Свобода выбора невозможнав условиях свободного падения.

 

Из свода законов нравственной физики

 

 

Человек по имени Сирх (псих – не псих; бомж – не бомж; алкаш – не алкаш; по паспорту, кажется, печенег) выявил её, нащупав путём чувствительного анализа, в одном из самых неприглядных уголков городской окраины, там, где когда-то имели место густые заросли полудикой малины, а затем образовался грязный, унылый и банальный пустырь с гниющей лужей в середине своей геометрической площади…            

Найденная, или вернее, открытая Сирхом необитаемая территория, на первый взгляд, представляла собой остров, выполненный в форме правильного четырехугольника, который, должно быть, при рассмотрении сверху, напоминал брошенный в лужу кирпич. Буйная поросль псевдотропического леса топорщилась из «тела» его в разные стороны, как разноцветная пена или застывший в пространстве дым. В безветренно-жаркие дни сонмы хрустальнокрылых стрекоз, мерцая в воздухе неоновыми маячками, чётко обозначали границы золотисто-песчаной ватерлинии острова, ниже которой начинались владения моря, наполненного под самые горизонты абсолютно пресной водой. Степень прозрачности моря была такова, что и при значительном (по возможности среднего пловца) удалении от острова, совершенно ясно можно было увидеть под собой ультрамариновые глубины с пульсирующими внутри изображениями малахитовых трав, коралловых деревьев, перламутровых рыбин и различных членистоногих тварей, задумчиво застывших на калейдоскопически-яркой донной поверхности.

В такие чудные дни, напоенный ласками тёплого ветра и свежестью прохладного пива, Сирх обычно возлежал на безлюдном берегу и, при этом, либо перелистывал единственно имевшуюся на острове книгу (Исторические анналы древнего Рима), либо, предавался любоискательским размышлениям, строя околонаучные теории о происхождении «кирпича» или, культурнее сказать, Кирпичного острова. Им придумывались самые разнообразные версии, но чаще доминировала теория о растительном происхождении оного. В качестве исходного материала можно было представить себе любую вещицу-безделицу, вроде сломанного калейдоскопа или детского секрета, сложенного, когда-то кем-то из битых стекляшек или разноцветных ниточек, а затем забытого на территории пустыря в самой глубине малиновых зарослей. Впоследствии же, на том «секрете» мог, якобы, нарасти весь этот удивительно-прекрасный мир, как на ничтожной песчаной крупинке, где-нибудь в закоулках северных рек или просторах южных морей, нарастает великолепная перламутровая жемчужина…

Одиночество располагало Сирха к философскому анализу. Иногда, нежась на бархатисто-зелёной островной траве, он невольно пытался представить себе, как хорошо выглядела бы вся наша планета-Земля, не заведись на её поверхности всеуничтожающего и всепожирающего грибка под названием «человеческое общество». Единственно важным и полезным продуктом жизнедеятельности человека, по мнению Сирха, являлась всемирная пивная индустрия, производящая на белый свет в несметных количествах продукт ячменного брожения. Сия янтарно-пенная стихия, опять же, по мнению Сирха, представляла собой некий рукотворный социальный гормон, служащий катализатором для многих мировых процессов в самых разнообразных формах, видах и значениях. Ведь чего стоит один только пивной путч 1923 года в Германии! А пивные фестивали! а пивные сообщества! а пивные болезни!..

Наконец, то же самое пиво, в совокупности со щедрой природой Кирпичного острова, сыграло огромную роль и в системе личного жизнеобеспечения самого Сирха. Механизм этого процесса оказался предельно прост: Сирх, по мере необходимости, собирал орехи, обильно произрастающие на Кирпичном острове, и продавал их на одном из рынков городской окраины. Затем на вырученные деньги покупал пиво, и от употребления оного, во-первых, восстанавливал свои физические силы, во-вторых, усиливал эстетическое восприятие окружающей действительности и, в-третьих, стимулировал очередной виток своей деловой товарно-денежной активности, толкающей его на новые походы в ореховые заросли за дармовым продуктом природного происхождения.

Таким образом, пиво включалось в процесс его бытия  как одно из неотъемлемых звеньев замкнутого круга, в котором, казалось бы, всякие внешние потери отсутствовали, система работала самодостаточно, КПД находился на 100%-ном уровне, а значит, хочешь – не хочешь, демонстрировался в действии принцип «перпетуум-мобиле».                                                   

Однако так только казалось. На самом же деле, в механизме данного причинно-следственного цикла, неизбежно возникали самые разнообразные потери за счёт издержек чисто человеческого проявления. Ибо человеку, в отличие от животного, свойственны иррациональные действия, происходящие либо от духовного подъема, либо от эмоционального порыва, либо вследствие обыкновенного алкогольного опьянения…

Потому-то Сирх временами позволял себе отчебучивать всякие разные удивительные  непотребности. Он мог, например, ни с того ни с сего, раскорячившись посреди своего гламурного острова, заорать совершенно дурным голосом что-нибудь абсолютно нечленораздельное. Или начертать своим же перстом на безлюдном берегу какое-нибудь непристойное ругательное выражение. Или рассказать случайным городским собутыльникам о себе нечто такое, чего и знать-то им совершенно не следовало. Или, хуже всего, взять да и «накатать» прямо в городскую мэрию письмо с уведомлением о том, что он, гражданин Сирх, ранее не судимый, холостой, нигде не работающий, беспартийный и прочее, на самом деле, является первооткрывателем нового необитаемого острова, расположенного в юго-западной окраине города.   

И ещё про окружающее остров море, о географических особенностях которого Сирх не мог сказать ничего конкретного, кроме того, что в одном месте это море напрямую соприкасается с городской территорией посредством небольшой, как бы выступающей наружу, водной поверхностью, площадью порядка, сорока – пятидесяти кв. метров.  Кстати, лужа эта была очень хорошо знакома жителям одного городского микрорайона и именовалась в народе «крематорским разливом», из-за расположенных рядом развалин старого крематория.

Сирх в своих посланиях мэру особо подчеркивал, что на указанную грязную лужу он не претендует, признавая её собственность города, но предлагает, со временем, проложить сквозь лужу тоннель, который удобно соединил бы «ваш» город с «нашим» островом.

При этом он просил для себя не слишком-то многого за такое ценное географическое преподношение. Ну, так, хотя бы один небольшой прижизненный памятничек, пару географических наименований в честь его имени, какую-нибудь административную должностишку в будущей инфраструктуре Кирпичного острова, да персональную пенсию, или, хотя бы, бесплатные талоны на пиво с воблой, в дополнение к обычной пенсии. Это ж сущие пустяки в сравнении с бесценным симбиозом чистого моря и необитаемого острова!..

К счастью, там, в городе, эти письма, судя по всему, были оставляемы без внимания. Иначе они могли бы послужить причиной достаточно серьёзных неприятностей для их автора.

Для чего нужны были первооткрывателю Кирпичного острова подобные компульсивные забавы, способные произвести гром среди ясного неба его беззаботного существования? Трудно объяснить. Глас вопиющего в пустыне? Может быть. Желание «блохи» привлечь к себе внимание? Может быть. Наивная попытка бездомного печенега войти в деловой истеблишмент? Тоже может быть …

Или, возможно, в нём неуёмно раскручивалась пружина иррационального желания найти остроту ощущений в чрезмерно тепличных житейских условиях? или испытать степень своего иммунитета от внешнего мирового воздействия? или найти собственным силам качественно новое применение? А может быть, просто, хотелось узнать, как станет работать (если станет работать вообще) на ином материальном обеспечении его «перпетуум-мобиле»…?

 

И всё-таки, это случилась. В один из жарких августовских дней. Абсолютно внезапно. И именно, как гром среди ясного неба, когда Сирх даже не ожидал ничего подобного…

Вкратце, прелюдия событий была следующая. Некий гражданин по прозвищу Вубо – крепкий, но неухоженный мужлан (один из многих городских околорыночных люмпенов), неожиданно нарисовался возле Сирха, когда тот, распродав в очередной раз свои орехи, баловался любимым напитком на пустыре у железнодорожной насыпи. Поначалу казалось, что люмпену просто захотелось душевного общения. Ситуация вполне естественная…

К тому же, действительно, ему – люмпену –  было, что рассказать о себе. В прошлом, если верить его собственным словам, был он профессиональным разведчиком, прошёл огонь и воду, но, в конце концов, забуксовал на каком-то жизненном ухабе и вместо медных труб нарвался на белую горячку со всеми, свойственными этому состоянию, процессами, явлениями и последствиями.

Обстоятельства его жизни на том скорбном этапе были просты до банальности.  В течение нескольких недель он беспробудно пил, общаясь, между делом, с представителями инопланетной цивилизации, иной раз до тошноты донимавшими его своими плоскими шутками да пустопорожними разговорами. Или гонял ладонью по столу маленьких зелёных чёртиков, обладающих сверхъестественной телесной ловкостью, если даже не сказать, текучестью. Или сутками, без сна, сидел, поджав ноги, на кровати, опасаясь лишний раз пройти на кухню или даже в туалет, потому что на полу то и дело внезапно возникали чёрные вертлявые зигзаги змеиных тел, неизвестно откуда выползавшие, и неизвестно куда, затем, утекающие. В результате общения со всей этой компанией виртуальных квартирных  обитателей Вубо возымел в своей жизни огромное количество закономерных неприятностей. Он, поэтапно, вылетел с работы, потерял семью, впал в нужду, подорвал здоровье…  в общем оказался на обочине.

Наконец, поняв, что подходит к последней черте, он собрался с силами и отправился к глазному врачу, надеясь хоть там найти себе спасение от мучившего его  умопомрачительного наваждения. Однако доктор, по мнению Вубо, для чего-то подло и коварно схитрил и вместо того чтобы оказать пострадавшему квалифицированную медицинскую помощь, отправил бывшего разведчика  в психиатрическую больницу №1, известную в народе под странным названием  «миркинсоновка»…

Сирх слушал и не слушал адресованные его вниманию гипотетические россказни, полагая, что к его личной жизни они не должны иметь никакого отношения. Ему куда приятней было размышлять о Кирпичном острове; даже вот так, сидя на гнилом деревянном ящике; даже вот здесь, среди пёстрого городского мусора, невдалеке от многолюдной рыночной площади. 

«Наверно, уже два пополудни, – думал он, украдкой щурясь на солнечный пожар, пылающий в небесном зените бездонного космоса. Тихая блаженная улыбка  прокатывалась по его физиономии. – Сейчас самое время оказаться на острове. И искупаться бы…» 

Нежные грёзы повлекли его сознание в даль, прозрачную и светлую; а тело всеми фибрами уже ощутило приближение морской свежести… и  вдруг, на тебе, как гром среди ясного неба, до боли знакомое слово – «миркинсоновка»! Как будто по голове обухом. 

Сирх даже вздрогнул от неожиданности и поднял изумлённый взгляд на люмпенизированного разведчика. Тот же, в свою очередь, многозначительно замолчал и, неторопливо раскуривая папиросу, принялся как бы гипнотизировать Сирха, глядя ему прямо в глаза. Он смотрел сквозь сизые, пахучие дымовые орнаменты, холодно и плотоядно, как удав смотрит на кролика.

От этой немой сцены Сирху стало не по себе. Он вдруг отчётливо понял, что встреча сия состоялась неспроста и что рассказы отставного разведчика о своём житие не были простым проявлением банально-словоохотливого настроения. И, хотя, в данной короткой встрече не было ничего конкретно страшного или зловещего, в душе Сирха остался некий тяжёлый осадок и неприятное впечатление, которые рассеялись не сразу, а только часа  через два – по мере удаления Сирха от рынка. По мере приближения его к Кирпичному острову. В процессе многократной обкатки состоявшегося разговора в собственной  памяти...   

На берегу же моря Сирху вернулось уже не напускное, а естественное, спокойствие и, самое главное, обычное позитивное умонастроение. Он искупался в кристально-чистой воде, допил слегка выдохшееся пиво, растянулся на песке, полистал единственный имевшийся на острове (ранее упомянутый) фолиант и, наконец, задремал, наблюдая с тихой улыбкой проходящие сквозь его сознание яркие сновидения картин большого древнего города с широкими улицами,  высокими домами и изящными белоснежными статуями из мрамора.

 

Конечно же, это был Рим. Великий Рим – центр некогда героической сверхдержавы,  созданной кочующими индоевропейскими племенами в результате освоения ими просторов италийского Лациума. Античный Новый Свет, на заре своей истории, был заселён отрядами хорошо организованных арийских родовых общин, и эти переселенцы составили основной этнический контингент колонии. Однако количество их пополнялось ещё и за счёт роящегося следом длинного шлейфа попутно втянутых в миграционный поток одиночек-пассионариев, по разным причинам покинувших Старый Свет и представлявших в прошлой жизни самые разные слои населения. Здесь были беглые рабы и философствующие диссиденты, религиозные харизматы  и  опальные князья, добытчики золота, искатели правды и пророки, не обретшие чести в своём отечестве.

Со временем, из такой вот отборной генетической рассады сформировался особый суперэтнос, отличающийся от прочих окружающих народов высокой деловой активностью, беспредельной отвагой и ясным пониманием целей своего земного поведения. Самым поразительным качеством римлян, по свидетельству современников, была любовь к своему искусственно выращенному отечеству. Ибо они плакали от восторга при одном только виде римского флага или звуках гимна, сложенного в честь какого-либо их очередного национального достижения.

Республику Рим никто не изобретал, никто не конструировал и никто не прививал её населению какие-то надуманные демократические ценности. Просто, римский народ в силу своего менталитета и исторических особенностей не мог себе представить никакой другой формы организации кроме демократического самоуправления. Национальной идеей Рима был Закон, от точного исполнения которого, римляне испытывали буквально физиологическое удовлетворение. Закон, в силу своей справедливости, делал их равными, а значит свободными. Поэтому Свобода, без преувеличения, являлась величайшим культурным достижением всего римского социума. Недаром на Авентинском холме горделиво возвышалась белокаменная статуя Либерты – богини свободы, которую весьма почитали не только свободные римские граждане, но и рабы, суеверно полагавшие, что, если дважды обойти эту статую вокруг, непременно станешь не только свободным и материально обеспеченным, но и общественно значимым.

Основной материальной ценностью в древнем Риме была, конечно же, земля, и принадлежала она только тому, кто заработал её своим личным участием в военных действиях. То есть, внёс не какой-то условно-денежный, но реально-материальный вклад в государственное устроение. И понятно, что тот, у кого была земля, должен был её защищать путём исполнения воинской обязанности – буква Закона и дух Справедливости находились, как всегда, в полном соответствии.

Однако Законом была предусмотрена и разумная альтернатива. Если, например, некий богатый и знатный молодой римский гражданин по какой-нибудь причине не мог исполнить почетную воинскую обязанность, он (или его родичи) должны были пожертвовать общественной казне сумму, достаточную для того, чтобы возможно было нанять, обеспечить обмундированием, оружием, едой и денежным довольствием любого добровольца из числа неимущих римских пролетариев. При этом отличившиеся в боях наёмники впоследствии получали особые возможности для перехода из низов в более почётные слои населения. Такая гибкая система способствовала пополнению рядов пассионарной элиты и стимулировала укрепление общественно-патриотического настроения.

Шли века, перетасовывались этносы – история и время работали на Рим. С каждым десятилетием Латинский Союз стремительно наращивал собственное влияние в мире, благодаря военному могуществу и экономическим достижениям. Латинская валюта завоёвывала Ойкумену и уже свободно ходила по всему свету, нещадно подавляя региональные деньги, независимо от их достоинства, внешнего вида и материального наполнения.   

Среди карфагенских и ассирийских купцов всё более укоренялась традиция вести расчёты только римскими монетами. И даже евреи не брезговали динариями, хотя с некоторых пор на них стали чеканить физиономии ненавистных им отцов «гойской империи».        

Авторитет так называемой «римской жизни» был признаваем не только в рамках Нового Света, но и Старого. Под понятием же «римской жизни» следовало подразумевать такие явления как римская философия, римская мода, римский домострой, римская пища, римская литература, римское право и так далее. В Египте и в Британии, на Кавказе и на берегах Рейна, у Геркулесовых столпов и в ближней Азии назревала новая геополитическая интеграция. Даже заносчивые греки, всегда высокомерно относившиеся к «италийским выскочкам» как к грубым невеждам и бездуховным неучам, не упускали случая приобрести римское гражданство, дающее во всём мире законные гарантии неприкосновенности и разные экономические привилегии.

Было б, конечно, совершенно неверно утверждать, что римлян повсеместно любили. Нет, не любили, но уважали – это безо всякого сомнения. Не следует так же думать, что в республиканском, а затем и в имперском Риме не было каких-либо серьёзных экономических или социальных потрясений. Потрясения случались, причём очень сильные и, порой, системные: то и дело поднимались волны терроризма, политических убийств и даже сепаратистского настроения. Как правило, источники «зла» находились где-то далеко от центра. Например, в Палестине. Но бывали и яркие исключения. Как то, приснопамятное восстание рабов под предводительством Спартака – искусного боевика, выращенного не на каком-то экзотическом, а на собственном римском идейно-материальном обеспечении.

Однако до поры – до времени во всех этих явлениях отцы отечества не усматривали достаточного количества весомых причин для серьёзного опасения. Ибо далеко ещё отстояли те отчаянные времена, когда в упорной многовековой борьбе за процветание сей замечательный народ окончательно истратит весь свой генетические фонд, включая и те резервы, которые были отпущены ему на элементарное биологическое размножение. И когда закономерно дозреет мощный фактор бесконтрольной приточной миграции, так что, к началу христианского летоисчисления появятся новые римляне, значительно отличающиеся, как внешне, так и внутренне, от своих исторических предшественников. И когда многие пророчествующие радикалы из Народного Собрания начнут громогласно возвещать скорый и неизбежный конец Мирового Времени. Вернее, конец Римской империи по причине вырождения доминирующего латинского этноса, римской аристократии и, как следствие, деградации всего римского населения.

Да, со временем, всё так и произойдёт. Римскую цивилизацию, действительно, постигнет сокрушительное падение…

Но ещё не так скоро. Не сразу. Во всяком случае, не в этом сне, затерявшегося в дебрях пространства и времени никому не известного римского гражданина печенежского происхождения.

 

Сирх открыл глаза, улыбнулся бескрайнему морю, потянулся с неистовым наслаждением… да так и застыл в состоянии крайнего изумления. Запах – какой-то давно знакомый и нехороший, вульгарный и совершенно несвойственный для данной местности, смутил его.

Сирх резко, как ужаленный, подскочил и, усевшись, повернул голову почти на 180 градусов. От увиденного глаза его сделались большими и квадратными. Именно квадратными, он физически ощутил на своём лице такое их противоестественное оформление.

Сидевший на камне, всего в нескольких шагах от него, давешний знакомец люмпен-разведчик Вубо, развязано ухмылялся и от избыточной весёлости гонял папиросу кончиком языка во рту – из одного угла в другой…

– Ну, что? – наконец спросил он и выразительно гоготнул. – Стало быть, отсюда орешки-то? Не ожидал меня увидеть здесь, а? Ну, ещё бы! Ты, ведь, давеча так крутил-петлял по пересечённой местности, когда шёл сюда, не хуже зайца какого-то… Следы заметал, стало быть. Думал, наверно, хитрее тебя нет никого во всём городе. Но и я не лыком шит. Я ж в разведке служил, и такими примитивными финтами меня, брат, не запутаешь. Как ты думаешь?

Сирх ничего не ответил – казалось, в его бедной голове что-то лопнуло, мысли растеклись и от этого все извилины склеились.

– Эх-хе-хе, –  вздохнул Вубо, как-то сразу вдруг потеряв интерес к начатому глумлению. Он встал, выплюнул папироску, прошёлся взад-вперёд с заложенными в карман руками и сказал уже совершенно спокойным и ровным голосом: – Пока ты тут спал, я маленько прогулялся по окрестности. Это ж ведь, кажется, остров, да? Странно, как-то я раньше ничего не знал о его существовании? Тем более что сам-то из этих мест. Помню, когда я ещё пацаном был, там, на пустыре, малина росла… ох, сладкая! Заросли были, ну просто, исключительные. Мы внутри тех зарослей с большим удовольствием ползали и секреты всякие прятали. Слушай, а мы здесь одни или кроме нас тут ещё кто-нибудь обитается? И, вообще, чья это территория?

– Я, – наконец разверз свои уста Сирх, – я здесь живу! И это моя земля. Моя территория.

– Понятно. – Вубо согласно кивнул головой. – Ну а теперь и я, пожалуй, тоже буду здесь жить. Вдвоём-то  веселей… правильно? 

– Это моя земля, – повторил Сирх, – и тебе здесь делать нечего.

– Во, как! – удивился Вубо. – Твоя? А ты что, купил её?

– Купил…

– У кого?

Сирх ничего на это не ответил, а только забубнил утробно-низким недовольным голосом: – Вынюхал… высмотрел… навязался ты на мою голову... и что с тобой делать теперь?

– Со мной ничего делать не надо, – ответил Вубо, – а вот с островом этим следовало бы.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Сирх.

– Да я пока сам не знаю, – признался Вубо. – Оформить бы эту землю на себя… в смысле, на нас, а потом продать попробовать.  

– Так я и знал! – печально воскликнул Сирх. – Именно так, продать! Просто, до дикости! Слушай, а какой у нас сегодня день?

– С утра была пятница. А что? Разве это имеет значение?

– Пятница! Именно… – Сирх тряхнул головой, с многозначительным видом навёл на Вубо указательный палец и произнёс. – Вот в чём дело… ты-то и есть – «Пятница»!

– Сдурел? – удивился тот. – Какая я тебе пятница? Пятница – это день недели, а я, кажется, человек. Или у тебя опять крыша поехала?

– Нет, – возразил Сирх, – крыша тут не при чём. Я имею в виду Пятницу, который на острове с Робинзоном Крузо обитал. Ты хоть про Робинзона Крузо-то в своей разведке читал?

– Почему в разведке? – Вубо не понял иронии. – Я в разведке вообще ничего не читал – там было не до этого. А Робинзон… – Вубо что-то припомнил, надул щёки и, медленно выпустив через сложенные в трубочку губы воздух, негромко изрёк, – ну да, конечно, читал. У него ещё своя подводная лодка была. Вроде бы…

Сирх демонстративно громко крякнул.

– Нет, это не у Крузо, это у капитана Немо лодка была. Вот и видно: ни хрена не читал ты.

– Да шут с ними, с этими крузами да немами! – Вубо резко махнул рукой. – Брось ты эту свою бодягу-то разводить. Не до них сейчас… Ты вот лучше посмотри по сторонам, местность-то какая здесь, чудесная … И-и-ех! – Вубо, имитируя восторг, ударил себя ладонями в грудь. – Красотища-то какая пропадает здесь зазря! Но ничего, мы это упущение подправим. Надо только грамотно за дело взяться. Только вот, с чего начать? Законов, к сожалению, я не знаю. Может, ты знаешь, как это делается?

– Нет, не знаю, – ещё больше поугрюмел Сирх и посмотрел на Вубо с откровенно подчёркнутым презрением. Но Вубо проигнорировал идущие в его адрес посылы   негативного настроения.

– Понятное дело, – сделал вывод он. – Откуда ж тебе знать. Ты ж кроме своего древнего Рима ни о чём другом не ведаешь. Кстати, а как в этом твоём хвалёном Риме обстояли дела с земельной собственностью?

От последних фраз разведчика Сирх опешил настолько, что нижняя его челюсть начала медленно отваливаться вниз, как будто отклеиваясь. Вубо в ответ на такую выразительную реакцию собеседника снова, как и давеча, развязано загоготал, весьма довольный результатами применения им своих «дознавательских» методов. Затем же, в продолжение начатого действия, вдруг резко наклонился к самому уху Сирха и пронзительно, сквозь зубы, прошипел:

– Может, хватит упираться, а? Делать вид, что мы раньше никогда не виделись! Например, в миркинсоновке…

Сирх всем телом отпрянул назад…

– Ты, это, вот что… – невнятно забормотал он, брезгливо морщась, – не плюйся, пожалуйста! А то, когда ты говоришь, у тебя слюни изо рта летят…

– Слюни? – криво ухмыльнулся Вубо. – Дурак ты, дядя, и не лечишься! А надо бы. Пьяный проспится – дурак никогда. Это ж прямо-таки про тебя сказано. А ведь о другом теперь тебе надо заботиться…         

Выговорив сии зловещие слова, Вубо, однако ж, отстранился от Сирха на подобающее расстояние. Но затем, возможно, чтобы компенсировать свою уступчивость, спокойно и очень жёстко предупредил:

– Знаешь, ты не вздумай меня тут за нос водить. Я ж в разведке служил, и память у меня потому, исключительная, то есть, профессиональная. Я, если поднатужусь, и имя твоё вспомнить смогу. Оно вот и сейчас у меня на языке крутится, да только на зуб не попадается… Что-то короткое и на букву «Х» начинается, кажется.

– Не на «Х», а на «С» – возразил Сирх, понимая, что ему деваться некуда. – Сирхом зовут меня, только какое для тебя это имеет значение?

– Точно так, Сирхом, – согласился Вубо. – Правильно. А значение-то это имеет такое, что тебе, отныне, со мной следует соблюдать только добрососедские отношения. А то вот возьму да и отвоюю у тебя всю эту территорию, как это в твоём любимом Риме делалось…

Сирх растерялся вконец, не зная, как и ответить на такое наглое заявление.

– Ладно, не бойся, – тут же улыбнулся Вубо примирительно, – это шучу я так. Я не изверг какой-нибудь. Да и потом, мы не в древнем Риме с тобой живём. Мы люди культурные, разумные. Одним словом, современные. А я, знаешь, когда не пью, у меня башка, о! как здорово действует. Придумаем что-нибудь. В крайнем случае – мой племяш работает агентом по недвижимости – с ним посоветуюсь…

– Не вздумай! – взревел Сирх. – Не смей! Я тебя умоляю… по-хорошему!

– Ну что, не вздумай? Что, не смей? – Вубо, тоже, начинал терять терпение. – Ты, как та собака на сене, на этом своём распрекрасном ореховом острове. Ну тебя! Ни ума, ни фантазии… Ладно уж, вот ты пока постой здесь да подумай головой своей хорошенечко, а я пойду, полакомлюсь орешками.

Вубо закурил новую папироску, смял опустевшую пачку и швырнул в траву.

– Слушай, а ты рыбу тут не ловишь? Нет? Зря… Мне так кажется, здесь сетью можно очень даже хорошо поохотиться.

– Подними пачку, – сказал Сирх, – и не сори здесь, пожалуйста.                    

–Фу ты – ну ты, – поморщился Вубо, но пачку поднял. – Подумаешь, какие мы аккуратные. Он повернулся и пошёл к орешнику, а по пути всё-таки забросил пачку в густые заросли малахитового папоротника.

– Свинья… – сказал Сирх достаточно громко, но Вубо никак не отреагировал, как будто не услыхал или не разобрал брошенного ему в спину оскорбления.

– Клещ, упырь! – продолжил ругаться Сирх, глядя ненавистному люмпену вслед, но, уже говоря это про себя, то есть вполголоса. – И как он только попал сюда?.. весь остров прокурил, зараза. И как земля его только носит окаянного!?

Кажется, сейчас в его душе зрел какой-то новый странный симптом: что-то вроде ощущения приступа супружеской ревности к осквернённой территории эксклюзивного острова.

Сирх краем глаза нащупал торчащий из земли камень, на котором только что восседал Вубо, и тотчас подумал: «Вот бы этой каменюгой, да ему по башке…» При этой мысли он яростно сжал зубы, зажмурил глаза и в потоке плывущего сознания совершенно отчётливо представил сцену расправы над незваным гостем, который, согласно древней поговорке, был хуже печенега.

(От автора – данная поговорка имеет различные варианты, в зависимости от места, исторического момента и политического значения).

 

Тут же Сирху вспоминалась и история Ромула, который однажды, много веков назад,  зарезал своего родного брата Рема, яко жертвенного агнца, и окропил его кровью границы будущего Вечного Города. И Рим, похоже, только выиграл от столь радикального решения…                   

Сирх оценивающе рассмотрел камень, торчащий на прибрежной глади, как прыщ на носу, вздохнул и покорно на него сел.

– Так разве ж я подниму глыбу этакую...!? – трагически воскликнул он и устремил свой взгляд в морскую даль, как будто там пытаясь найти выход из затруднительного своего положения. Море самым обыденным образом, как вчера и третьего дня, лениво ворочалось в необъятном лежбище, однако теперь волны издавали непривычно новые, зловещие звучания.

«Кошмар… кошмар… кошмар…» – шептали они прямо в самое ухо Сирху, который не мог не согласиться с данной оценкой сложившегося положения.

 «Крах… крах… крах…» – скрипучим голосом вторили чайки. Казалось, во всём окружающим мире наступал роковой момент пробуждения, будто кто-то тронул потайную пружину мироздания, в результате чего время на острове дрогнуло и начало двигаться, отсчитывая моменты, события и фиксируя для истории их взаиморасположения.

– Так, – наконец сказал Сирх, хлопнул себя по коленкам ладонями и решительно встал, – ладно, как говорили у нас в Риме: «если ситуацию изменить нельзя, надо, хотя бы, её контролировать». И поэтому следовало бы, наверно, узнать, где этот деятель сейчас находится и чем, в данный момент, занимается?

Покрутив головой взад-вперёд и даже понюхав воздух на предмет табачного запаха, лёгким охотничьим шагом Сирх бодро прошёл по песчаной кромке вдоль орешника до юго-западного изгиба берега, где располагалась уютная «малахитовая» лужайка, вся утыканная живыми фужерами ажурного папоротника. Здесь он опять огляделся по сторонам и, не найдя искомого субъекта, развернулся и таким же манером двинулся обратно вдоль берега до «серебряной» поляны, названой Сирхом так по виду находившейся там травы, листья  которой с одной стороны были самые обычные, зелёные, а с другой натурально серебряные.

От «серебряной» поляны Сирх резко свернул на северо-запад и пошёл по самому краю орешника, теснимого на данном участке, с северного направления, бесполезной лесной порослью. Так он добрался уже до «золотой» поляны (название присвоено по аналогии с «серебряной»), стал огибать её краем и вскоре снова оказался недалече от «малахитовой» лужайки, от которой четверть часа назад начинал обходить свои владения.

Таким образом, осмотр ореховой зоны был завершён с результатом нулевого значения. Пятница скрылся, как в воду канул, уйдя в неизвестном направлении. Он словно растворился в море, в траве, в воздухе…

– Лучше уж, – подумал Сирх, – был бы он где-нибудь здесь и мозолил мне глаза, чем где-то невидимым образом скрываться поблизости.

Ситуация грозила непредсказуемостью дальнейших событий на территории острова и даже за его пределами…

 

Целые сутки после происшедшего Сирх пробыл в бездействии, лёжа на краю «малахитовой» лужайки наедине со зловещими предчувствиями и горестными размышлениями.

Всё в жизни должно приходить желанно и своевременно: радости и печали, праздники и заботы, а в конце пути так даже и смерть как вполне нормальное и закономерное приключение. И вот теперь Сирх с тоской осознавал тот факт, что он опоздал умереть. Потому что это надо было сделать раньше, скажем, неделю назад, на ещё безвестном Кирпичном острове. Сделать непринуждённо, красиво и даже, если хотите, весело. И тогда тело его уже сейчас беззаботно разлагалось бы себе, ассимилируясь в неувядаемых красотах Кирпичного острова, который, в свою очередь, бесследно растворялся бы в недрах субъективного сознания единственного своего обитателя – первого и, в таком случае, наверняка уж, последнего.

Иногда сознание Сирха отключалось от окружающей реальности, однако это не приносило его моральным мукам особого облегчения. Ибо моменты отключения были заполнены кошмарно-бредовыми сновидениями. Так ему, например, назойливым образом мерещились нелепые жилые пятиэтажные строения в далёкой и мало ещё им изученной, северо-восточной стороне острова. Людей на фоне этого урбанизированного кошмара видно не было, однако хорошо различалась серая рябь бельевых верёвок, растянутых между ветками иссохшего орешника. А на тех верёвках в качестве неопровержимого доказательства антропогенного их происхождения реяли по ветру розоватые простыни, упруго раздувались остроугольные пододеяльники и весело мельтешили, затёртые до дыр, подштанники. Впрочем, это были всего лишь галлюцинации. Дневные галлюцинации. Ночью же открывались иного рода наваждения.

Ночью море, тихо лежавшее под боком у Сирха, вдруг, ни с того ни с его, всей своей несметной массой, вздыбилось к самому небу вверх, а затем стремительно обрушилось вниз. В результате такого выразительного катаклизма остров оказался охвачен мелкой продолжительной дрожью и как будто начал захлебываться в чёрных потоках неистово бушующей грязи, поднявшейся с морского дна около самого берега. Затем, не успела водная стихия успокоиться близ острова, как далеко-далеко, почти под самой линией горизонта, в морской поверхности, видимо под влиянием сейсмических факторов, образовалась чёрная гигантская воронка, мрачно зияющая направленным вглубь зловещим конусом. С низким трубным воем она принялась медленно раскручиваться и, будто чёрная дыра, всасывать в себя мегатонны морской воды с кубическими километрами люминесцирующего лунным сиянием ночного воздуха. Расширяя свои границы, гидравлический коллапс приблизился к острову…

От такого страшного видения Сирх громко вскрикнул, пробудился и, приподнявшись на локтях, пристально осмотрел море, которое в действительности оказалось невозмутимо спокойным и даже гладким как зеркало. Таким образом, не найдя со стороны морской стихии никакой реальной угрозы, Сирх снова прильнул к земле, тихо вздохнул и, утирая со лба холодный липкий пот, попытался внушить себе образы какого-нибудь более позитивного наполнения.

По старой памяти, решил он, было, проникнуть в древний Рим. Однако ж в этом медитативном полёте, должно быть, по причине душевного недомогания, произошла ошибка пилотирования и, вместо столь знакомой и близкой эпохи республиканской демократии, сознание Сирха вонзилось в вязкие слои застойного периода Римской империи. А там он столкнулся со многими совершенно неожиданными и обескуражившими его душу явлениями.  

Да, он всё, что угодно, мог  представить себе в реалиях того великолепно устроенного времени. Но что бы, вот так вот, по улицам имперской столицы вместо доблестных легионеров и величественных патрициев стали б разгуливать невесть откуда взявшиеся цыгане, беспардонно пристающие (со своим гаданием) к прохожим, бросающие под ноги мусор и поминутно оглашающие округу вызывающе-вульгарным пением… извините, в этом было что-то уж совершенно абсурдное и недопустимое. Картина сия казалась настолько несовместимой с историческими анналами, хронологиями и образами Вечного Города, что Сирх, в гневном разочаровании, поспешил унестись обратно в расположение своего, пока ещё непорочного и прекрасного Кирпичного острова.     

Однако когда он открыл глаза, возвращаясь к реальности из состояния бредовой медитации, ему вовсе не во сне, а наяву послышалось настоящее цыганское пение. Сирх удивился данному факту и, не веря собственным ушам, решил, что сон его всё ещё  находится в стадии продолжения.

«То есть, – логично мысля, рассудил он, – все те ужастики на тему засилья Капитолийского холма цыганами, были не чем иным, как сном, более ранним, в теперешнем сне, уже более позднем по времени…»

Тогда, сделав попытку второго и окончательного пробуждения, он одной рукой, как можно сильней, ущипнул себя за щёку, а другой ткнул в подреберье. Но от этого, безусловно, бодрящего приёма Сирх ещё более отчётливо начал слышать горячие, страстные голоса, вперемешку с гулкими гитарными стонами и виртуозными струнными переборами. Более того, он смог даже ощутить пульсацию лёгкого вечернего воздуха, идущую в такт монотонно-ритмическому  гомону:

 

Ай, да-ну,  да-ну, да-най,

дра-да-ну, да-най…

Ай, да-ну, да-ну, да-най,

Дра-да-ну, да-най. Эх!

 

Сирх поднялся с земли и, слегка покачиваясь, пошёл на звук, который нёсся со стороны «золотой» поляны и сопровождался, к тому же, ярким заревом с периодически устремляющимися к небу искроизвержениями.

И там, на месте, оправдались самые ужасные его опасения. Да, там, у северного берега острова оказались люди. Целая компания людей. Настоящих, живых, хотя и сильно напоминавших неодушевлённо-тряпичные персонажи кукольного балагана в сценах  какой-то древней, безобразно буйной мистерии. Было их человек семь или восемь, и почти все они, как заведённые, под звуки скрытого в потёмках проигрывателя скакали возле пылающего костра, взмучивали пёстрыми одеждами ночную мглу и отображались метущимися тенями на макушках крон близстоящего орешника. Вокруг беснующихся фигур отсвечивали беспорядочно лежащие фрагменты разнородного мусора: пустых бутылок, обрывков газет и всякой прочей, принесённой с большой земли, мерзости. 

При виде столь вопиющего безобразия Сирх с тихим, жалобным стоном присел на корточки и обхватил обеими руками голову. В эту минуту он стал похож на древнего фавна, случайно выброшенного шальным потоком встречного времени из блистательной эпохи античных героев, культовых философов и козлоногих сатиров в чахлые лесопарковые заросли современного мегаполиса. Однако его пассивное уныние продолжалось  не столь уж долго, ибо вскоре «горюющему фавну» пришлось радикально перевоплотиться, уподобившись иному мифологическому персонажу – критскому чудовищу. Случилось это в связи с тем, что пришлые варвары посягнули на самое важное богатство Кирпичного острова, принявшись вдруг, ни с того ни с сего, курочить ветви «священного» орешника. Причём, делая это, скорее, из озорства, нежели ради добычи орехового угощения – о чём свидетельствовал ужасный гвалт, возникающий в процессе происходящего действия.

– Ленчик! Ленчик! – требовал визгливый голос с настойчивостью мольбы голодающей нищенки. – Отломи мне вон ту веточку! Отломи!

– Клара! Давай, на себя тяни!

– Ленчик! Ленчик! Отломи…!

– Аккуратней тяни…!

С резкостью ружейных выстрелов разносился треск сухого дерева по всей округе Кирпичного острова…

Такого Сирх терпеть, конечно, уже не смог. Он отчаянно возопил,  воинственно выпрямил грудь и бросился в атаку на разнузданных интервентов, посеяв одним только своим стремительным появлением немалый переполох в их вражьем расположении. Используя фактор внезапности, он легко опрокинул на спину оказавшееся на его пути некое гермафроидальное существо, мимоходом шмякнул кулаком по шее какому-то опешившему «студенту» и зачем-то вцепился зубами в левую руку мускулистому амбалу, стоявшему в стороне и не принимавшему особо активного участия в происходящем безобразии.   

Последний, впрочем, оказавшись мужчиной не робкого десятка, мгновенно нашёлся с ответным действием и, в свою очередь, нейтрализовал Сирха апперкотом свободной правой руки в солнечное сплетение. Сирх тихо, как подкошенный куст, увалился в траву, скрючился в три погибели и издал низкий горловой звук, похожий на рокот затухающего кратера. И хотя в этой его выходке просматривались явные признаки симуляции, молодые люди не на шутку испугались и, приступив к незнакомцу, поспешили оказать ему своё посильное вспоможение. Они «оживляли» Сирха, поливая его голову холодной водой, щупали на его руке пульс и в общем потоке сумбурных восклицаний достаточно примирительными интонациями выражали своё естественное недоумение:

– И откуда ты только, батя, взялся такой? Бросаешься на людей, кусаешься… Что мы тебе сделали? Речь-то, хоть, понимаешь человеческую? Давай мириться и знакомиться! На-ка, пивка попей…  

Более всего в этом хоре голосов выделился уже знакомый фальцет неугомонной подруги Ленчика.

Понятно, что Сирх из интервентских рук пиво принимать не стал. Более того, воспользовавшись моментом усыплённого внимания, он с неожиданной резвостью вскочил на ноги, схватил с земли самую увесистую стеклянную бутыль и шваркнул ею по голове первого, кто попался ему под руку. По воле случая этим первым попавшимся оказался всё тот же «студент», пострадавший при предыдущем нападении.

Бедняга вследствие полученного удара как-то очень странно завихлял бёдрами и, бессмысленно тараща глаза, принялся быстро-быстро семенить ногами, то наворачивая возле самого костра опасные круги, то резко шарахаясь от огня в сторону. Невидимый проигрыватель тут же жалобно запричитал из бархатной темноты задушевно-страдальческим голосом:

 

Ой, да зазноби-и-ло-о-о-о,

Ай! ну, ну, ну, ну, ну, ну…

Ты ж мой голо-о-вку,

Вуты, вуты, вуты, вут…

 

…и Сирху стало не по себе от мелькнувшей в голове догадки о возможных последствиях столь эксцентричного представления. Потому он, поспешив выказать готовность к примирению, отбросил в сторону свою убойную бутыль, поднял руки вверх и громко крикнул: «Мир!». Однако этот жест не смог уже вызвать положительного действия – механизмы самообороны и возмездия одновременно включились в работу. Грубая физическая сила уронила Сирха на землю, протащила за шиворот сквозь колючую щетину сырой травы на несколько метров вперёд и начала стискивать руки-ноги упругими путами, состоявшими, как потом стало видно, из брючных ремней, женских поясов и даже одного солдатского галстука. При этом имели место, как бы случайные, тумаки, нецензурная брань и бьющие прямо в самое лицо тошнотворные перегарные запахи.

В конце концов, интервенты, что называется, выпустили пар, слегка успокоились и после краткого, прошедшего над сирховым телом совещания определили план дальнейшего действия. Согласно общепринятому решению, они кое-как загасили костёр и спешно начали уходить с острова, бережно ведя под руки, впереди всех, своего контуженого товарища, а в конце процессии, кое-как неся на плечах связанного по рукам и ногам экс-губернатора Кирпичного острова. Очевидно, первому был предназначен травмпункт, а второму – полицейское отделение. Где-то сбоку из темноты продолжал вякать проигрыватель. Обстановка была самой трагической.

– Варвары! –  напоследок изо всех сил возопил Сирх, с тоской во взоре провожая  картины безвозвратно уплывающего вдаль Кирпичного острова, и выражая надрывом голоса всё свое неподдельное огорчение. Про себя же он задумал следующее: «Ну, ничего, вражья сила, скоро будем подныривать “крематорский разлив”, а там я возьму да и захлебнусь. Захлебнусь специально, до смерти, и ничего вы тут со мной уже не поделаете. К тому ж, ответственность за меня понесёте, уголовную! Так что, умру красиво, вам назло и даже, может  быть, полезно для дела и весело…»        

Однако вскоре Сирх с удивлением обнаружил, что маршрут, по которому интервенты уходили с «кирпича», пролегал вовсе не через «крематорский разлив», а сквозь заросли черёмухи, чудно благоухавшие в ещё недавние весенние месяцы. Таким образом, план его нарушился, и захлебнуться, в связи с отсутствием воды, не представлялось никакой возможности. 

Это был какой-то новый островной географический парадокс, на разгадку которого у Сирха, увы, не оставалось уже ни сил, ни времени.

 

А на следующее утро Сирх оказался в стенах до боли родной и знакомой ему психушки, так называемой «миркинсоновке». Однако ж, что примечательно, не очень-то расстроился по этому поводу. Деваться-то ему, всё равно, теперь было некуда. Здесь же имелось всё необходимое: еда, постель, бельё и даже комната с телевизором. А к тому же, по-прежнему, на своём посту трудился незаменимый, благородный доктор Вернер, всегда славившийся среди ветеранов лечебницы своим гуманизмом, демократичностью и профессиональным пониманием проблем местного населения. Вот и теперь, во время утреннего обхода, доктор увидел Сирха, радушно улыбнулся и со словами: «А ну-ка, ну-ка, давайте побеседуем…», завёл  старого знакомого в свой кабинет и усадил в удобное кресло, предназначенное, видимо, для посетителей и пациентов, пользующихся определённым доверием.

– Что ж это вы, голубчик, – спросил он тёплым, интеллигентным голосом, усаживаясь напротив, – опять попали к нам? Честно говоря, не ждал, что мы с вами так уж скоро здесь снова встретимся. Вы ж у меня всегда были в разряде, так сказать, наиболее вменяемых.

– Да, доктор, да… – согласился Сирх с печальным оттенком в голосе, – ну, а что я мог сделать, если там, в полиции сидят совершенно непробиваемые олухи. Не верят ни одному моему слову: ни тому, что я жил на необитаемом острове, ни тому, что я был первооткрывателем этого острова… но вот ведь и вы, доктор, кажется, мне тоже не верите!

– Нет, почему ж, – возразил Вернер совершенно искренне. – Я насчёт этого, как вы выражаетесь, острова ничего особенного не думаю. Говорят там и вправду что-то есть – какой-то военный объект. Что-то вроде резервной территории министерства обороны, кажется,… и как вас только попасть туда угораздило? Впрочем, – доктор сделал некоторую паузу с размышлением, – впрочем, как вы туда попали, меня это не касается. Данным вопросом пусть занимается их отдел безопасности или кто там ещё – не имеет значения. Сюда же вас доставили по совершенно другой причине, – доктор печально вздохнул и развёл руками. – Что ж это вы, уважаемый, на людей-то бросаетесь. Бутылкой дерётесь,… кусаетесь. Разве ж можно так? Ай-яй-яй, ведь вы же интеллигентный человек, насколько я знаю, с высшим образованием…

– А как же, доктор! – воскликнул Сирх, еле сдерживая слёзы в голосе. – Как же я мог ещё поступить, если они вели себя как самые настоящие дикие варвары! Ну, пришли отдыхать – отдыхайте, а гадить-то зачем? Деревья ломать-то зачем?!

– Да, да… конечно, – согласился доктор, – они, безусловно, варвары, вандалы и так далее. Но, согласитесь, устраивать драку из-за этого – стоит ли? Хочу вам дать совет: вы не осуждайте их. И не нервничайте. Относитесь к этому философски. Ну, скажем, возьмите за основу мысль о том, что они, вот эти люди, не виноваты в своём невежестве, ибо не ведают, что делают. Считайте, что они таким образом просто выполняют свою программу – они запрограммированы на разрушение. Они вандалы по своему предназначению. Понимаете, какая история?

– Да, – неуверенно ответил Сирх и тут же поинтересовался. – А кем они запрограммированы?

Доктор слегка растерялся от такого вопроса. Он надул щёки, для чего-то встал, пожал плечами и признался:

– Ну, это я вам пока не скажу – кем … это вы уж сами как-нибудь додумаете. Вспомните, например, тех классических вандалов, которые разгромили древний Рим и представьте себе, что ими двигало. Я думаю, вам это будет сделать несложно. Ведь вы достаточно хорошо знакомы с римской историей…

Сирх опустил голову и покраснел. Доктор заметил его реакцию и так как был человеком деликатным, поспешил с объяснением:

– Я имею в виду ваше старое увлечение древним Римом – его, так сказать, историей. Я нисколько не намекаю на какие-то аномальные явления в вашей психике. Ведь даже многие, очень многие великие люди порой настолько входили в образ своих идей, что начинали физически чувствовать их проявления. Поэтому лично я не считаю те, ваши, ну что ли, откровения какими-то нездоровыми проявлениями. Вы знаете, я бы даже сказал, что они, скорее, служат признаком вашей скрытой гениальности.

Сирх благодарно кивнул головой и сохранил молчание. Доктор тоже помолчал, сел на место и вдруг как-то совершенно просто и естественно спросил:

– Так вы, что ж, Рим теперь уже больше не посещаете? Не бываете в этом прекрасном Вечном Городе?

Сирх пристально посмотрел доктору в глаза и тоже спросил:

– А вам разве это интересно?

– Ну да, конечно, расскажите, если можете.

– А вы будете записывать?

– Да нет, – пообещал доктор, – зачем же! Мне это интересно чисто по-человечески. Расскажите, пожалуйста.

– А что рассказывать-то? – Сирх вздохнул и скроил на лице ещё более скорбное выражение. – Быть-то я там был – один раз. Недавно. Но там, доктор, всё кончилось очень и очень плохо. Такая у них там деградация и разруха, что говорить-то не хочется. Вот, представьте себе, сидят в общественной бане этакие зажиревшие боровы – распущенные как плебеи, изнеженные как женщины, и называют себя патрициями. А какие ж они патриции, если их гражданство было за деньги куплено? Они, или их родители, или, в лучшем случае, их деды приехали откуда-то с периферии и зацепились всеми правдами и неправдами, то есть пристроились. Ладно, хорошо, это понятно – человек всегда ищет наилучшие условия, но как они смеют отождествлять себя с теми великими латинскими героями, которые полегли в многовековой борьбе за римское процветание?! А эти ж только жрут, пьют да пытаются умножить всякими лечебными снадобьями свою мужскую силу и при этом, заметьте, совершенно не размножаются! Да ещё и имеют наглость или глупость, обвинять во всех общественных язвах не себя, а приезжее население – тех, которые только чуть-чуть позже их самих в Риме освоились.  Вот, мол, житья от этих инородцев никакого нет, под себя всё кругом подмяли – и на рынках, и в банях, и даже в общественных собраниях. И воевать-то они не хотят, а работать, так и тем более. И только с деньгами мухлюют, да своих родных повсюду пристраивают. Они, мол, эти мерзавцы, взятки дают нашим чиновникам, притесняют наших юношей и сманивают девушек…

Тут Сирх очень резко замолчал – ему показалось, что он слишком много и откровенно говорит и говорит, явно, лишнее. Но доктор по-прежнему был добр, дружелюбен и внимателен.

– Да, конечно, всё это так, – согласился он. – Жители великой империи должны соответствовать своему уровню и своему назначению. Иначе они обречены на историческое поражение…

Тут доктор Вернер снова встал, подошёл к Сирху и, дружески похлопав его ладонью по плечу, сказал:

– Ладно, всё будет хорошо. У вас просто немного здоровье ослаблено, нервы расшатаны – это дело поправимое. Мы вас чуть-чуть подлечим и скоро выпустим.

– Спасибо, доктор, – ответил пациент, слабо улыбаясь, – только мне теперь спешить-то некуда…

 

Пива, конечно, в больнице не наливали. К сожалению. Зато, среди больничных старожилов Сирх нашёл немало знакомых, встречей с которыми был по-настоящему обрадован.

Здесь был, например, всемирно известный силач, чемпион мира по поднятию неупакованного студня. Этот чудак утверждал, будто подобные соревнования ежегодно проводятся в Лас-Вегасе и он каждый раз каким-то таинственным образом в них принимает участие. Внешне он казался типом очень заносчивым, однако ж, на деле, был безобидным малым, не способным ни на какую более-менее серьёзную агрессию.

Был тут и тщедушный старичок, который имел обыкновение подходить к каждому новоприбывшему, чтоб задать один и тот же вопрос: «Вы не узнали меня?» Как правило, его не узнавали, и он ужасно расстраивался по поводу этого.

«Ну, как же вы можете меня не узнать!? – вопрошал он, обиженно шамкая беззубым ртом, – ну, посмотрите, пожалуйста, на меня внимательней». Он, поворачивался в профиль и задирал голову вверх, выставляя вперёд свою бородку клинышком. Грубые алкаши посылали его, куда подальше, сразу же. Иные ж психические, будучи более деликатными, вступали в диалог, в результате которого выяснялось, что старичок был не кто иной, как сам товарищ Миркинсон – легендарный участник революции и герой гражданской войны, и именем его как раз и была названа психиатрическая лечебница, в которой он сам же проходил лечение.

«Да, да, да!– возбуждённо восклицал он, – я вот этими самыми руками (он вытягивал свои худые синеватые руки вперёд) делал революцию и строил ими же новую историю, которая должна была закончиться великолепным, светлым будущим. Так что они (старичок кивал седой головой с серыми проплешинами куда-то за оконный проём) обязаны мне всем, что у них есть. Обязаны мне своими высокими постами, званиями, наградами, и поэтому они, из страха, заточили меня сюда – в эту, названую моим же именем, грязную психлечебницу… Ничтожные трусы! Завистники! Бездари!»

Старичок от самовозбуждения начинал суетливо бегать по коридору взад-вперёд, при этом полы его серого халата раздувались, как бурка скачущего на горячем коне комдива – во всяком случае, наверно, так представлялось ему в собственном воображении. Тут обычно появлялись санитары, чтобы успокоить героя гражданской войны своими испытанными методами. В противном же случае, он мог начать нешуточно буйствовать – пинать ногами всё, что, на его взгляд, плохо лежит, и орать визгливым голосом: «Что за бардак, что за свинарник устроили в заведении моего имени!? Я не потерплю! Я буду жаловаться…» и так далее.

Ещё в числе знакомых старожилов Сирх встретил «лётчика» – того самого, который вот уже несколько лет в одном из укромных уголков больничного парка строил из всяких списанных предметов хозинвентаря самолёт. Этот неутомимый труженик собирался в один прекрасный день с двумя-тремя ближайшими сподвижниками взмыть на своём детище в синее небо и унестись куда-нибудь подальше от стен скорбной обители.   

Желающих улететь с ним было значительно больше, чем мог вместить в себя летательный аппарат, и поэтому между некоторыми миркинсоновцами происходило постоянное состязание в деле содействия местному самолётостроению. «Летчику» нравилась вся эта суета вокруг его творчества. Нравилось, что ему многие верят, что на него многие надеются. И вообще, этот «лётчик» был, наверно, единственным по-настоящему счастливым человеком во всей миркинсоновской обители. Потому что, в отличие от многих своих «серых» собратьев, он испытывал каждодневную радость и удовлетворение оттого, что приделывал к своему творению какую-нибудь очередную детальку, какую-нибудь новую фиговинку, улучшающую либо летательные возможности, либо внутренние удобства, либо внешний вид его творения.

Правда, один раз «лётчик» пережил глубочайший стресс. Это случилось, когда больничный завхоз – человек напрочь лишённый ума и фантазии – сильно изломал уже почти готовую небесную колесницу и хотел вывезти её на грузовой машине вместе с мусором.

И, ох, как «лётчик» кричал тогда! Ох, как он буйствовал – два санитара еле-еле с ним управились.

А добрейший доктор Вернер, узнав о случившемся, пожалел «летчика» и, говорят, очень сильно отругал завхоза, потребовав, чтобы тот больше никогда не смел мешать делу местного авиастроения. Правда, при этом, он, якобы, дал завхозу и такое наставление: «Смотри, чтоб только этот деятель и впрямь не улетел куда-нибудь на своей штуковине…»

А завхоз тоже, якобы, мрачно ответил доктору: «Да куда он денется, когда нету у него топлива?»

 

Ну, а сразу после Нового года Сирх наткнулся в стенах лечебницы на ещё одного старого, хоть и нельзя сказать, чтобы очень хорошего, своего знакомого.

Не сразу можно было и узнать его. Во-первых, из-за того, что здесь, в больнице засекреченный разведчик числился всё-таки не по прозвищу, а под своим нормальным гражданским именем. А, во-вторых, потому, что внешний вид его был просто неузнаваемым, ибо всё говорило о чрезмерных злоупотреблениях в условиях бурно проведённых последних недель жизни. Или даже месяцев.

Лицо его стало земельно-серым, одутловатым и обильно испещрённым ещё не вполне зажившими следами так называемой «асфальтовой» болезни. Глаза бессмысленно блуждали, но иногда, на мгновение, в них проявлялось выражение диковатого изумления, а то, даже и откровенного ужаса. Из этого галлюцинотворного состояния Вубо выходил  мучительно и медленно, был угрюм и раздражителен. Правда, собратья по недугу проявляли к нему сочувствие и всемерно поддерживали его словом, делом и даже какими-то таблетками, наверняка, подпольного происхождения.

Психические же либо держались от него подальше, опасаясь встречаться даже взглядом, либо, если и обращались к нему, то с подчёркнутым уважением. Они понимали, что беспомощность и слабоумие вновь прибывшего пациента явление временное. И что, возможно, скоро его ещё достаточно сильный организм очистится от алкогольного яда, окрепнет на казённых харчах, и в стенах «миркинсоновки» станет больше одним пассионарием, имевшим вес в «комитете  внутреннего неформального самоуправления».      

Сирха же при виде этого ныне жалкого субъекта занимала только одна гипотетическая тема – потом, когда это будет иметь смысл, подойти к нему и в отместку за трагедию погубленного острова сказать что-нибудь достаточно язвительное для посрамления его глумливого сознания, но, конечно же, недостаточно сильное для получения в ответ по физиономии.

Ведь ничто не могло отвратить Сирха от уверенности в том, что именно Пятница являлся  причиной постигшего остров несчастия в виде пагубного варварского нашествия.

      

Так Сирх продолжал жить, отбывая в лечебнице месяц за месяцем и радуясь в конце каждого дня тому, что его ещё не выставили на улицу. «Главное, перезимовать, – загадывал он, – а весной уж как-нибудь выживем».

Правда, конкретных планов путей выживания у него в запасе пока что не было. Будущее пряталось в тумане, прошлое было основательно порушено, существовало только настоящее – да и то зыбкое. И даже Кирпичный остров потихоньку уходил в забвение, и Сирх, закрывая глаза, уже с трудом мог представить себе, как этот остров на самом деле выглядит. А если любимый берег и снился ему по ночам, то в совершенно неузнаваемом виде, так что, местами красоты его ландшафта доходили до крайне абсурдной, почти безобразной степени. Фотографий же «кирпича» у Сирха тоже не было. И он никогда не пытался ими обзавестись, считая фотообъектив слишком грубой заменой человеческому видению…

Между тем, зимняя стужа шла на убыль, продолжительность светлого времени суток увеличивалась, солнце набирало силу, приближалось мартовское равноденствие. И среди миркинсоновцев начиналось заметное оживление, которое особенно сильно активизировалось в среде алкоголиков, прошедших полный курс реабилитационного лечения. Заметно было, как они уже всеми силами рвутся на волю, вымаливая, выпрашивая, а то даже требуя у докторов немедленного освобождения. И такое их внезапно наступившее свободолюбие объяснялось не только тем обстоятельством, что весенний, южный ветер стал чаще доносить из далёких светлых полей в их душные палаты запахи дыма костров и преющей земли с прошлогодними травами. И не только желанием вкусить на лоне природы традиционный весенний коктейль, состоящий из незамысловатой смеси дешёвого портвейна, варёной колбасы и мартовской воздушной свежести. И даже не той чудесной метаморфозой, в результате которой их старые верные подруги становились игривыми нимфами, а они при виде своих подруг уподоблялись козлоногим сатирам с глумливыми и окривевшими от радости физиономиями. Но, в значительной степени, тем, что многие знающие люди (а к таковым относились и некоторые заслуживающие доверия санитары, и многие больничные старожилы, и, наконец, всё тот же доктор Вернер), так вот, все они предрекали скорый и неизбежный наплыв нового сезонного контингента, так называемых, весенних «обмороков».      

Основанием же для данного опасения служил очевидный факт слишком раннего и активного весеннего наступления. А нужно заметить, что весенние «обмороки» принципиально отличаются от своих, казалось бы, ближайших собратьев – осенних  «обмороков». Тех, которые, по большому счёту, не представляют для окружающих какой-то уж очень большой опасности. Ибо осеннее обострение обычно формируется как депрессивная реакция на затухающую активность внешней природной энергетики. Другое ж дело, весеннее обострение, основной предпосылкой которому служат чрезмерно сильные сезонные факторы (яркое солнце, искромётный снег, уличное оживление, эротические образы и т. д.).

У людей одарённых (или, наоборот, обременённых) слишком чутким воображением, все эти посылы неумолимо концентрируются в самом центре сознания и начинают опасно резонировать. Тогда с ними происходит вот что: вследствие защитной реакции организма, начинают отключаться обширные зоны коры головного мозга – наступает торможение реакций. Оставшиеся в дежурном режиме обособленные очаги бодрствования работают всё ещё достаточно активно, но в силу автономного состояния более непредсказуемо. Поэтому уже на первых порах человек, оглушённый весенним светом, приобретает признаки явно неадекватного поведения. По выражению простонародному, у таких людей начинает «сносить крышу». Говоря же более наукообразным языком, жертвы весеннего пробуждения становятся носителями параноидального синдрома, особенно ярко выраженного на фоне их гипнотического умопомрачения. Эти самоуправляемые сомнамбулы зачастую, не жалея ни своих сил, ни чужих жизней, начинают воплощать в жизнь абсолютно бредовые идеи, рождённые на самом дне их воспалённого страстью сознания.

При этом следует заметить, что у каждого, кому приходилось более-менее внимательно наблюдать особенности поведения данного контингента, обычно складывалось впечатление, что эти самоуправляемые сомнамбулы не так уж и самоуправляемы, но, что кто-то извне умело определяет и направляет их действия. То есть над ними как бы существует некий координирующий центр управления.

Подобное мнение возникает вследствие одного известного феномена, сущность которого заключается в том, что «обмороки» могут сходить с ума поодиночке, но идти при этом в общем направлении. Они, обычно, видят похожие сны и видения, слышат похожие голоса и стремятся к перестроению окружающего мира примерно одними и теми же методами. И ещё одна особенность: большинство «обмороков» при всей своей яркой индивидуальности и эгоцентричности непреодолимо тянутся к «общественному служению». Они неустанно создают всевозможные комитеты, общины, отряды, партии и прочие объединения. Наиболее продвинутые из них активно используют средства массовой информации и различные виды творческой деятельности, дающие им дополнительные возможности для самовыражения. Таким образом, «обмороки», находящиеся в процессе харизматического призвания, как правило, очень опасны для нормального, устоявшегося социума. Однако, нет худа без добра, пребывая в качестве активных структур, они находятся на виду и, благодаря этому, компетентные органы в структуре комитета общественной безопасности имеют возможность вести за ними постоянное наблюдение.

Хуже обстоит дело с маньяками-одиночками, отбившимися от «косяка» и потому не вошедшими ни в какие формирования, сообщества и объединения. Эти опасные «невидимки» могут в течение многих лет сеять вокруг себя бациллы ужаса, добровольно готовясь к роли экспонатов в галерее адского паноптикума. Их поступки обычно страшны и бессмысленны. Издревле люди более всего боялись именно таких вот интровертивных «обмороков» и обходились с ними самыми радикальными способами: жгли на кострах, изгоняли в леса, побивали камнями, поражали осиновыми кольями…

Во многом такая, казалось бы, бессмысленная жестокость обуславливалась бытовавшими в народе суевериями. Издревле считалось, например, будто «обморочный» недуг заразен. А надо заметить, что жуткая перспектива собственнолично оказаться в одном ряду с подобными выродками, чрезвычайно страшила людей во все времена, в любом сословии и в каждом поколении. Однако следует честно признать, что народ, спасаясь от сего  страшного умопомрачения, практиковал не только репрессивные методы зачистки своих рядов, но придавал большое значение и бескровным приёмам личной профилактики и самолечения. К таковым, в далеко неполном списке, можно было бы отнести  продолжительный строгий пост, специальные молитвы, церковные таинства, обряды и келейное уединение.

Впрочем, со временем, многое в мире изменилось самым радикальным образом. Так что, теперь, вследствие секуляризации, материализации, модернизации, деаристократизации и прочих «…аций» стремительно прогрессирующего общества, все вышеперечисленные мероприятия попали в разряд средневековых анахронизмов и для большей части населения отождествились с совершенно иррациональными способами мировоззрения. К тому же последнее время, в силу ряда причин, увы, ознаменовалось фактами самых настоящих обморочных эпидемий, для борьбы с которыми стали требоваться иные, новые, более быстродействующие и простые в применении методы душевного оздоровления. Медицинские пилюли, смирительные рубашки, электрошоки, одиночные камеры-изоляторы… вот далеко не полный перечень широко применяемых способов современного и эффективного лечения.  

 

В начале апреля Сирх, пройдя кабинет главного врача, больничную канцелярию и хозблок (где ему в дополнение к имевшемуся пиджаку безвозмездно выдали оставшуюся от какого-то жмурика курточку), покинул апартаменты стационара вместе с двумя незнакомыми ему дамочками из женского корпуса. Те, прямо с места без оглядки, издавая весёлые щебетания, сорвались и понеслись по начинающемуся от психлечебницы проспекту Просвещения. Через полминуты они уже скрылись из виду.

Сирх не спешил. Некоторое время он ещё покружил возле обители, давшей ему приют на зиму. Жаль было оставлять эти старые кирпичные корпуса с непроницаемыми зарешеченными окнами. Только теперь Сирху стало совершенно очевидно, что, не взирая ни на какие обстоятельства, там существовал хороший, уютный мирок. Ибо много в «миркинсоновке» обитало людей и культурных, и грамотных, и замечательных, и талантливых. И все они жили бок о бок как равные – не обиженные и не избалованные. И даже алкаши не портили, но, наоборот, как-то по-особому обогащали бытовой колорит данного лечебного заведения. Кому и зачем понадобилось всё это разваливать!? Хотя понятно – большой наплыв «обмороков» – тут уж ничего не поделаешь…

Примечательно, что за неделю до выписки Сирха состоялись «торжественные» проводы «лётчика». Но надо заметить, что и тот по поводу внезапного своего освобождения  так же не выказывал особого восхищения.

– Ох, братцы, как это сейчас не вовремя! – говорил он бывшим соратникам, с явным сожалением. – Ведь мой самолёт почти готов. Вылет мог состояться через неделю-другую, не более... Я и насчёт горючки уже позаботился…

– Ничего, сынок, ничего! – увещевал «летчика» герой гражданской войны и революции. – Вот увидишь, к середине лета, всех этих сезонных гастролёров повыметут, и вы все снова здесь понадобитесь. Придёте, а я вас тут и встречу, как полагается. Меня ж отсюда никто никуда не выгонит – потому как это, ребятушки, моё заведение. В честь меня оно и названо. Так что, я за аэропланом присмотрю – не позволю этому заполошному каптёру курочить нашу передовую авиатехнику… Под «каптёром» подразумевался завхоз, конечно же.

Совершенно по-иному, как люди, знающие себе цену и место в обществе, уходили реабилитированные алкоголики. Многие из них были полны оптимизма и имели о будущем достаточно ясные представления. В ответ на неосторожно обращённое к ним пожелание «до свидания», следовало амбициозное наставление: «Ну, уж, дудки! Это дурики пусть между собой досвиданькаются – им тут дом родной. А мы возвращаться сюда вовсе не намерены».

«Ай-яй-яй – тихо и горестно вздыхал Сирх, глядя на заносчивых крикунов искоса. – Ну, ведь, самомнение прямо как у римских лавочников. И строят-то из себя, понимаешь ли, шут знает что – патрициев, не менее. А сами… да даже и не как лавочники, а как люмпены,  самые распоследние…»

Да, Сирх всегда держался подальше от представителей этой шумной касты – частью из опасения за себя, частью даже из презрения к ним. Потому что вели они себя, зачастую, откровенно хамским образом. Но всё-таки, и это следует подчеркнуть, наверно не так, как «обмороки».

Теперь же, в связи с «обморочной эпидемией», в «миркинсоновке» воцарится другой климат. Совершенно иными окажутся порядки и взаимоотношения. Трудно, наверно, придётся и доктору Вернеру, и санитарам, и нянечкам, и даже отставному разведчику Вубо, который, как ни странно, очень плотно застрял на казённом обеспечении. «Этот Вубо, – думал про себя Сирх, – конечно же, свинтус порядочный, но всё равно, жаль его. Какой- никакой, а человек, все-таки...» 

А ещё стоило бы посочувствовать и легендарному комдиву, именем которого была названа психлечебница. Ведь именно на нём, на «комдиве», будет теперь держаться очень многое, в смысле сохранения традиционных миркинсоновских ценностей. Сможет ли он вынести такое испытание?! Такую, можно сказать, историческую ответственность!

 

Перетрясая в голове воспоминания и систематизируя свои размышления, Сирх незаметно удалился от бывшей своей обители и шёл уже по Раздельной улице. Тут он остановился, огляделся по сторонам, чтобы сориентироваться, попытался раскрутить в голове какую-то новую внезапную мысль, но тут же потерял её и пригорюнился. Потом вдруг обратил внимание на тот факт, что он стоит не просто так, глядя себе под ноги, но ещё и перебирает пальцами через тонкую подкладку казённой куртки какой-то провалившийся в карманную дыру предмет – выпуклый, округлый и твёрдый. В голове промелькнуло одно странное предположение.

 «Неужели?..» – подумал он и принялся озираться по сторонам, временами даже прикладывая ко лбу ладонь, как бы тем самым усиливая в себе способность к наблюдению. Не обнаружив поблизости ничего, что могло бы внушить ему опасение, Сирх вдруг, словно в болезненном припадке, всем телом, от копчика до шеи, извернулся почти в спираль. Затем каким-то совершенно неестественным образом завёл левую руку в правый, оттопыренный большим пальцем правой же руки, карман и с мимикой фокусника-комедианта извлёк оттуда на белый свет совершенно удивительный предмет – прозрачно-зелёный камень размером с перепелиное яйцо – не более. Вещь эта, как бы знаменуя факт освобождения от карманного заточения, тут же издала целый каскад ярких холодных всполохов, рассыпающихся в окружающий эфир мелкими изумрудными брызгами.

У Сирха при виде сверкающей на ладони находки вдруг закружилась голова, и даже возникло ощущение некой телесной онемелости. Он испугался, вспомнив слышанное ранее от кого-то утверждение, будто именно вот так у весенних «обмороков» начинаются их приступы болезненного обострения. Пришлось Сирху, от греха подальше, найденное сокровище поскорей спрятать в задний брючный карман, а для соблюдения телесного равновесия притулиться к близстоящей скамеечке.

Так он простоял минуты две-три, пока не очухался, а затем всё пошло своим чередом, как будто ничего особенного и не было.

Да, кто-нибудь другой, на месте Сирха, непременно тут же задался бы вопросом: а настоящий ли это камень-самоцвет или просто стекляшка, отличающаяся от традиционно-зелёной пивной бутыли лишь весом и формами? Да, кто-нибудь другой, но только не он. Потому что для Сирха важна была не материальная ценность находки, а благоволительный знак судьбы в начале нового этапа на пути его жизненного устроения. 

Что ж касается так называемых первоочередных вопросов быта, то здесь для Сирха особых сложностей не было: он просто, несколько минут спустя, не спеша, прошёлся по Раздельной улице, обращаясь к встречным людям с просьбой о помощи выписанному из больницы бездомному сумасшедшему. Сердобольным он говорил «спасибо», недоверчивым предъявлял справочку из психлечебницы. Результат похода оказался вполне удовлетворительным: пройдя по улице из конца в конец в обоих направлениях, он набрал денежную сумму, достаточную для приобретения литровой ёмкости пива и «долгоиграющего» бутерброда – длинного располовиненного батона с колбасной нарезкой. 

Вернувшись на давешнюю скамейку, Сирх с удовольствием выпил половинку пива, съел треть бутерброда и при этом несколько раз мысленно помянул того несчастного незнакомца, чьей курткой он воспользовался и, благодаря которому невольно приобрёл вещицу, возможно, ценную. Кем был этот его безвестный благодетель, не дождавшийся дня собственного освобождения? Была ли у него семья? Каким образом он приобрёл этот «самоцвет» и как собирался им воспользоваться? Возможно, здесь имела место какая-то очень романтическая история…

Тем временем, окончив свою скромную трапезу, Сирх достиг состояния полного физического удовлетворения. Он, ведь, не относился к той изувеченной цивилизацией категории горожан, которые не представляют себе нормального существования без крепких домашних стен, двойных железных дверей и глухих занавесок на окнах, сквозь которые можно рассматривать внешний мир самому, при этом оставаясь невидимым. А так же без уютного торшера с телевизором. И без холодильника с недельным запасом еды и выпивки. Без кабинета, кухни, туалета и прочих закуточных помещений где, будучи в миру, можно было удалятся от мира, сохраняя статус личной суверенности…

Итак, Сирх в условиях хорошей погоды был абсолютно свободен от оков быта и комфорта – они его нисколько не беспокоили. Имелись дела куда более важные, однако, априори, тоже уже имеющие решения. Сирх предполагал, что в ближайший час-другой он посредством электрички совершит путешествие за город и в укромном местечке зароет в землю свой «самоцвет». Зароет же он его не от кого-то постороннего и не от себя самого, зароет не как брошенный в землю ненужный талант, но как опущенное в добрую почву зерно, которое, возможно, даст со временем плод в виде нового Кирпичного острова.

Этот остров будет лучше прежнего, и Сирх станет обращаться с ним более бережно, без всяких безобразий и лишней самонадеянности.

Конечно, всё это свершится не так скоро и даже, возможно, в весьма удалённом будущем, но Сирху хотелось верить, что он доживёт-таки  до этого светлого времени…

«А ещё, – подумал он, – ещё следовало бы поскорей вернуться в родной древний Рим. Хотя бы для того, чтобы внести на обсуждение в Сенат давно задуманный законопроект о предоставлении пенсионного обеспечения народам, достигшим возраста этнической старости (не менее тысячи лет) и утратившим в силу исторических причин свою национальную идентификацию, с минимально-прожиточным уровнем пассионарной энергии. А вдогонку к закону организовать научный доклад о новейших методах выращивания островных территорий для содержания  вышеупомянутых этносов».

Это была нужная и очень своевременная тема, за которую вполне возможно было бы отхватить миртовый венец со значительным материальным дополнением. И, кроме того, если данный закон, войдя в силу, приживётся в веках, разве не даст он шанс самому Сирху (как этническому печенегу и последнему гражданину Великой Империи) на право законного обладание личным островом и специальной пенсией уже в будущем, то есть, в настоящем времени?!

«А что, какие наши годы! Почему бы и нет?» – Сирх улыбнулся и, закрыв глаза, продолжил радоваться яркому солнцу, знаменующему начало нового весеннего  наступления.

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование