В декабре, восьмого числа тысяча девятьсот девяностого года, расписались мы с Ириной. Непросто всё, конечно, было – это ведь у всех так. Тётки родные отговаривали: «Не женись на ней, она бедная, мало зарабатывает, а ты сварщиком на заводе отопительного оборудования работаешь. Зарплата у тебя шестьсот рублей. С такими деньжищами надо тоже богатую искать». Давили они на меня сильно, но не это саднило мою душу. Мама моя их слушала, а я-то знал, что мама моя не того поля ягода. Но ведь зло-то не дремлет, на осуждении зиждется. Говорили маме, что родители Ирины выпивают и так далее. Я же видел другое: редко кто не выпивал вообще, но ведь работали они, Ирины родители. Мама Александра Фёдоровна в больнице, отец Борис Семёнович в леспромхозе, да и простые, душевные люди они были, к тому же с чудной фамилией Вяльмискины. Ира моя мастером по пошиву верхней женской одежды работала. Помню, принёс ей на работу цветы. Попросил позвать кого-то, чтобы вышла из цеха. Стоит, смотрит то на меня, то на них, смущается, а у меня, знамо дело, душа радуется. И вдруг, улыбнувшись, говорит: «Заходит наш работник и говорит, что зовут Валю Мискину. Весь цех тогда смеялся, и конечно же догадались, кого зовут. А тут в скорости друг Сергей Козлов на свадьбу пригласил. Пришёл к Ирине, смотрю, сидит, на меня глядит, да как глядит-то! В такие минуты и понимаешь, что Бог есть любовь. И что именно для нас, многогрешных людей, есть любовь, которая всю жизнь до самой смертушки нас спасает. А ежели особо задуматься, то и после ухода из земной жизни по-православному эдак-то бывает. Я и про свадьбу-то Серёгину забыл, и песня вскорости вот какая придумалась: «Года нашей жизни бегут мимо нас. Я с чистой душою влюбился сейчас. Я всё своё сердце тебе подарил. Тобою я грезил. Нескладно так жил. Пусть злые людишки пророчат беду. Ведь злым языкам не понять, почему. Как люди влюбляются, вместе идут. Гонимые часто, встают и живут. Хочу я всю нежность тебе подарить. Хрустальную верность в бокале испить. Наш путь, он по жизни нелёгкий, пойми. Ты, счастье моё, посвети мне в пути. Мы вместе с тобою – невзгодам назло. Кольцо золотое не зря нам дано. Моя дорогая, признаюсь тебе: Мы вместе, как птицы парим в синеве. Я вот размечтался, хочу, чтобы все. Вот так же любили, поверив мечте. В любую погоду, в любые года. Пускай не оставит вас песня моя».  Так вот и поженились мы с Ирой зимой. И отпуск у обоих выпал на начало мая. Многие, знамо дело, на юга, а мы по деревням. Теперь, спустя двадцать пять лет, ох, как понимаю, почему именно так поступили. Ведь кажинный год летом  всё детство и юность возили наши родители нас по милым матушкам деревням. Невольно думаешь ныне, что так же на протяжении многих и многих лет было у миллионов русских и нерусских людей, живших в нашей многонациональной дружной стране.  Взяли билеты на самолёт, и «ТУ-134» через пять часов произвёл посадку в городе Горьком. Хорошо запомнил, что когда подлетали, то в самолёте крутили песню: «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт». Сели в автобус, и докатили нас до районного центра Ардатов. Там пересели на другой автобус и, проехав пять километров, оказались в дорогом моему глубоко наивному сердцу селе Леметь. Спускаемся с могуче-обширной горы, переходим мосток. Любуемся на речку, на солнечные зайчики. Слушаем кваканье лягушек. Под белыми камнями полным-полно лежат они возле реки, укрываясь от жары.  Умываем лица прохладной водицей. Великое это людское удовольствие – набирать в ладони водицу из речки и умываться. И нет её, усталости-то после эдакой процедуры, потому как всё это дело всамделишное, то бишь волшебное. Поднимаемся на обширный взгорок, проходим многовековой тропкой проулок и окунаемся в кондовую Русь-матушку. У каждого дома свой, особенный узор, даже одинакового крыльца и то не сыщешь. Каждый хозяин что-то своё, эдакое затейливое добавлял. Под козырьком каждого дома свито ласточкино гнездо, и брёвнышки, и ставеньки, и детские воспоминания. И  самое удивительное, что всё увиденное тобою, не только снаружи, это внутри тебя. И опять же это у всех так, кто жил, живёт или просто любит деревню. Возле каждого дома множество кур, да каких! Разноцветные куры-то: и белые, и серые, и чёрненьки, и серо-буро-малиновые. Чего только мать-природа не родит. Всё на радость людям, гляди человече, любуйся миром всамделишным. Удивителен он кажинный день. А ежели засомневаешься в этом, гони её, печаль эту, подале от себя, ибо жизнь Богом дадена. И лучше чем то, что есть на Земле-матушке, вряд ли ты сыщешь, человек, даже не трепыхайся. Идём по многовековой деревенской улице, Богом хранимые старухи высыпали гурьбой, обсуждают новость: «Видать, к Данилиным кто-то приехал, – затем добавляют; с Братска». И, здороваясь с ними, глядя на изработанные руки, старенькую одежонку, всякий раз удивляясь их прозорливости, душой тем самым всерьёз прикасаешься к вечности. Вспомнилось почему-то, как эти старухи, стоя у колодца в стареньких загрубевших телогрейках, всерьёз жалели премьера Черномырдина, которого к тому времени сняли с должности. Так до сих пор слышится мне голос одной такой сердешной: «Как же он теперь жить-то будет?». С годами только понял я, что не смеялись они, а на самом деле его жалели. Подходим к дому, вижу греющую душу табличку со словами «Заречная, 20». Здравствуй, заветный дом, сердце трепыхается, хочет наружу выскочить, а в окне уж нас высмотрели и бегут, несмотря на годы, мои дорогие бабушка Татьяна Ивановна Куванова и тётя Евдокия Андреевна. Обнимаю моих натруженных жизнью, кажущихся такими худенькими родных людей. Плачут, утирают фартуками слёзы, а те текут и текут, и они снова их вытирают. Потихоньку приходят в себя, смотрю на заробевшую жену и знакомлю, памятуя о том, что скоро окажусь в таком же, как и она, положении. Проходим в избу, которая встречает нас приятной прохладой, молимся на старинные иконы, рассматриваем на стенах старые фотографии родных и близких. Опускаемся на широченные избяные лавочки и переводим дух. А мои бабушка и тётя уж вовсю забегали, и по их бодрости совсем не верится, что ещё десять минут назад они плакали навзрыд. На их стареньком деревенском столе с давно облупившейся краской появляется чугунок с ещё горячим хлёбовом, второй чугунок – с лапшой на молоке. Солёные грибы разного калибра, сало да огурцы. Бабушка наставительно говорит тёте: «Дуняшка, они городские, им в тарелки надо разлаживать. Беги в амбар принеси тарелок». Затем улыбается и обращается к нам: «Мы ведь прямо из цугунка с Дуняшкой хлебам». Усаживаемся за стол, достаю привезённый из Братска коньяк, слышу привычную реплику бабушки: «Дорогой, наверно, мне только хлебок». И все смеются. Хлебаем деревянными ложками суп, ими же молочную лапшу подцепляем. Смотрю на потрескавшуюся скатёрку и вспоминаю, как маленький, сидя за этим столом, пил после бани чай с блюдечка, прикусывая наикрепчайшим квадратным куском сахара. Как и сейчас любуясь старинным тульским самоваром. На огонёк зашёл троюродный брал Слава с будущей женой. Посидели, выпили, толкуя о жизни, затем он подругу свою в Ардатов повёз. Легли спать, чувствую: ползёт по мне кто-то, гляжу – огромный чёрный таракан, которых помню ещё по детству. Бывало, встанешь ночью во двор, включишь свет, а ими, этими чёрными, аж весь пол усеян, да кошки за ними гоняются. А тут я растерялся да и вскрикнул, бабушка на это спокойно так: «Ну цо ит ты надумал орать-то. Это таракашки, у нас их коты ловют». Деревенское волшебное пробуждение бывает дважды. Первый раз, когда пастух, щёлкая кнутом, гонит по деревне стадо коров, коз и овец,  Но после этого быстро и засыпаешь, а через часок-другой и сам встаёшь, не спится долго в деревне. Богатырской силой природа там напитана и человека ею щедро наделяет. Потому как дух там особенный, многовековой, намоленный предками дух. Даже ноженьки Преподобного Светильника земли русской Серафима Саровского были в Лемети, всё детство об этом мне бабушка рассказывала. За завтраком бабушка смущённо так говорит: «Простите, может, невкусно сготовлено. Ведь не так как в городе-то, поди». Это она скорее перед Ириной робела. А на столе меж тем стоял чугунок с пшённой кашей на молоке, томившейся в русской печи, яички, утром вынутые ею из гнезда и сваренные вкрутую. Ещё один чугунок с пюре, сверху которого золотилась аппетитная корочка. Улыбаюсь, целую бабушку: «Ну что ты, всё очень вкусно», и видя её нерешительность, продолжаю: «Бабушка, Ира моя из рабоче-крестьянской семьи, чего ты». Смотрю, потеплела, и как всегда прозвучало её любимое выражение: «Съешьте яицко-то». Молодые оно и есть молодые, отправились по гостям. Едем на автобусе в Ардатов. На жене скромная шапочка, а я любуюсь, глядя на неё, и досыта не могу наглядеться. Она ведь уже моего старшего сына Виктора в себе носила. Телефонов тогда сотовых не было, был один стационарный и то в колхозной конторе, поэтому предупредить, что останемся у Сергея Козлова, к тому времени переехавшего из Братска в Ардатов, я не смог. Утром на своём новеньком «Днепре» привёз нас Сергей в деревню. Вышла навстречу бабушка и то поднимет кверху руки, то опустит: «А я думаю, что я маме твоей Насте писать стану, пропал ведь парень-то с молодой женой». Прошло двадцать пять лет с той поры. Уже давно нет в живых моей дорогой бабулечки, но мне до сих пор стыдно, что я её не предупредил, хотя это было невозможно.  Куда ни  глянь на деревне – везде память, и память-то самое главное. Самая дорогая на свете, твоя личная, отпущенная тебе и каждому человеку Богом, память.  Помню, залезли мы с мальчишками по брусьям под самый купол давно недействующей старинной церкви. Сидим, любуемся окрест: кругом на великие русские дали деревень множество, и поля, все засеянные, сколько зрения хватало, всё было засеяно. Теперь думаю об этом так, что это Боженька так всё чудно устроил, что мы под высоченный купол-то залезли, чтобы мы, зелёная поросль, лики святых на стенах храма лучше разглядели. Ведь дошло затем до каждого из нас многое, то самое сокровенное, кондовое про Русь нашу старинную, вечно молодую красавицу. В деревне нашей Лемети перед свадьбой идёт встреча родителей с той и другой стороны, но это у всех так, только называется у всех по-разному. А в нашей деревне это действо называлось «запой». Чудно, конечно, но факт. В этот раз троюродный брат Слава пригласил родителей невесты, которые жили в Ардатове, в свою деревню. Сидим с Ирой на «запое». Праздничный деревенский стол уставлен наипростейшей, наивкуснейшей снедью: тут и зажаренное мясо баранины, свинины, картошка в огромном чугуне, окрошка в таком же чугуне, солёные рыжики, огурцы – это уж само собой, и, конечно, солёная селёдка и жареные караси. Из выпивки водка, тогда ещё действительно делавшаяся на зерне, самогон, брага, вино магазинское. Не было тогда западной отравы, да и китайской. Пишу же это не для таких, как я, а для молодёжи, со слабой надеждой, что прочтут. Ведь именно благодаря и нашему тогдашнему ёдову, были многие поколения физически крепкие, прямо чудо-богатыри. Отвлёкся маленько, не утерпел, не сумел, стало быть, прыть душевную удержать, попросилась, сердешная, наружу. Сидим за столом, выпиваем, закусываем, о жизни толкуем. Вышли на улицу покурить, кто-то прямо на крыльце примостился, а кто и на лавочку сподобился. Потянулся папиросный да сигаретный дымок к небушку. Душа в такие моменты раскрывается, знамо дело, поговорить желает. Разговаривают мужики, да и   я чего-то поддакиваю, а сердце велит посмотреть через дорогу, где дом деревенского друга Вани Абрамова красуется. Отслужил парень в армии, устроился в колхозе шофёром, да вот горе: в аварию угодил, несколько лет с перебитой хребтиной в дому маялся, множество операций оказались безрезультатными. Делали их за счёт «Красного креста», мне уж после об этом рассказали. Весёлый, добрый парень был. По сю пору саднит в душе от таких дум. Но мне доподлинно известно, что семя после себя он оставил, и это хоть как-то давало оттяжку от навалившейся грусти. Так несколько раз выходили покурить, гляжу на старух, что меня встречали в старой одёжи, а тут на «запое» все в нарядных сарафанах сидят, расскраснелись, словно невестушки, запели старинные песни. Гляжу, и Ирина моя меньше робеть стала и уже вела беседу с деревенским людом. А я мыслями опять к старой одёжи старух вернулся, я ведь вначале-то подумал, что бедно живут бабушки. А потом мою дурную голову озарило, ну не в новье же за скотиной-то догляд вести. Ведь каждая старуха на деревне – это такой огромаднейший уклад жизни, что тут рот шибко не разевай, а внимай, то бишь, внемли. Сижу с радостью несказанной, любуюсь на нарядных старух и вспоминаю, как первый отпуск на заводе зимой дали. После армии дело было, даже мысли для раздумий не было, куда ехать, конечно, в Леметь милую. Ну и что, что зима, думаю, в деревне завсегда весело. Снова и снова «ТУ-134» через пять часов из Братска доставил меня в Горький. И уже затемно весело съезжали мы на задницах с Серёгой Кувановым с деревенской горы и бегом бежали в деревню. На другой день иду в магазин, беру четыре «Пшеничной», а мне в нагрузку четыре килограмма селёдки взвешивают, и говорят, что только так водку продадут. И стоимость селёдки само собой надо было оплачивать. Купил всё, а селёдку оставил. Продавщица, старательно открывшая новую деревянную бочку и убрав толстый начальный слой соли, широко открыв глаза, твердила: «Как же это, рыбу-то заберите». Я же, взяв только водку, пошёл к выходу. Старухи в очереди зашептали: «Богатый из Сибири приехал». А я что, молодой, зачем думаю мне эта соленющая селёдка. Прихожу в дом, а тёте Дуне уж кто-то доложил про мой оплаченный отказ от рыбы. Евдокия Андреевна, сидя на широченной избяной лавочке, спокойно рассуждала: «Взял бы, сынок, мы бы её в водицке-то отмоцили и поели ба, все ведь эдак-то делают». Но где мне тогда, городскому, эту приспособленность к деревенскому укладу жизни понять. Сварщиком работал, хорошо зарабатывал, а раз отпуск, купил себе в Ардатове камандирские часы, лежу ночью на большущей железной кровати под мягким матрасом да любуюсь светящимся фосфорным циферблатом. Не забывая глядеть в деревенское окно, через которое было видно яркое звёздное небо. Всё в молодости кажется волшебным и необычным, и действительно счастливы те люди, которые видят это действо в старости. На другой день баня у дяди Серёжи Куванова, соседа нашего. Вволю напарились, деревенские парни-то прямо железные, им ничего, а я вот, горемыка, угорел. Пошёл в дом, лёг на кровать, а немного спустя, ребята уж кличут, пошли в клуб. Эх, и хотелось мне тогда в клуб, да вот беда, даже ногой не мог пошевелить – до чего плохо было. Бабушка с тётей бегают, крестятся: «Господи, уморили парня-то»...  Посидели, поговорили, пора и честь знать, пошли с Ириной домой. На следующий день водил молодую жену в деревенский, бывший когда-то помещичий сад к пруду, где всё детство купались. А вспомнился почему-то Сашка Молодцов, ныне покойный. Уж больно бережно перед купанием он свои чёрные штаны укладывал. А мы, бывало, побросаем одежду как попало, и в пруд. Пока жили в деревне, Ира моя платье для тёти Дуни сшила. Мы же с Евдокией Андреевной по хозяйству старались. Но пришла пора ехать теперь к Ириной бабушке Александре Фёдоровне и деду Семёну Осиповичу Вяльмискиным в Ижевск. Вышли проводить нас бабушка Татьяна Ивановна Куванова и тётя Дуня, плачут навзрыд. На этот раз нам повезло, дядя Володя Молодцов ехал на бортовой колхозной машине в Ардатов и нас с собой взял. Обнялись, помню, а бабушка опять за своё:  «Простите, может, негоже кормили». Улыбаемся, снова плачем. И так было всегда, пока глаза видят уходящую машину с уезжающими родными, будут стоять их дорогие  сердешные фигурки. А я то и дело буду высовывать свою башку и с навернувшейся слезой буду глядеть на них и твёрдо знать, что они машут вслед рукой, и махать в ответ из железной кабины, уже как пять или более минут их не видя. А в городе, спрятавшись за маской сварщика, буду вести сварочный шов и думать: «Когда же? Когда же?»... По дороге поговорил с дядей Володей, крепкий он, шестерых ребятишек поднял. Было бы семеро, но однажды со старшим, самым первым сынишкой, ехали они по деревне. Дорогу всю расшабашило, а там спуск крутой в одном месте, занесло бортовуху, перевернулись. Сынишка погиб. Много лет всей деревней горевали об этом. Сидит дядя Володя, пятидесятипятилетний мужик и говорит мне: «Дядя-то твой, дядя Серёжа на пенсии уже. Мы ведь с ним погодки, но он, вишь, в Братске шоферил. А у нас здесь в шестьдесят на пенсион, но я, Толька, не жалею, что со своим друганом тогда не рванул в Братск. Да, там заработки, понятно, но, думаю, куда бы я там с шестерыми-то, а тут корова, свиньи. Всех поднял, никто не в обиде». Жалел шибко дядя Ваня Сашку сына. Ибо в тюрьме из-за аварии он срок отбывал. На прощание сказал: «Передавай, Натолий, привет Серёге, другану моему. Скажи, пускай приезжает. Возьмём по бомбе и в сад, молодость вспомянем», – улыбнулся и поехал. Бомбой у нас в деревне называли большие, толстые бутылки красного вина, тогда ими были завалены все магазины. Сидим на автостанции Ардатова, ждём автобус. Да друг дружкой любуемся, на душе сказка и боль от разлуки с родными. И всё это уживается во мне, вот уж диво дивное. Добираемся до Арзамаса, вечером сели в поезд и во второй половине дня оказываемся в славном городе Ижевске.  Встречал нас родной Ирин дядя Пётр. Вяльмискиных дядей и тётей было восемь. Так что обязательно с ночевой мы у всех и побывали. Тётя Аля, работавшая в санатории, рассказала нам, что неделю назад у них была София Ротару. «Так мы с нею ели жареную картошку со шпротами. Хорошая и добрая женщина», – говорила про знаменитую певицу Ирина тётя, которой певица подарок сделала. Но мне больше всего из её рассказа глянулось то, что именно со всеми ела картошку и шпроты. И вот наконец нас повезли в деревню Шабердино. Заехал за нами на «Москвиче» дядя Коля, хорошо запомнились его чёрные кучерявые волосы. Добрый, весёлый человек. Однажды, когда он возвращался домой, кто-то из встретившейся на его пути пьяной компании проломил ему голову. Убийца так и не был найден. Я же до сих пор вспоминаю, как он сильно любил своих родителей и детей. Почему-то запомнилось, как его жена, тётя Оля, когда мы ехали в деревню, везла с собою множество стеклянных бутылок магазинских сливок. И говорила, что её Коля любит сливки, да и старикам надо. А дядя Коля на это добавлял: «Вот дожили, из города в деревню молоко везём». Открыв большие ворота, встречать нас вышли высокий седой, крепко сложенный дед Семён Осипович и маленького росточка, но полненькая Александра Фёдоровна Вяльмискины. И конечно, слёзы, но слёзы эти – слёзы  радости, ибо приехала из далёкого Братска родная и навеки любимая  внучка. Прошли в дом, достаю бутылку водки, привезённую из Братска, знамо дело, выпили. Врезался в память взгляд Семёна Осиповича, ибо очень зримо возникало в моей душе понимание, что такого человека, что бы я ни рассказывал о легендарном Братске, ничем не удивишь. Но водка она и есть водка, словом, разговорились. Вернулся он после ранения с Великой Отечественной и возглавил здешний колхоз, глаза пожилого человека заметно увлажнились: «Я ведь, Толик, всё одно, что на лобное место сам себя определил. Сам надрывал хребёт, это ничего, да ведь и людей приходилось заставлять день и ночь работать. Обижались на меня за это земляки очень сильно. Матом меня почитай в каждом дому кастерили. Приедут власти, всё до зёрнышка выгребут, а мы ведь неплохие урожаи зерна выращивали. Чего скрывать, боялся, что заберут да расстреляют. Мало ли такого было. Вот и приходилось зверем быть для своих же. Кто-то, конечно, и понимал мою упряжь, но большинство осуждало. Знаю, боялись меня, а я для них же зверем-то был почему, думаешь? и протянув букву «А», протяжно продолжал. Так как гонял шибко, то и урожаи были хорошие, ведь им и самим легше от этого жилось в плане еды. Насадим, к примеру, гороху, мальчишки полные рубахи наберут, домой тащат, похлёбку гороховую потом хлебают. Так же и со свеклой, другими посадками. Для вида я грозный-то был, иначе не удержать народ. Более пятнадцати лет я председателем был, а потом грамотного прислали. Мы вот фронту хлеб выращивали, неграмотными оказались. Обидно, Толя, мне. Сейчас как ветерану два килограмма мяса дают, зубов у меня, понятное дело, нет. Только бабка моя мясо это раз сварит, а внуков-то много, и нет его, этого дарованного мне от государства мяса. Думаешь другой раз: за что воевали? Нет, это понятно за что, за Отечество, только почему так-то всё. Я этих фильмов про войну смотреть не могу, и при этих словах дед Семён мрачнел на глазах. Дадут одну винтовку на семерых и та без патронов, говорят: «Воюй». Конечно, отступали, попросту говоря, убегали. Когда стали вооружать, вот тогда-то и легче стало». Поговорили о жизни да спать улеглись. А утром я уже повнимательнее оглядел дедово хозяйство. В одной ограде с большими воротами стояло два дома. Один, как я позднее узнал, назывался старой избой, другой новой. Кто-то из дядек рассказал мне, что старый дом был куплен у лесника и низ его за многие лета только кое-где начал подгнивать, а вот у новой избы нижние брёвна погнили за двадцать лет. В тот уже далёкий субботний день вся огромная семья Вяльмискиных приехала садить картошку. И довелось мне впервой садить картофан не с помощью лопаты, а дедова коня породы «тяжеловес». Надел земли был большим, идёт впереди огромный конь, тащит за собой плуг, управляют им то дядя Коля, то дядя Петя. Я городской, мне простительно ошибаться, если что-то не так опишу, но после плуга получался ровно на полштыка лопаты ровный окопчик. Нам оставалось только равномерно закидывать картошку. Следующим заездом, понятное дело, появлялся новый окопчик, а другой засыпался. Помню, мне это дело шибко глянулось. Иду, картошку подкидываю, рассказываю, что у нас в Братске только лопатой и орудуешь. Ирины родственники надо мной смеются, а я и не стесняюсь. Гляжу на полянку, а там Ира моя с малыми детьми большого рода Вяльмискиных водится. И как же гоже у неё получается-то. Сидит на зелёной травке, а малые ребятишки вокруг неё ползают. Сказочная картина, но она была в моей жизни. И тут, как говорил Михаил Евдокимов, «даже не трепыхайся». Помню, прошли мы полос двадцать, а на улице жарко, с коня пот градом льёт, он как и его хозяин был старым. И опять же первый раз я видел, как сильно кони потеют. А ему уж, сердешному, по приказу деда ведро воды волокут. Наверно, меньше минуты прошло, а ведро воды уж выпито. За полдня и посадили мы всем гуртом картошку. Пока шла посадка, я то и дело глядел на Семёна Осиповича, у него была сильная одышка, передвигался с помощью клюки. Но почему-то мне казалось, что он важно, с каким-то достоинством обходит свои владения. И дядя Вася – ещё один Ирин дядя – словно чуя о чём я думаю, заговорил: «Во-во, сейчас пока всё не обойдёт и всем задания не даст, не успокоится».  Я пошёл в дом попить воды и удостоверился в правдивости слов дяди Васи. Дед Семён, как мне показалось, строго наказывал одним внукам сложить поленницу дров, другим сходить к колодцу за водой. Внучкам же велел покормить домашних уток и кур, затем подмести во дворе да чтоб не забыли налить в корыто воды для гусей, которые лишь к вечеру приходили домой. Два внука, что складывали поленницу, говорили между собой, не скрывая ни от кого своих мыслей: «Дед-то, гляди, задумался, сейчас новую работу найдёт». Дед стоял от них неподалёку и о чём-то думал. Одет он был в старенькую, давным-давно застиранную рубаху и такие же старые штаны. Но в изработанном жизнью его организме зримо виделось и другое: его былая сила. Мне казалось, что если Семён Осипович рассердится, то он ещё в состоянии крепко отходить по заднему месту родимых внуков. Он, ещё казалось несколько секунд стоящий недвижимо, как памятник, вдруг резко встрепенулся: «Полешки закончите складывать, навоз в конюшне выгрести надо». И тут вполне понятно, почему внуки громко засмеялись. Бабушка моей любезной жены Александра Фёдоровна, как только мы закончили с картошкой, стала зазывать нас на пироги и шанюшки. Уселось нас в общей сложности более двадцати только взрослых в тенёчке. Разложили деревенскую еду, гляжу: флягу тридцативосьмилитровую тащат дядьки Ирины. Поставили, а напомню – это был тысяча девятьсот девяносто первый год, и с водкой было туго. Оказалось, что они поставили брагу. Едим горячие пироги с начинкой  из утиных яиц, жирные они, по уголкам рта жир стекает, очень вкусно. Я впервые ел утиные яйца. За крепкой брагой родственники Ирины разговорились да перешли на удмуртский язык. Мы с Ирой сидим, смотрим, чудно нам, конечно. Вдруг пришёл дядя Коля и громко так воскликнул: «Вы чего, к нам же Ира с Толиком приехали»?  И вот диво так диво, как ни в чём не бывало все перешли на русский язык, и что самое главное – никто не обиделся на дядю Колю. Я грешным делом подумал: «Наверное, дяде Коле потом достанется, что он запрещает разговаривать на родном языке». И подошёл к тёте Ольге с этим вопросом, вторя, что, мол, разговаривайте на своём, а то дядя Коля из-за нас пострадает. Тётя Оля громко рассмеялась: «Да ты что, Толик, мы ведь Колю-то, знаешь как, все любим. Да и прав он к тому же». Брага оказалась наикрепчайшей, и, съев три пирога с утиными яйцами, захотелось мне это дело утрамбовать, то бишь размяться, пошёл походить по двору, смотрю – к забору приткнут мотоцикл «ИЖ» да как-то так заброшенно стоит. Оглядел, внешне вроде всё в порядке. Подошёл дядя Вася: «Эх, Толик, беда нам с этим «Ижаком». Резко замолчал, и глаза его наполнились слезами, было видно, что говорить он дальше не мог. Тут и дядя Коля появился и, видя слёзы на глазах брата, всё сразу поняв, продолжил: «На этом мотоцикле нашего младшенького брата Сашку убили. Ехал ночью свой же деревенский, пьяный, конечно, вот и сбил Сашу. Повезли в больницу, сделали операцию, и вроде легче ему стало, дали бульон ему там, а у него всё заново загнило. Оказалось, что в одном месте где-то кишки не зашили. Помню, пришли мы к нему, а он улыбается, радостный такой, а после вскоре умер. Жена его молодая беременной уж была. Вот тогда-то отец наш пошёл к этому убивцу и забрал мотоцикл. Почему так поступил, нам непонятно, мы на него глядеть не можем. Сколько раз уговаривали отца отдать эту, как вы русские говорите, окаянную железку, но отца разве своротишь». Подошёл дядя Петя, поначалу было спросил, что стоим, и предложил пойти выпить браги. Но видя, что дяде Коле стало тяжело говорить, продолжил речь братьев: «Был суд, дали убийце мало совсем, три года, по-моему. Папка наш почернел враз, неделю кое-как выдержал, сдал так сильно, что веришь, Толик, даже до туалета не мог из дома дойти, выйдет кое-как на крыльцо и прямо с него поливает. Конечно, бабам нашим  это не нравилось, подтирали крыльцо, терпели, куда деваться, всё Сашку жалели. Он ведь у нас самый младший был, а последний – он самый любимый. А тут вдруг и где силы-то взял, надел пиджак с орденами, медалями, поехал в Ижевск правду искать. Неделю или больше его не было. Где жил, в каких подворотнях спал, не знаем. К нам, трём сынам и трём дочкам всё это время не показывался, у нас у всех квартиры в Ижевске, а попробуй разыщи. Он ведь в запарке зашибёт, не лезь, скажет. Вернулся ещё чернее, чем был. Стал и молчит. Неделю молчал. В субботу в баню сходил, выпил после два стакана водки, кряду, разрыдался. Мы все сидим, боимся, хоть и взрослые, у самих дети по десять-пятнадцать лет. Но никогда мы не видели, чтобы отец плакал. Глядим, не верим, переглядываемся, а как не поверить, если плачет. И вот какое дело: вроде успокоить отца надо, да он не из таких пород сделан, пока сам не одыбает, никакая микстура не поможет.  «Что это, – говорит, – за законы такие, сына младшего убили, а они ему так дали, это и не наказание вовсе. Я ведь на самый верх пробился, приняли всё честь по чести, а когда стал я им про свою жизнь рассказывать, они говорят, что жизнь, дед, изменилась, езжай, говорят, Семён Осипович в свою деревню». Тут и дядя Петя замолчал, и мы пошли пить брагу, оказалось, что поставлена она была не только ради посадки картошки, а ещё и предстоящего завтрашнего дня.  На следующий день поехали мы на автобусе к погосту, находился он довольно далеко. Там и увидели мы с Ирой Сашину могилку, жена не раз, когда ещё дружили, рассказывала, какой весёлый был её дядя. И когда пришло известие о его кончине, Ира моя плакала навзрыд. Мне доверили вкопать широкий столб, к нему сверху прибили заранее сколоченные струганные доски, словом, получился стол. Помянули, приехали домой, а там уж стол налажен. Весь день поминали Сашу, оказалось, что прошёл ровно год с момента его гибели. Столы накрывались несколько раз, потому как помянуть Сашу пришло очень много деревенских. Кавказцы, которые строили год назад в тех местах дорогу, сильно подружились с Сашей. И когда случилось горе, помогли с похоронами. Александра Фёдоровна вспоминала: «Бывало, набегается, а уж после армии был, прибежит и ляжет рядом со мной. Мне, говорит, мама, с тобой лучше спится». Смотря на плачущую Ирину бабушку, я всё думал, а как же Сашина жена-то горе перемогла. Лишь по прошествии лет узнал, что родила она сына, и парень, когда подрос, до самой смерти стариков бегал к ним. Обликом мальчишка был как две капли воды похож на отца. К вечеру все стали разъезжаться, и, проводив, слава Богу, огромную родню, сели мы с Ирой вечером на лавочку, и она говорит: «А знаешь, мою маму зовут Александра Фёдоровна Вяльмискина и бабушку мою точно так же. Когда мама понесла на почту письмо, почтальонша ей и говорит: «Вы что, женщина, ненормальная, сами себе письма пишете». Повеселели немного с женой, именно это вдруг нечаянно вспомнившееся, что-то доброе и спасает нас. А наутро подводит Семён Осипович ко мне своего огромного коня. Конь был и вправду большущим, стоит, всхрапывает. Такой широкой кости в ногах мне и видеть-то никогда не доводилось. Стоит дед с Ирой моей да так хитро на меня глядят, осталось подождать, когда Семён Осипович скажет: «Ну, сможешь запрыгнуть на него?». Я понимал, что не запрыгну, но понимал и другое, как же перед женою-то спасую. Набираю полную грудь воздуха, подгибаю ноги, напрягаюсь и прыгаю. Попытка моя была таковою, что даже до седла коня не допрыгнул. Разозлился я и делаю вторую попытку, оказалось ещё смешнее, я прыгнул, а конь быстро отошёл, и растянувшись во весь рост слышу, как хохочет дед с внучкой. Вскоре и дед с бабкой заспорили, Александра Фёдоровна советовала, насколько поднять ворота, чтобы гусям было сподручней заходить во двор. Дед на это парировал так: «Я же не учу тебя, как кашу варить». Настал день отъезда. Семён Осипович и Александра Фёдоровна сели на лавочку и плачут, а моя Ирина говорит: «Вот всегда так, Толик», – и конечно же вздыхает. И опять эти сердешные фигурки будут махать нам вслед рукой, уже не видя нас. А мы, тогда ещё молодые, будем дольше видеть их... Много позже моя мама два раза возила моего сына Виктора в Леметь. У неё хоть пенсия была, вот и скопила. Нам тогда зарплату не платили. И спасибо огромное маме, что возила. Рассказывали спустя много лет мне деревенские старухи: «Ох, и сын у тебя, всё вызнавал, где яблоки в саду растут, где рыба ловится».  Любил бегать в деревенский магазин за хлебом, ведь помимо хлеба ему давали на лимонад. Так что сын мой видел мою бабушку Татьяну Ивановну. Всё удивлялся их простоте, когда приезжал из деревни, оживлённо рассказывал мне: «Папа, бабушка наша с тётей Дуней такие простые, деньги прямо в стол кладут и называют стол столешницей почему-то, ведь зайдёт кто-нибудь и украсть может деньги-то». Отвечаю сыну, что когда я был маленький, было то же самое. А младшего моего Серёжку возила в Ижевск Ирина тоже много позже, когда стали платить зарплату. Дяди Коли, дяди Пети и деда Семёна Осиповича к тому времени уже не было в живых, а вот с бабушкой Александрой Фёдоровной мой сын картошку копал, о чём имеется фото. В селе Лемети, когда началось строительство Братской ГЭС, многие уехали на строительство, и в Братске живёт много Леметских, и они, правда, замечательные люди. Сколько уж поумирало, но слава Богу их дети, внуки живут. Я всегда и раньше, и сейчас радуюсь, что у нас с женой было деревенское детство – это очень меняет характер человека. По сей день греет меня, грешного человека мысль о том, что не на юга, хоть и были деньги, мы поехали с женой, а в деревеньки наши родненькие. Знаю, что у многих такое было, и это всё есть Великая человеческая радость...

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование