Лёшка / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Каждого Господь вознесёт в своё время…

Г. Данелия

За ним пришли утром. Ещё не было и пяти. Сначала послышался звук мотора подъезжающей машины, затем голоса у калитки. Он знал, что приходят по утрам, и потому не удивился. Теплилась, правда, маленькая надежда, что это не они, и не за ним, но когда раздались бесцеремонно-сильные удары в дверь, последние капли надежды исчезли. Они. И именно за ним.

Отец Павел, облачившись в повседневный подрясник, подождал, пока приберёт себя вскочившая испуганная жена, откинул хлипкий крючок и отворил дверь.

На крыльце стояли трое. В форме, при оружии. ЧК. Конечно, теперь они прозывались НКВД, но ему было проще думать старыми понятиями, да и сути дела это не меняло – что ЧК, что НКВД.

Всех троих он знал. Знал давно. Городок-то небольшой. А самого молодого, что был при винтовке, Лёшку Полунина, даже со дня его рождения. Их семьи были связаны какими-то очень дальними узами, да и крестил он его…

Высокий, худой, с вытянутым лошадиным лицом старший лейтенант госбезопасности Авдей Кудашов ткнул в лицо отца Павла какой-то серый лист с машинописным текстом и, словно не узнавая, спросил: «Гражданин Артемьев? Павел Александрович? 1886 года рождения?».

Павел Александрович слегка наклонил седую голову: «Да. Я, Артемьев Павел Александрович. Рождён в 1886 году от Рождества Христова. Чем обязан такому раннему визиту?».

Кудашов хохотнул, словно батюшка сказал что смешное: «Арестован ты, Артемьев. Вот и ордер имеется. И до вас, поповское отродье, очередь дошла. Давно нужно было вас к ногтю прижать, да власть наша Советская добрая шибко, всё думала, что образумитесь вы, перестанете людей с пути светлого сбивать. Да, видать, не в коня корм – всё злобствуете да заговоры плетёте. Ну, да ничё – хана вам теперь. Ещё кто дома есть?» – и, не дождавшись ответа, бесцеремонно оттерев отца Павла от двери, ступил в дом. Следом, ведя впереди себя Павла Александровича, остальные.

Войдя в залу и, встретив ничего не понимающий взгляд матушки Агаты, Кудашов буркнул: «Жаль, что на тебя, стерва, ордера нет. Обоих вас к стенке-то нужно. Живёте тут, людям свет застите рясами своими чёрными».

Небрежно смахнул с большого сундука у кровати выбитую накидку и поднял крышку.

«Ишь, сколько тут у них тряпья-то поповского!»

И, обернувшись к товарищам, рявкнул: «Чего застыли столбами?! Я за вас обыск делать буду?!».

«Не было приказа обыск проводить», – молодой парень с винтовкой неодобрительно посмотрел на Кудашова.

«Ну, так я тебе такой приказ даю. Быстро тут всё перешерстить, и ты, Иван Андреевич, подсоби молодому, быстрее будет».

Плотный, кряжистый, с тяжёлым взглядом, всё это время молчащий энкаведешник, которого Авдей назвал Иваном Андреевичем, посмотрел на отца Павла. Затем на Кудашова: «Не суетись, Авдей. Дома командовать будешь. Не было приказа обыск проводить. И не хрен дёргаться. Сказано сопроводить – сопроводим. Остальное не наше дело. Да ты его, обыск-то вроде как произвёл» – и кивнул на раскрытый сундук.

«Извини, отец Павел. На службе мы. Собирайся. И не торопись. К нам торопиться не нужно. Агата Васильевна, чайку батюшке и чего-нибудь перекусить сделай – там с кормёжкой неважно. По всему видать, муж твой из дома надолго».

«Да я уж собран» – Павел Александрович взял в руки потрёпанный баул, что стоял у двери в маленькую спаленку, – давно собран».

Кудашов волком уставился на Ивана Андреевича: «Савельев, ты что себе думаешь? Ты чего врагам потакаешь? Какие ещё чаи-шанежки?! Да на баланду его, мразь поповскую! Смотри, Иван, доиграешься! Напишу рапорт – взвоешь!».

«Напиши. Рискни» – Савельев тяжёлым взглядом прошёлся по лицу Кудашова.

«Да, ты…» – Кудашов растерянно крутнул головой и потянулся к кобуре.

«Дёрнись, только. Размажу», – по лицу Савельева было видно, что он шутить не собирается.

«Ну, ты, Савельев у меня доиграешься! Давно от тебя несоветским душком потягивает. Вот где всё твоё гнилое нутро наружу-то вылезло. Попа ему жалко! А, может, поп этот до такой степени враг, что помыслить невозможно?! Может, он покушение на товарища Сталина готовит?! Ты же сам читал показания на него?!».

«Читал. Что с того? – и, обернувшись к отцу Павлу, повторил: – Павел Александрович, вы всё же чайку-то попейте. Попрощайтесь. Минут двадцать у вас есть. А потом Лёшка вас в Управление сопроводит. А мы с Авдеем дальше пойдём-поедем, машина ждёт – по другим адресам нужно ещё».

Батюшка покачал головой: «И по другим…?»

«И по другим», – Савельев подтолкнул в спину кипящего от злости Кудашова, и они вышли из дома.

А за ними и Лёшка.

«Павел Александрович, я на крыльце подожду, покурю. Курить хочется, спасу нет…».

Заканчивался октябрь1939. Замордованная арестами, расстрелами, доносами страна сидела на котомках и узелках, ожидая своей участи. Никто, в застывшей в пещерном ужасе стране, никому не верил, каждый боялся каждого…

Иван Андреевич Савельев не был профессиональным чекистом. В НКВД, куда он был направлен по партийному набору от завода «Металлист», служил чуть меньше года. После снятия Ежова с поста наркома и последовавшей вслед за этим чисткой, в стройных рядах сотрудников НКВД появились зияющие бреши. Вот эти бреши партийным набором и заполняли. Мотивируя усилением роли партии в работе внутренних органов. А затем последовал и комсомольский набор. Так, на работу в НКВД, вслед за Савельевым, попал и двадцатидвухлетний комсомолец Леонид Полунин. Лёшка.

Лёшка Ивана Андреевича уважал, можно сказать, даже любил. Ходил за ним как привязанный. Отца у Лёшки не было, погиб в тридцать втором, при аварии на заводе, так Лёшка Савельева как за отца и почитал. А матери своей он вообще не помнил – померла от тифа, когда ему и двух лет не было.

Иван Андреевич, по натуре своей, человек был неразговорчивый, если что и говорил, то по делу. Авдей Кудашов, старший лейтенант госбезопасности, непосредственный его начальник, по-тихому ненавидя Савельева, в открытую на него не кидался. Потому как если Савельев сказал – размажу, точно – размажет. И рука у кузнеца с завода «Металлист» не дрогнет…

Работа в НКВД для Ивана Андреевича оказалась тяжелее работы в кузне. И если бы не партийная обязанность и вера в идеалы Советской власти, вряд ли бы он на этой работе долго задержался. Но сказано было партией – приглядеть за органами, чтобы дров, как в тридцать седьмом не наломали, когда был упущен партийный контроль над ними – он и приглядывал. Как понимал. Как совесть велела. Да только часто совесть его не понимала, что происходит. Нет, Савельев не сомневался, что врагов у Советской власти много. И тайных, и явных. И что бороться с ними нужно. Бороться жестоко и беспощадно. И он боролся – яростно и бескомпромиссно. Участвовал в задержаниях, схватках с бандами, перестрелках. Дважды был ранен. Это всё воспринимал как должное – новое без борьбы не даётся. Да, да – враги есть, их много. Но не все же?! Он не понимал, как может быть врагом народа мать семерых детей, четырнадцатилетний мальчишка, старый библиотекарь, давний его друг с дореволюционным партийным стажем, сосед по дому, с которым съеден и пуд соли, и выпита бочка водки? И как ему смотреть в глаза детям и жене этого соседа – арестованного, осуждённого и расстрелянного? Да, он лично не арестовывал и не расстреливал соседа, но это сделали те, с кем он сейчас работает. Да, соседа не арестовывал, но в аресте других-то, также непонятно за какие грехи расстрелянных – участвовал?!

Не любил участвовать в допросах. Даже в роли наблюдателя. Не мог видеть, как под напором рьяных ражих следователей ломались люди. Пусть даже и враги. Но присутствовать был обязан, и он подчинялся приказу…

Душевное успокоение получал только при задержании вооружённых бандитов, здесь кузнец не церемонился – враг перед ним был явный, жестокий, кровавый. И, если требовалось, и кулак свой пудовый, и наган в дело пускал не колеблясь. Многие сотрудники предпочитали ездить на задержание, где предполагался огневой контакт, с Савельевым. Считали – Иван не подведёт. Надёжен как скала.

Дело отца Павла вёл следователь Осип Куржанский. Про него в Управлении говорили – было бы задание – у Осипа на допросе даже деревянная табуретка заговорит.

Табуретка, может, и заговорит, но вот отец Павел молчал. Нет, он говорил, конечно, но только не то, что хотел услышать от него следователь.

Первые две недели его вообще на допрос не вызывали. Батюшка уж было подумал – забыли о нём. Но сокамерники просветили – метода, мол, такая, пусть арестант подольше посидит без всякой информации наедине со своими мыслями, не понимая, за что его и в чём обвиняют, и что вообще происходит – разговорчивей потом будет.

Вырвать, без всяких объяснений, человека из привычной среды обитания и поместить в чуждый и абсолютно незнакомый ему мир, лишить любой информации извне – очень действенный способ ломки слабых духом.

У отца Павла, в миру Артемьева Павла Александровича, с духом было всё в порядке.

Знал он, чтобы ему ни предъявляли, но арестовали его за веру. А за веру идти на крест не страшно.

Его тихое несуетное спокойствие и на сокамерников действовало умиротворяюще. Поначалу, встретив его смешками, а то и злобными комментариями, мол, явился тут, праведник, грехи отпускать, сотоварищи по узилищу мнение о нём поменяли в корне. Каждый, именно каждый, будь он политический, каковыми считали себя бывшие эсеры, либо хозяйственники, схваченные за растрату, крестьяне ли, арестованные за утаивание излишков хлеба (да какие могут быть излишки у крестьянина с семьёю в восемь душ), бандиты мелкие – все они после допросов подсаживались к батюшке и делились своими бедами. Седой, в светлом пообтрепавшемся подряснике человек казался им тем тихим пристанищем, куда можно прислонить умаявшуюся от безысходности душу.

И отец Павел никому в участии не отказывал. Советов, конечно, не давал, да и что можно советовать в абсурде всего происходящего? Но боль душевную, незнакомого до этого ему человека, он принимал на себя – принимал её как свою. И людям становилось легче. Большую ошибку допустили Советские органы, посадив в одну камеру тех, кого числили они врагами новой власти и священника, несущего в народ слово Божье...

Первый раз его на допрос вывели 27 октября. Вечером. Ничего примечательного в том допросе не было. Анкетные данные. Считает ли себя виновным (без всякой конкретики). Как относится к Советской власти? Почему не занимается общественно-полезным трудом? Чем мотивирует своё участие в религиозно-подрывной деятельности? Кто ещё разделяет его взгляды? Протокол этого допроса отец Павел подписал. И – всё. Более в его деле нет ни одной подписи. Есть записанные следователем ответы (на некоторые вопросы), но подписей – нет.

Только на приговоре: «С приговором ознакомлен» – подпись, число, дата.

Да его недолго и мурыжили – 12 октября арестовали, 27 октября первый допрос, 22 декабря – приговор. Чуть меньше двух месяцев допросов. Дважды откачивали в тюремной больничке и так, по мелочи – четыре выбитых зуба, порванная перепонка левого уха, раздробленные фаланги двух пальцев на правой руке и одного на левой… Осип Куржанский с врагами не церемонился. Дело-то было пустяшное – приговор был определён с момента ареста. Поп, конечно, никого не сдал – упрямы эти чернорясники. Осип уже с ними сталкивался, ну, так и тех двух доносов, что в деле на попа от его же прихожан – весомый аргумент для высшей меры. Так что – какие с ним могут быть церемонии? Один раз только Осип не на шутку взъярился, когда на его выкрик: «Скоро мы полностью очистим землю от вашего поповского отродья, скоро мы последнего служителя культа к стенке поставим!» – отец Павел удивлённо посмотрел ему в глаза и спросил: «А это ничего, что товарищ Сталин из семинаристов?». Ну, что – не враг он после этого?! Падаль поповская…

Исполнение приговоров проводилось просто и обыденно.

Приговорённого со связанными за спиной руками ставили на колени у края расстрельной ямы. Исполнитель производил выстрел в затылок. Двое помощников сталкивали тело в яму и присыпали известью. Следующий! Ни спешки, ни суеты – всё отработано и выверено.

Приговорённые исполнителям хлопот не доставляли. Большая часть из них, так до конца и не верила, что всё это правда, что всё это происходит с ними наяву, что всё это – реальность. Им казалось, что вот-вот, вот сейчас, через минуту, через секунду им скажут, что это было просто испытание, что это была проверка, что это была ошибка – и их отпустят к семье, к детям, к любимой работе, к маме… Но чудес не случалось. Конвейер работал без сбоев. Другие же, до последней степени (если есть эта степень) устав от пыток, ужаса и абсурда происходящего, уже сами желали, чтобы весь этот кошмар как можно быстрее закончился. Как угодно, пусть даже выстрелом в затылок – но закончился. Ведь то, что с ними происходило, жизнью назвать было нельзя…

Исполнители на серийных расстрелах были штатные. Работали посменно. На одиночные расстрелы (что было редкостью) их не вызывали, назначали приказом тех сотрудников, кто был в это время свободен.

Исполнителями приговора Артемьеву П.А. приказом по Управлению были означены: старший лейтенант госбезопасности Кудашов А.П. – старший группы, сержант госбезопасности Савельев И.А., сотрудник госбезопасности Полунин Л.С.

До полигона, где приговоры приводились в исполнение, семнадцать километров. На исполнение выехали в восемь утра. Авдей Кудашов, как старший, в кабине. Савельев с Полуниным и приговорённый – в кузове. Отец Павел сидел между Иваном Андреевичем и Лёшкой. Руки его, в наручниках, лежали на коленях. На ухабах ЗИС нещадно кидало из стороны в сторону, и он, невольно, прижимался то к одному, то к другому сопровождающему. Ехали молча, уставившись глазами в крашеный задник борта. Только Лёшка иногда искоса поглядывал на Артемьева. Что уж он хотел разглядеть на его лице – кто знает…

В конце декабря светает поздно – приехали ещё затемно. Сырой ветер бил в брезентовый верх кузова, да пробивал щелистый пол мёрзлыми снежинками. Пока стояли у КПП, где Кудашов отмечал сопроводиловку – продрогли. Потрясывало всех, но Лёшку просто колотило. И от холода, а больше, видимо, от нервов. Как-никак первый раз на исполнении. И ещё от недоумения – ну, какой же отец Павел враг?! И за что его жизни лишать?! Или он, Лёшка Полунин, чего-то такого не знает, что знают другие, другие, которые старше его, опытнее, те, что жизнь повидали во всех её ипостасях?! Знают что-то такое об отце Павле, такое, из-за чего жить ему на этом свете, ну, никак нельзя?! Да не может этого быть! Не может! Тогда почему другие считают, что может?!...

Наконец оформление документов закончилось, часовой понял шлагбаум, и машина покатила вглубь соснового леса. Минут через десять кружений по лесной дороге – встали. Приехали. Дальше пешком. Водитель остался в машине. Чекисты повели отца Павла через ближайший взгорок к месту исполнения приговора.

За взгорком был отрыт большой песчаный ров. Отрыт недавно, так как снег только слегка припорошил его края.

До края рва, по приказу Кудашова, отца Павла сопроводил Лёшка. Авдей и Савельев чуть отстали.

Исполнителем приговора был назначен Кудашов, но Авдею видимо хотелось покуражиться, а, может, просто ему тоже было не по себе, и он, обернувшись к Ивану Андреевичу, с кривой ухмылкой спросил: «Не желаешь?…» и ткнул наганом в сторону приговорённого. Но, наткнувшись на тяжёлый, будто налитый свинцом взгляд бывшего кузнеца и не дождавшись ответа, буркнул: «Ну, не хочешь, как хочешь. Хозяин – барин. Нам и самим не трудно… Полунин! Готовь попа!».

У Лёшки сердце колотилось так, что казалось, ещё миг, и оно выскочит из горла. Он обернулся к отцу Павлу и положил руку ему на плечо: «Простите, батюшка…». Договорить не успел – раздался выстрел. Лёшка отпрянул от ямы. Авдей, что – чокнулся?! Так же и своих перестрелять можно?! Лёшка с матом на языке обернулся на выстрел…

Но Кудашов не чокнулся. Старший лейтенант госбезопасности Авдей Кудашов лежал у ног Ивана Андреевича, и лицо его заливала кровь…

«Иван Андреевич?! Иван Андреевич, что вы наделали…?!»

Лёшка от растерянности как-то странно приседал и хлопал руками себя по бокам.

«Как же это, Иван Андреевич?! Вас же, нас же, нас же – расстреляют теперь…»

Савельев оторвал взгляд от мёртвого Кудашова, посмотрел сначала на свою руку с наганом, затем на Лёшку. Глаза Ивана Андреевича были наполнены такой тоской и болью, что Лёшка невольно отшатнулся и сделал шаг назад.

«Всё, Лёша. Всё. Не могу больше… Это что же за жизнь-то такая…».

Ноги Савельева подогнулись, и он грузным мешком опустился на снег.

Лёшка оглянулся на отца Павла, что отрешённо стоял ко рву лицом, и тихо выдохнул: «Да отойдите вы от ямы, батюшка…» и пошёл к Савельеву.

Не доходя шагов пяти до Ивана Андреевича, Лёшка вдруг ясно понял, что сейчас произойдёт, и в каком-то неимоверном кошачьем прыжке успел подлететь к Савельеву и ударить по поднесённому к виску кузнеца нагану. Выстрел. Кожаная чекистская фуражка отлетела в сторону.

«Зачем?!».

Из содранной пулей кожи лысой головы Савельева сочилась кровь…

Лёшка подобрал выпавший из руки Ивана Андреевича наган и засунул его за пояс своего ремня. Затем подошёл к отцу Павлу и снял с его рук наручники. Делал всё это он машинально, как автомат.

«Пойдёмте, батюшка, Ивана Андреевича перевязать нужно…».

Пока Артемьев перевязывал разодранной в клочья исподней рубахой голову Ивана Андреевича, Лёшка снял с убитого Кудашова кожаный реглан и сапоги.

«Обуйтесь батюшка, а то вы в своих опорках быстро простудитесь, и кожанку накиньте – вам впору будет. Зима всё-таки. Раз уж живы все – думать будем, как выпутываться из всего этого. Одевайтесь, одевайтесь. Не до брезгливости сейчас. Авдею теперь всё одно – в одёже он, голый ли…».

За всем этим мельтешением, Савельев понемногу пришёл в себя. Ощупав перевязанную голову, поднялся на ноги, подобрал и надел фуражку.

«То, что слабину дал – забудьте. Расскажи кому – хрен поверят, прям институтка нервическая… Всё на этом. Гада мне не жаль. Собаке и смерть собачья. И говорить на эту тему – незачем. Давай, Леонид, в яму его».

«Иван Андреевич, я, когда документы его забирал, смотрю – крестик у него на шее…».

«Крестик? У Авдея? Верующий что ли? Как это? Он же партиец?».

Отец Павел поднял глаза на Савельева: «А я вот, Иван Андреевич не удивлён. Что-то такое и предполагал. И ненависть его к людям духовного сана тоже теперь понятна. С верой в Бога он так и не смог до конца порвать, по принципу – а вдруг?! – сам себя за это ненавидел, вот на верующих и срывал злобу свою, да и к вашей, партийной вере, видать, так до конца и не пришёл. Так и жил раскоряченным – одной ногой на одном берегу, другой – на другом. А долго ли так простоишь-то? Вот и злобствовал. Ну, да всё одно – прими и прости его душу, Господи».

«Ага, вы ещё заупокойную по нему отслужите».

«Будет воля Божья на то, чтобы я жив сегодня остался – несомненно, отслужу».

«Ну, попы! Ну, интересные вы всё-таки люди! Павел Александрович – вас стреляют, а вы за убийц молитвы возносите. Разве ж так можно? Их же, Авдеев этих, молитвой не остановишь. К ним с молитвами, что об стенку горохом. Ну, да ладно, не до дискуссий, время у нас мало – давай, Леонид, помоги мне в яму его спихнуть».

Отец Павел, в чекистском кожаном реглане, пока Савельев с Лёшкой скидывали тело Кудашова в ров и присыпали известью, а потом песком, молился и за убиенного, и за даровавших ему жизнь.

Выбрались с полигона быстро и без всяких проблем. Водитель ничего странного в том, что в кабину сел сержант, а лейтенант в кузов, не увидел. Правда, пришлось повозится с фуражкой, прикрывая перебинтованную голову, но тут уж никуда не деться – терпи.

Дежурный на въезде тоже не придрался – ему без разницы кто за въезд-выезд расписывается. В кузов заглянул для проформы – три чекиста приехали – три уехали. А про приговорённого и спрашивать глупо…

Вот только в Управление машина прибыла только с водителем и сержантом Савельевым. Два чекиста вышли на въезде в город. Работа выполнена, мало ли – мужики хотят расслабиться. Водитель к просьбе высадить их отнёсся с пониманием. В управлении тоже обошлось без вопросов – Савельев заполнил отчётные документы, доложил об исполнении и был отпущен отдыхать…

Кинулись искать трёх пропавших сотрудников госбезопасности только на другой день.

И через двое суток, в лесу за городом, было обнаружено костровище. В костровище обгоревший кожаный реглан старшего лейтенанта Кудашова и простреленная, в крови, фуражка сержанта Савельева. Тел обнаружено не было. Дальнейшие поиски результатов не дали.

По всем Управлениям были направлены предписания об усилении бдительности в связи с участившимися случаями нападения на сотрудников госбезопасности. Нападения обусловлены целью завладения личным оружием сотрудников и усилением вооружённой борьбы контрреволюционного подполья. Далее следовал длинный список оргвыводов.

Три портрета героев, погибших за великое дело Ленина-Сталина, долго висели на стене в фойе краевого Управлении НКВД…

В марте 1940 года в монастыре под Вологдой появился новый священник. Седой как лунь старец был представлен братьям как отец Павел. В том же монастыре и в то же время объявился и новый послушник. Иван. Кряжистый, молчаливый человек, хорошо знающий кузнечное дело. Последнему обстоятельству монашеская братия была рада более всего. Хороший кузнец всегда на вес золота…

В июле 1941 года послушник Иван добровольцем ушёл на фронт. Благословляя его, отец Павел в конце молитвы, когда послушник припал к руке пастыря, произнёс: «Говорить, чтобы ты, Иван Андреевич поберёг себя – не буду. Всё одно – не послушаешь. О другом попрошу – Лёшку отыщи. Если жив, верю что сейчас с супостатом бьётся. Он же всё мечтал красным командиром быть. Может, и случилось у него. Я молиться за вас буду. Ежели отыщется Леонид, отпиши мне. Сердце за него болит. Да и о себе весточки не забывай слать. Ждать буду. После смерти матушки Агаты, только воля Божья да вы на этом свете меня и держите…».

Письма отцу Павлу от Ивана Андреевича приходили исправно. Иван Андреевич много не расписывал – жив-здоров, воюю. Но ни в одном письме о Лёшке не было. Дороги их не пересекались…

А в сорок четвёртом и сам Иван вернулся в монастырь. Без ступни на правой ноге, с обожжённым и располосованным рваными шрамами лицом. Проговорив всю ночь с отцом Павлом, ранним утром танкист Савельев, сняв с себя гимнастёрку с погонами старшины, орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу», надел свой старый рабочий подрясник, кожаный фартук и ушёл в кузню. Этим утром война для него закончилась…

Через две недели, после полуденной молитвы, молодой монах отыскал его в кузне и отвёл к отцу Павлу.

Получив соизволение войти, Иван Андреевич предстал перед батюшкой.

«Звали, отец Павел?».

«Звал, Ванюша, звал. Подойди ко мне. Радость у нас. Большая радость. Лёшка отыскался. Вот, письмо от него», – старец протянул Ивану Андреевичу мятый треугольник.

«Уж я его и так читал, и эдак, каждую буковку перечитывал. Три месяца назад писано. Богомольцы его из рук в руки передавали, пока оно до нас дошло. Адрес-то он наш не знает. Вишь, как писано – отцу Павлу. Вот и гуляло письмо по отцам-то Павлам. Сколько их на Руси…».

«Ты его, Ваня, потом почитаешь, Медленно, вдумчиво. А пока я тебе его так обскажу. Не пропал наш Лёшка, не ошиблись мы в нём. Душа у него светлая. Командир он. Как и мечтал. Лейтенант. Выучился. Ускоренный выпуск. Самоходкой командует. Зверобоем её называет. Я говорит, батюшка, «тигров» да «пантер» ею расшибаю. Второй уж орден за дела свои ратные получил. Хвастун маленько, ну, да это по молодости. Не велик грех. Все мы грешны. Един Господь без греха. Да, не Полунин он нынче – Полухин. Понимаю, так легче ему по жизни-то пробиться было. Да Господу наши фамилии и без разницы, фамилии-то они всё больше для людей, а Господь по душам нас отличает…

Ты не гляди, Иван, на слёзы мои – от радости те слёзы. От сердца…».

Лёшкины письма ещё трижды радовали сердца его старших товарищей. Лёшка рос в звании, и наград на его груди прибавлялось. Письма были весёлые, лёгкие – дело шло к победе. В одно из писем было вложено маленькое фото – Лёшка в танковом шлеме, с орденами на кителе, со своим экипажем у самоходки. На башне самоходки десятка полтора звёзд – боевые победы…

В канун нового, 1945 года, пришла открытка с поздравлениями и пожеланиями здоровья.

И всё. Больше от Лёшки известий не было…

Герой Советского Союза гвардии капитан Полухин Леонид Сергеевич 17 января 1945 года сгорел со своим экипажем в самоходке в ночном бою, у озера Балатон, в Венгрии. Брошенный в атаку взвод его самоходных орудий, без поддержки пехоты, стал лёгкой добычей для фаустпатронов. Глупость высших командиров на войне всегда кровава…

В 1965 году его прах и прах членов его экипажа был перезахоронен на мемориальном кладбище советских воинов в Будапеште. На перезахоронении, в составе советской делегации среди приглашённых родственников погибших присутствовали два православных священника: седой согбенный старец и кряжистый, с окладистой бородой на изрезанном шрамами лице, хромой монах. На монашеской рясе боевые награды: орден Красной Звезды и две медали «За отвагу». Кем священники приходились герою – никто не знал. По документам Полухин Л.С. числился детдомовским. Родственников у него не было…

Несколько последующих лет, в каждом мае, посетители и обслуживающий персонал мемориала обращали внимание на двух старых русских священников, подолгу молча стоящих у плиты, на которой, под звездой с лавровыми ветвями, было выбито – Герой Советского Союза гвардии капитан Полухин Л.С.

С годами седому согбенному старцу стояние давалось всё труднее, и спутник его всё чаще усаживал старца на переносной складной стульчик.

И однажды монах приехал уже один...

С 1974 года к Лёшкиной могиле не приезжает никто…