна-корень. Вот снова завтрак, Прасковья сызнова ругаться станет, что не ест ничего. Дуня огоревает ложки три каши, сидит, думает, ну не лезет каша, инда спасу не имеется. А как Прасковья обидится. Ух. Запихивает силком в себя кашу, тяжело после этого, и в пот бросает. Прасковья с мужем Василием наблюдают, видят, тяжело человеку, и Прасковья скажет:

– Ну ладно, будит, будит тебе Дуня. Не злись на меня, что кашу заставляю есть. Если не есть, то смерть, не живёт человек без еды. Нам самим, думашь, охота есть. А вот заставляем себя. Ну вот случись, если в больницу отвезут, дети переживать будут. А зачем детей тревожить. Иной раз, чтобы заставить себя поесть, и лапшу совсем не полезную «Ролтон» ешь, а после вроде есть начинаешь. Врач так говорит, следите за собой, обязательно, даже если неохота, заставляйте себя покушать хоть немножко. При эдаком нынешнем изобилии кажется ешь, что хочешь. А мы состарились. Обидно, что раньше такого изобилия не было. Но зато ране продукты все были настоящие, вот мы и живы до сих пор потому, таковое понимать надобно. А нынешние молодые никого не хотят слушать. Приедут внучки, я им кашу, они не едят. А бывало, радовались пшёнке-то, ох радовались. Понимали какое значение имеет в жизни человека еда. Молодые нынче как с другой планеты, за западом гонятся, традиции наши забывают, да уж давно это, ещё при Советской власти началось.

Всё это время пока говорила Прасковья, Евдокия молчала, и когда та умолкла, произнесла:

– Так у меня нет детей. За меня некому волноваться.

Прасковья ответствовала:

– Ну как же, сродники из Сибири звонят постоянно, сколь раз приезжали к тебе, помогали. Чего ты? Грех жаловаться- то. Знаешь ведь как у других бывает.

Евдокия тихо отвечала:

– Знаю, как у других. И как у себя знаю. Вот так. А цаво же сделашь.

Прасковья собрала со стола, и отправилась к своим любимым козам, кормить их остатками еды со стола, а те уж и ждали, и ели с огромадным аппетитом эти самые остатки. Когда Евдокии Андреевне исполнилось восемьдесят девять лет, ей звонили из Сибири, из далёкого-предалёкого Братска сродники, поздравляли, говорили о жизни. Теперь даже в старости с извечными болезнями, ну это всё жизнь, радовало, что есть телефон, когда в любой момент можно было позвонить родному человеку, а раньше, бывало, только бумажного письма и жди, складывались в стопки такие письма по сто раз перечитывались и бережно хранились. В этих письмах любовь сыновей, дочерей, внуков. Глядишь, внук-то ещё толком писать не умеет, а уж выводит какие-то иероглифы. А теперь вот телефоны. И хранятся теперь эти бумажные письма в старых деревенских домах. А в городах их дети, которые уже сами стали пенсионерами, хранят. Разные, конечно, люди есть, и есть, которые выкидывают письма. Но хранят люди в этих письмах историю нашей России, нашу историю, нашу, нашу, именно нашу, такую, какая она есть. Редко, но случалось, начнёт убираться хозяйка и выкинет старые бумажные письма, а муж спросит: «где?» И скандалы случались, как же, родную память выбросили. Глядит внук на деда, и чего они с бабушкой ругаются, подумаешь, бумажку выбросили, мама вон сколько бумаги каждый день в мусорное ведро выбрасывает. История с письмами-то, история….

Евдокия Андреевна поднималась рано, раньше шести утра, так многие старики живут. Молилась подолгу. Потом садилась на диван, а думы о доме. Стоишь ты, одинокий мой домишко. Сколько радости и горя в тебе пережито, сколько молитв прочитано в твоих стенах. И воспоминания вновь и вновь всплывали в голове, как брат Сергей из армии вернулся, полна изба народу была, кажись разопрёт избу-то, нет, все поместились, хотя и не верилось. Как сёстры приезжали из далёкого Братска. Племянники Галя, Вова, Толик, Лена. Брат и две сестры, а детей на троих всего четверо, вот тебе и город, жили бы в деревне, у каждого по пятеро бы было, а то и больше, а тут дрожи над единственным дитём, ух. Дуня, сидя на диване, вдруг улыбнулась, умерла сестра Настя от ковида, почти три года прошло, сын её Анатолий позвонил, так Дуня, зная, что Анатолий ходит в церковь, всё равно напомнила, что надо, и как надо поминать усопших. А улыбнулась Дуня, оттого что знала, что Анатолий это всё делает, но вот человек так устроен, что напоминать порою и не надо, а всё равно напомнит, так устроен человек. Мечтает Евдокия Андреевна, что когда станет тепло, вернётся она в свой дом, что даст Бог пожить там летом, но и понимание того, что силы заканчиваются, не покидает её сердешную. Опустела без Дуни деревня. Вся округа знала, что живёт в деревне человек, воистину старожил, последняя лампадка деревни. И только жизнь покажет, вернётся ли Евдокия Андреевна в деревню. В это почти не верится, почему «почти»? Просто человек жив надеждой, нельзя нам без этой самой надежды, никак нельзя, потому как мы люди. Много лет звали к себе в Сибирь сродники дорогую свою Дуняшку, не ехала, и теперь уже не приедет. А дом стоит и ждёт свою Дуню, так уж устроено в жизни. Те, кто покинули деревню уже не вернутся. И, конечно, приезжали поклониться, отдать последний поклон. Была такая Вера, хорошая, добрая. Приехала в деревню, а дом её родной почти завалился, а к кому было ехать, все родные умерли. Так вот залезла она в почти упавший дом, иконы вынесла, и ещё что-то дорогое для души. Дуня пока живёт у Прасковьи, её племянник Анатолий пишет этот рассказ…

Художник Ксения Черномор (из открытых источников).