В промежутках между снами / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

«И тьма над бездною…»

Быт. 1:2

Поблескивая в темноте угольком сигаретки, я вслушивался в звуки ночного города. Равномерно гудящее шоссе за углом убаюкивало. Ночь стушёвывала резкие контуры. Я скользнул взглядом по силуэтам крыш, и, словно взгляд мой имел собственный вес, съехал по ледяной корке на крыше куда-то в совсем непроглядную тьму.

Завораживающее свойство имеет темнота. Словно огромное, многомерное зеркало, отражает она пытливый взгляд внутрь того, кто его породил, как бы отмщая маленькой человеческой козявке за её назойливость. Древняя тьма, ведь ты до сих пор не познана до конца – словно бы и не прошло несколько тысяч лет человеческой истории, полной попыток разгадать твои тайны. С грустью признаю я, что ты права в своём высокомерии. Стоит только тебе накинуть прозрачную вуаль с пошленькими блёстками, как глубина твоих холодных глаз ускользает от нашего взора и видим мы лишь звёздное небо.

Я затянулся окурком в последний раз и ощутил точно такие же помигивающие искорки где-то глубоко внутри себя. Конечно, в который раз чересчур пафосно для того чтобы быть серьёзно. Самоирония всегда возвращала меня с небес на землю.

Я всё чаще замечал за собой склонность играть в прятки со своими мыслями. Бежать с одной мыслью по двору, передавать, запыхавшись и утирая пот, себя в руки другой и так и дальше по кругу. Делать всё, лишь бы не замечать этого изящного силуэта, одиноко стоящего в сторонке. Хотя от себя не убежишь. Круг замыкается, и ты останавливаешься, тяжело дыша и опираясь руками на коленки, и медленно поднимаешь растрёпанную ветром голову. Разгорячённый, ты фокусируешь свой взгляд – и уносишься вдаль, вглубь и вширь. Воспоминания словно просачиваются из тебя наружу, и ночь становиться прохладной, а ласковый ветерок – колючим и неуютным.

Я защёлкиваю балконную дверь на щеколду и иду на кухню пить чай. Задумчиво верчу в руках кружку, цоканьем ногтя словно оценивая её пустоту и вспоминаю, что больше всего она любила липовый чай. Две минуты он заваривался, потом я вынимал пакетик (но оставлял ложечку) и пододвигал сахарницу. Никак не могу припомнить, сколько кубиков она накладывала себе – но точно неимоверное для меня количество. Я же сахар не употреблял почти всю свою сознательную жизнь. Она никогда не вынимала ложечку – якобы для того, чтобы лучше рассеивалось тепло. А отнюдь не для того, чтобы создавалась такая по-домашнему уютная ложбинка на щёчке. Температура вообще играла в наших отношениях не последнюю роль. Где-то я читал, что для возникновения жизни на Земле и её последующего развития были нужны очень узкие температурные рамки. В этом я успел убедиться на собственном опыте. Я разводил чай холодной водой до нужной температуры, заводил зимой машину за четверть часа, вставал среди ночи, чтобы уменьшить отопление. Я вот не знаю насчёт всех женщин, но не называя имён, отмечу, что некоторые из них – ужасно изнеженные существа. Хотя, с другой, то есть её, стороны, некоторые из мужчин – тоже не показывая пальцем – не менее ужасно рассеянные и… а вот грубоватым я никогда не был. Скорее – неприхотливым. Это всё же разные вещи. Две большие разницы.

С высоты пролетевшего времени все эти наши ссоры из ничего кажутся забавными. Даже смешными. Как у Есенина – «Смешная жизнь, смешной разлад». А когда-то всё было очень серьёзно и грустно. Ведь смех высшей пробы – он сокрывает грусть, чтобы она не вырвалась из дланей и не ужалила своего обладателя. Нужно уметь не выпускать её. Долго учиться этому. Всё по Роберту Рождественскому – «Одиночество, ты – профессия / До безумия сложная». И это я ещё до Бродского не добрался, читатель.

А Бродский здесь был бы очень кстати. Кого ещё цитировать иммигранту, как не другого иммигранта? Как много здесь смешного и нелепого! На самом деле не всё так чрезмерно гиперболизировано, как у Задорнова, но как говорил один мой знакомый, играя с внуком в горячо-холодно – тепло, голубчик, тепло. Гомерический хохот она вызывала у меня бытовыми мелочами. А иногда – желание уйти, громко хлопнув дверью. Может, я неправ, и это всё из-за того, что она – женщина, а я – мужчина? И мы никогда и не поймём друг друга до конца? Может, в этом великая сермяжная правда? Тем не менее, обычай замораживать хлеб в морозилке, например, я не встречал нигде более, как в канадских семействах. Равно как и помидоры с огурцами.

Были и чудесные вечера, наполненные уютом и теплом. Она ставила блюда с шкворчащим ужином на столешницу, я приносил столовые приборы, и у нас была иллюзия тихого семейного счастья. После, окрылённый вином, я гладил её волосы и убирал за ушки. Я нежно целовал их выпуклости, и мне хотелось, чтобы время остановилось – так нам было редко хорошо вдвоём. Но время ускользало, словно пряди между пальцев, и вот я стою возле запертой двери и не хочу осознавать того, что слышу.

Это сродни отрезвлению понедельничного утра, когда осознаёшь, что жизнь кончилась с выходными, и будущее уныло. Оно полно насилия над своими желаниями и ощущениями. Ты вытаскиваешь своё сознание из причудливого мира снов и кидаешь его на растерзание однообразным будням. А как оно причудливо бывает, это зазеркалье, как многомерно! Я редко помню свои собственные сны. Они не всегда меня радуют. Но, Боже, как в них легко дышится, как свежо и прекрасно парить и забывать о быте, пошлости, смерти. Я когда-то летал на планере, это реминисценция того чувства полной свободы. Или любви. А потом многомерный мир схлопывается, это называется компактификация в теории струн. И остаётся только неуловимый аромат. Сентиментальная грусть.