Нас иногда спрашивают, почему наши писатели так много писали о войне. Однако вопрос  некорректен, так как наша военная литература не столько о войне, сколько о мире. Это, по  сути, антивоенная литература, её главные максимы – патриотизм и гуманизм. Эти понятия  нерасторжимы. Об этом свидетельствует творчество писателей старшего поколения  военных и первых послевоенных лет.

 

                                                                                                                               

Только  победа  или  смерть...

 

Алексей Толстой  в  докладе «Четверть  века  советской  литературы» (1942) несколько  полемически оспаривал утверждение Достоевского, что вся наша отечественная  литература вышла из «Шинели» Гоголя, то есть из литературы об «униженных и  оскорблённых». По его мнению, у русской литературы есть и другая «линия», есть  другие, подлинные герои  –  это Гринёв, Тушин, Денисов, герои «Севастопольских рассказов», «Войны и мира» и многих других книг. «Эта линия русской литературы, –  говорил А. Толстой, – протягивается прямо к Сталинграду, к тем героям Красной Армии, которым изумляется мир»[1]. «Мы  присутствуем при удивительном явлении, – продолжал  писатель. – Казалось бы, грохот войны должен заглушить голос поэта, должен огрублять,  упрощать литературу, укладывать её в узкую щель окопа. Но воюющий народ, находя в себе всё больше и больше нравственных сил в кровавой и беспощадной борьбе, где  только победа или смерть, – всё настоятельнее требует от своей литературы больших слов». 

Да, в годы войны музы не молчали. И всё же они существенно изменили своё звучание –  на первый план выдвинулись не сложные симфонии (хотя была создана знаменитая ленинградская симфония Шостаковича, но это всё же исключение) и сонаты, а гимны и песни: среди же инструментов преобладающее место заняли не скрипки и фортепьяно, а барабаны, трубы и прочие инструменты военного оркестра. Нечто схожее было и в литературе…

Фашизм  «хочет  построить железную виселицу для  рабочего класса, – говорил с  трибуны  Первого съезда советских писателей Всеволод  Иванов, – и поэтому народы  должны «размозжить… фашистскую  голову».[2] Ему вторил Михаил Кольцов, предупреждая о «непримиримой  вражде» капиталистического окружения Советского  Союза, о возможной близкой «кровавой борьбе» с фашизмом.

«Это столкновение возможно, в любой момент мы ждём его…»[3], – предупреждал  он. Леонид Соболев, назвав литературу «боевым постом», призвал коллег обсуждать планы  своей творческой работы «подобно тому, как этот план обсуждается в военном  штабе». Всеволод Вишневский, в свою очередь, призывал писателей создавать в своих  произведениях образы «героических людей нашей современной Красной армии». Он подчёркивал, что ещё не создана «нарицательная, любимая, горячая» книга об армии и  флоте сегодняшнего дня. Эта книга должна быть, по его выражению, «как новые образцы вооружения в случае войны». Войну считали неизбежной, её предвещали, ждали – и всё  же она оказалась неожиданной…

Вспомним ещё раз А. Толстого: он видел задачу писателей в годы войны – «подняться до  уровня моральной высоты и героических дел русского воюющего народа»[4]. По его  убеждению, ведущий, главный вектор советской литературы военных лет заключается в  том, что она «от пафоса космополитизма, а порой и псевдоинтернационализма пришла к  Родине, как одной из самых глубоких и поэтических тем».

В наиболее удачных произведениях разных жанров в те годы нашли своё отражение и  трезвый анализ военных событий, и героический пафос, и романтические традиции, и  обобщения о русском национальном характере и русском  народе, об исторических  судьбах России. «В живой действительности» войны», утверждал А. Толстой, ещё лучше  виден народный русский  характер, «развёртывающийся в небывалых самоотверженных подвигах» кровавой борьбы с фашизмом; в годы войны «впервые как колокол града  Китежа, зазвучали в советской литературе слова: святая Родина»[5].

События горячей современности тогда органично переплетались со славным прошлым, размышления о сути происходящего – с мечтами о будущем. Проза тех лет ещё не могла  сказать всю правду о войне, но она заложила фундамент, «фонд преемственности» для   дальнейшего развития и прорыва к военной прозе «оттепели», последующих десятилетий. Запаса, сделанного в годы войны, хватило на долгое время, потому что это был поистине  «золотой запас». Старшее поколение писателей приняло активное участие в войне с первых же её дней и до последних; война стала для большинства из них важной частью  их жизненной и творческой  биографии. Без знания этого трудно понять пути развития военной темы в русской литературе в последующем…

           

События,  которым  не было  равных

       

«Я счастлива, что жила в эти  годы и видела события,  которым не было равных», – писала  Ахматова  позже. «Мужество» и «клятва» – вот два ключевых слова, которые звучат в эти  годы в поэзии Ахматовой. 

     

И мы сохраним тебя, русская  речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя  пронесём

И внукам дадим, и от плена спасём

Навеки!

 

Написала она в феврале 1942 года.

Позже, в заметке «Коротко о себе» (1965) Анна Ахматова признавалась: «Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны»[6].

Один из очевидцев говорил об Ахматовой в годы войны: «Она не просто верила в конечную победу. Она знала о том, что победа будет. И ждала её, когда у иных уже истощилось терпение»[7].

           

«Те же ритмы» были слышны в произведениях военных лет Михаила  Шолохова.  В его словах –  память об исторических победах русских: «Со времён татарского ига русский народ никогда не был побеждённым, и в этой отечественной войне он непременно выйдет победителем…»[8].

В  начале июля в газете «Правда» Шолохов печатает свои  первые статьи и очерки о войне. В очерке «На Дону» один из старых казаков готов вместе со своим сыном идти на  фронт – «громить  фашистскую сволочь, так же, как двадцать лет  назад громили мы сволочь  белогвардейскую»[9]. Живые впечатления, яркие детали и диалоги содержатся в    очерке «В станице Вёшенской», в ней казаки  готовы «сменить вилы на винтовку»…

Характерной особенностью публицистики Шолохова является чёткость и определённость авторской позиции, ясность взгляда, наблюдательность, умение представить как общий смысл событий,  так и выразительные, живописные детали, частности. При этом в центре внимания писателя всегда находится рядовой человек на войне, с его насущными заботами и проблемами.

Он не раз выезжал на места боевых действий, принимал непосредственное участие в операциях. В 1942 году Шолохов был на Южном фронте; газета «Правда» печатает его очерки, зарисовки из цикла «На юге». В них писатель рассказывает о злодеяниях фашистов, об их зверствах на оккупированной территории. Во имя чего немцы воюют? Есть ли  у них идея? «Идея-то их в мешок влезает», они – обыкновенные грабители.

В 1943 году Шолохов в своём обращении к «американским друзьям» отмечал: «Конечно, против врага надо стрелять и статьями, и очерками, но если уж нам, русским писателям, выйти на поле боя, то мы должны ударить тяжёлой артиллерией нашего искусства».

Такой «тяжёлой артиллерией» он считает и свой роман «Они сражались за Родину»,  работа над которым продолжалась не один год. Военная тема прямо и непосредственно  связывает творчество Шолохова военных и послевоенных лет, а также времени  «оттепели». Это относится и к его рассказу «Судьба  человека» (1956).

 

Испытание  на  прочность

 

Тесная, органичная связь военного лихолетья и творчества послевоенных лет  обнаруживается и в творчестве другого русского классика – Леонида Леонова. В первых же публикациях он вспоминает о столице, верит в нашу победу: «Здесь созревало наше национальное самосознанье. Здесь каждая улица хранит воспоминанья о замечательных людях, прославивших землю Русскую. Здесь были встречены и развеяны во прах многие бедствия, которыми история испытывала монолитную прочность Русского государства»[10].

После эвакуации в Чистополь Леонов пишет много статей, очерков; они регулярно появляются на страницах центральной печати, в литературных изданиях, передаются через Совинформбюро, по радио. Тематика их была чрезвычайно разнообразна. Так, 10 октября 1942 г. газета «Литература и искусство» опубликовала статью Леонова «Ленинградцы» (позже названная «Документы, сделанные кистью») – о выставке  ленинградских художников в Москве… «… Эти вещи (картины – В.С.) сделаны в нетопленной комнате с выбитыми  окнами, завешенными ковром, – писал Леонов. – Они написаны красками, которые не высохли, а затвердели  от мороза, при коптилках. Нужно было подолгу отогревать руки над подобием очага, чтобы они стали способны нанести  очередной мазок. Это писали люди, предельно истощённые недоеданием, порою  неизлечимо больные страшной болезнью блокады, имя её – дистрофия»[11]. 

Выразительно, личностно звучат письма-обращения Леонова «Неизвестному  американскому другу» (1942). «Скажи тем, которые думают пересидеть в своих убежищах, что они не уцелеют. Война войдёт к ним и возьмёт их за горло, как и тебя. Она превратит в щебень всё, чем ты гордился в твоих городах, развеет пеплом создания твоих искусств, в каменную муку обратит твои святыни. Едкая гарь ещё не ест твои глаза?» – спрашивал писатель и затем  продолжал: «…Оглянись на Белоруссию, Югославию, Украину. Если там девушек, не достигших совершеннолетия, гонят кнутом в солдатские бордели, почему же они думают, что Гитлер пощадит их мать, сестру или дочь? Если русских и еврейских детей он кидает в печь, или пробует на них остроту штыка, или проверяет меткость своего автомата, – какая сила сможет защитить твоего ребёнка от зверя?..»[12].

Личные впечатления от посещения боевых мест были положены в основу известных произведений Леонова, созданных в то время. Так, в ноябре-декабре 1943 года писатель побывал на фронте в районе Киева, в танковых частях генерала Рыбалко; в итоге была  написана его повесть «Взятие Великошумска». Позже тема военного героизма,  нравственного подвига, русского мужества будет постоянно присутствовать в книгах  Леонида Леонова.

 

Сила любви  и ненависти

 

Большую творческую активность с самого начала войны проявил Илья Эренбург. «Никогда в жизни я так много не работал, писал по три-четыре статьи в день.., – признавался он позже. «В годы войны я думал и чувствовал, как все мои соотечественники», – писал он в книге «Люди, годы, жизнь»[13].

Всю войну Эренбург был корреспондентом «Красной звезды», сотрудничал с центральными изданиями. Он вспоминал годы спустя: «Я сидел и писал, писал ежедневно в “Красную  звезду”, писал  для “Правды”, для ПУРа, в английские и американские газеты. Я хотел поехать на фронт, редакция меня не отпускала»[14].

Летом 1942 года была напечатана его статья «Оправдание ненависти», в которой прозвучал «кровожадный» призыв: «Убей немца!». «Наша ненависть к гитлеровцам продиктована любовью к родине, к человеку, к человечеству, отмечал он. – В  этом сила  нашей ненависти. В этом и её оправдание».

Чуть ли не ежедневно он выступал по радио, много писал для Америки, Англии, других зарубежных стран. Позже писатель вспоминал: «Щербаков сказал, что я должен ежедневно писать для Запада». Он признавался,  что постоянно получал указания «сверху» – от Щербакова, иногда лично от Сталина. Об этом времени он писал: «Обычно война приносит с собой ножницы цензуры; а у нас в первые полтора года войны писатели чувствовали себя куда свободнее, чем прежде». 

В 1942 году Эренбург дописал роман «Падение Парижа», в следующем году получил за него Сталинскую премию. При этом он был убеждён, что во время войны важнее было «не создавать литературу, а её отстоять – язык, народ, землю». Он продолжал заниматься  «неблагодарной работой» – писал статьи, очерки, корреспонденции…

«Я твёрдо верил, что после победы всё сразу изменится…», – писал Эренбург, признаваясь в своей «наивности» и «слепоте». Но и позже, уже после войны, он был убеждён, что «как ни была страшна и жестока война, она остаётся в наших воспоминаниях не падением, а взлётом…».

«Не падение, а взлёт» – это ощущение войны сочеталось у Эренбурга с его активной  поддержкой курса Хрущёва против культа личности Сталина. Это относится и к его  книгам, созданным в 1950-60-е годы (повесть «Оттепель», мемуары «Люди, годы,  жизнь»).  

 

«Не для  войны,  а для  мира»

 

Михаилу Пришвину было 68 лет, когда началась война. Самые трудные её годы (1942-1943) он провёл в «ближней эвакуации» – в деревне Усолье, что под Переславлем (Ярославская область)[15].

В своём дневнике, который он не прекращал вести год за годом, день за днём, в том числе  и в годы войны, –  М. Пришвин отмечает малейшие обнадёживающие примеры нашего  упорного, нередко драматического противостояния врагу. Он пишет об огромных трудностях и потерях честно и бесстрашно, размышляет о природе мужества и воинского подвига, о жизни и смерти, о характере русского человека, русского народа. «Наша история похожа на историю торфяных накоплений в лесах: заложенная в зелени растений солнечная сила, огонь, не действует, а киснет в воде и накопляется столетиями зелёная снаружи и чёрная во внутренней массе. Но стоит высушить торф, и скопленная огненная сила действует, и снова не вода, а огонь определит движение».[16]

Казалось бы, такое неподходящее время для философии и творчества, труднейшие   бытовые условия, непосильные заботы о хлебе насущном, о выживании, – но писатель не поддаётся унынию. Он не только сам глубоко верит в победу разума и света, но и внушает это чувство всем окружающим, в этом сознании находит источник для своего творчества… Он задумывается над тем, как добиться того, чтобы «проповедь любви» нашла себе «место во время войны…»

Обращаясь к тем, кто негативно отнёсся к его поэме «Фацелия» (из книги «Лесная капель»), он записывает в своём дневнике: «…я хотел открыть мир, за который надо вести священную войну, а они испугались, что открываемый ею мир красоты в природе помешает обыкновенной войне». По сути, эти слова можно отнести и к другим произведениям М. Пришвина, написанным в годы войны.

Ещё записи из его дневника на эту тему: «– Я пишу, – ответил я, – только не удивляйтесь, не для войны, а для мира. Война пройдёт: я не могу писать для преходящего. После  войны будет мир, так вот я для того мира пишу». И повторял вновь и вновь: «…мы уверены в том, и знаем, что наше время придёт, как все знают, что, рано ли, поздно ли, война кончится». « И назначение писателя во время войны именно такое, чтобы творить будущий мир». Он ждал конца войны, «как голодный ждёт хлеба».

Афористически звучат в те годы его размышления о силе Слова: «Я подумал: сколько чугуна пошло на Днепрострой, на Донбасс, – и всё взорвано, страна пуста, как во время  татар или в “Слове о полку Игореве”. Но вот оно “Слово” лежит, и я знаю, по Слову этому всё встанет, заживёт. Я так давно занят был словом и так недавно понял это вполне ясно: не чугуном, а Словом всё делается».

Прямым откликом  на события военной поры явились его «Рассказы о ленинградских детях» (1942-1943) – впервые эти рассказы печатались в газете «Красная звезда», в журнале «Новый мир», позже вышли отдельным изданием. В них рассказывается о судьбах и жизни детей, вывезенных из блокадного Ленинграда и живших недалеко от Усолья. Цикл рассказов отличает присущая Пришвину сердечность, тонкое знание детской души, психологии; за внешне простыми, даже наивными историями и сюжетами ощутима глубина и мудрость, вера в то, что добро одолеет зло, хотя борьба между ними трудна и драматична…

Ещё одна книга Михаила Пришвина – «Повесть  нашего времени» – была написана в 1944-1945 годы и опубликована при жизни писателя лишь частично. В ней также нашли  отражение реальности военного времени, однако подлинный смысл произведения, как всегда у Пришвина, глубже и содержательнее. И здесь в центре главная, излюбленная мысль писателя: неуничтожимая сила жизни, любви, дружбы, родственного внимания, раздумья о русском характере, русском народе. М. Пришвин с первых шагов искал свою, неповторимую тропу, свой «путик» – не отступил он с него и в годы  войны. И это, в конечном счёте, обеспечивало успех его новым произведениям – в том числе и его широко известной повести «Кладовая  солнца», написанной и опубликованной сразу после войны.

«Чувство родины, – верит он, – сейчас связалось у всех с концом войны: кончится война, сделаем все последнее дружное усилие для конца, и тогда всё то хорошее, чего мы ждём,  будет родиной». «Там (на войне – В.С.) у людей очень много дружбы, и я верю, что это они привезут её к нам после  войны»...

Неожиданно  трезвый и чрезвычайно важный вывод на будущее делает Пришвин: «Теперь, когда немцы обманули, тут уже Америка не купит нас консервами. На каждой улице теперь мальчишки гоняют и гремят консервными банками. Это не банки – это русские косточки гремят. Нет, теперь уже не обманешь, не купишь. Русский народ впервые понял себя: не на стороне спасение, а в себе».

Писатель не дожил до «оттепели», но всё, о чём он размышлял и писал в годы войны, шло в «копилку» духовного опыта народа, русской литературы, впиталось в самую атмосферу  того времени, которое пришло с «оттепелью».

 

«Вечное добро  победы  человечества над  врагом»

 

Вершиной прозы Андрея Платонова военных лет справедливо считают рассказ «Возвращение» (1946). Однако им было создано и опубликовано немалое число других   произведений на эту тему. Он, как и Пришвин, задавался сложными вопросами жизни и  смерти, искал ответы на вопросы о подлинном, а не декларативном гуманизме, о будущем России.

В одном из своих писем жене М.А. Платоновой (1944) он так формулировал свою писательскую задачу: «Изобразить то, что в сущности убито, – не одни тела. Великая  картина жизни и погибших душ, возможностей. Даётся мир, каков бы он ни был при  деятельности погибших, – лучший мир, чем действительный: вот что погибает на войне – убита возможность прогресса»[17]. Двумя же годами ранее Платонов писал: «…Русский  солдат для меня святыня, и здесь я вижу его непосредственно. Только позже, если буду жив, я опишу его»[18]. И ещё: «…мной руководит воодушевление их (наших солдат – В.С.) подвигом».

«Русский солдат» как «святыня» – таким он предстаёт, например, в его рассказах «Труженик войны», «Маленький солдат», целом ряде других. «Ещё недавно эти люди, – пишет Платонов о своих героях, – заново строили свою родину: теперь они строят вечное добро победы человечества над врагом. Их руки не могли бы столь много работать, и тело не стерпело бы постоянного измождающего напряжения, если бы сердце их было пустым, не связанным тайным согревающим чувством со всеми людьми, со всем тихим миром жизни».[19]

Главный герой рассказа «Труженик войны» – Иван Толокно, для него война это тяжёлая   работа, продолжение нелёгкого крестьянского труда. «Сапёры привычно взялись за земляную работу; она им напоминала пахоту, и бойцы отходили за ней душой, и чем  глубже, тем в земле было теплей и покойней».[20] И далее: «Он работал всю жизнь, он уставал до самых своих костей, но в груди его было терпеливое сердце, надеявшееся на правду. А теперь в него стреляют из пушек. Теперь злодеи хотят убить одного труженика, чтобы самая память об Иване исчезла в вечном забвении, словно человек и не жил на свете». «– Ну, нет, – сказал Иван Толокно. – Я помирать не буду, я не могу тут оставить беспорядок, без нас на свете управиться нельзя» (курсив  наш – В.С.). В этих ёмких фразах-формулах без труда узнаётся автор «Чевенгура» и «Котлована», с его обострённым взглядом на привычные вещи, неповторимым голосом, парадоксальным отношением к миру.

В рассказе «Возвращение» остро звучит мотив потерь, той цены, которую наш народ заплатил за войну. Писатель не утешал: он понимал, что после войны будет ещё труднее, чем было до войны. Скорее всего, это и не понравилось блюстителям партийности и  «праздничности» в литературе, объявившим рассказ Платонова «клеветническим». Этот  рассказ, как и другие произведения Платонова, в немалой мере подготовили тот разговор о войне, который стал возможен не сразу после войны, а десятилетие спустя. До  Платонова в чём-то «дотянулись» авторы «лейтенантской  прозы» –  Ю. Бондарев,  В. Быков, В. Сёмин, К. Воробьёв, В. Гроссман, Г. Бакланов… Рассказ М. Шолохова «Судьба  человека» в чём-то противостоит рассказу Платонову, но едва ли стоит утверждать, что сделано это было «по заказу». Скорее всего, здесь речь может идти о разной  художественной оптике писателей, об их различном мировосприятии, что закономерно  для  крупных  художников…

 

И «Великий пост», и Пасха...

 

Как и многие другие писатели, Всеволод Иванов внимательно следил за военными событиями, оперативно откликался на них, охотно выезжал на фронт, как только была малейшая возможность, встречался с бойцами.

Накопленный опыт позволял ему писать жене в апреле 1943 года: «Мы пережили эвакуацию, отступления, голод, тифы, а в Союзе писателей, – на последнем совещании, – всё ещё говорят, что писатели мало знают  жизнь»… Ему не нравилось, что в нём видели лишь автора «Бронепоезда 14-69» и «Партизанских повестей». Он собирался написать  книгу о партизанах – «В тылу врага», но ему хотелось расширить круг тем, осуществить замыслы, которые зачастую не находили должной поддержки. Вот откуда эти слова в его дневнике: «Мне почему-то усиленно предлагается “великий пост”, но никогда я не вижу Пасхи»[21] .

Он работает над фильмом «Пархоменко», пишет роман «Проспект Ильича», собирает материал для романа об Александре Македонском, сочиняет пьесу «Ключ от гаража», сценарий «Хлеб»… Роман «Проспект Ильича», который он писал «кровью сердца», как  скажет позже его жена, был хорошо встречен писательской колонией в Ташкенте, его сначала приняли в журнале «Новый мир», но, в конечном счёте, он был признан произведением «надуманным» и опубликован  не был. «История с романом не даёт мне покоя», – пишет он в своих дневниках.

Не были также опубликованы пьеса «Ключ от гаража», сценарий «Хлеб»; а в столе  лежали ненапечатанные романы «Кремль» и «У», которые он писал перед войной и к которым постоянно возвращался. Не давало покоя и негативное отношение издателей к сборнику 20-х годов «Тайное тайных», в котором видели мистику, гофманианство. Всё это создавало неблагоприятный фон для творческого развития писателя, мешало свободной реализации сокровенных художественных замыслов, что и находило своё отражение в его письмах, дневниках…

 

Это только несколько страниц богатой и славной военной биографии писателей, которые вместе со своим народом прошли по дорогам Великой Отечественной. То было особое  время, когда тяготы и радости победы объединяли, когда труд писателя был приравнен к оружию едва ли не в прямом смысле. В те годы литература и идеология заключили прочный и во многом добровольный союз,  вдохновение зачастую было неотделимо от  долга, талант от ответственности. Исторический императив, который был присущ тому  времени, основательно «встряхнул» литературу, влил в неё новую кровь, расширил  горизонты, заставил писателей духовно и  художественно сосредоточиться, во многом по-новому взглянуть на свои задачи, глубже осознать своё место в общем строю.

В какой-то мере это было реализовано уже в годы войны, но в ещё большей мере интенции, заложенные в то время, получили своё продолжение в последующие годы и  десятилетия – как только возникла для этого благоприятная возможность. Несомненно, что духовный  опыт – героический и трагический одновременно, – накопленный писателями за военные годы, послужил толчком, стимулом для дальнейшего развития, смены парадигмы и в, конечном счёте, обогащения, обновления нашей литературы в годы  войны и в послевоенный  период.

 

Примечания:

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование