Заболевание души. Повесть (окончание, начало в №66) / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Повесть (окончание, начало в №66)

Дежурный врач, прокурор и начальник управления исполнения наказаний добирались до кабинета главного врача в полном молчании. «И этот научился недовольные рожи строить», – подумал прокурор, первым входя в открытую врачом дверь. Он был высокого роста и на всякий случай пригнул голову.

Георгий Степанович суетился вокруг кресла, но сесть не мог. Прокурор подошёл к креслу главного врача, бросил на стол пачку сигарет. Он никак не мог понять, что за дикость сейчас произошла.

Молодой врач, не обращая на них внимания, подошёл к шкафчику возле окна и быстро выставил на стол три чайные чашки, коробку с чаем. С сахаром замешкался.

– Да там он. В лодочке хрустальной, – подсказал Степаныч.

Подхватив лодочку, Дружинин снова погрузился в шкаф, достал фляжку «Хеннесси». Молча показал прокурору. Тот едва шевельнул веками.

– А вот это, наверное, правильно будет. Для прояснения ситуации, – приветливо воскликнул Степаныч и, как бы извиняясь, подмигнул прокурору, – давай-ка сюда. А лимоны у него в холодильнике.

Лимоны были нарезаны и выложены. Три хрустальные рюмки выстроились рядом с чашками – в каждой по два чайных пакетика и кипятку до краёв.

Молодой врач всё не уходил. Он ещё немного постоял у стола, касаясь его кончиками пальцев.

Степаныч наконец уселся, уютно пристроив на животе фляжку «Хеннесси», и удивлённо разглядывал долговязую фигуру доктора.

– Зачем вы кричали на больного? – наконец выговорил тот, глядя в стол, но обращаясь к прокурору, стоявшему напротив.

– Что-о?!!

– Поведение больного в таком состоянии непредсказуемо… Его поступки могли развернуться в любом направлении. Разве вам не говорил главный врач, что больной угрожал зарезать медсестру, если его будут вытаскивать оттуда?

– Молодой человек! Вы развели тут… – между «бардаком» и «чистоплюйством» наконец нашлось слово: – безобразие, а мне ещё смеете… делать замечание!!! – прокурор возмутился с полнейшим удовольствием. Его бас звенел. Он чуть было не ударил кулаком по столу.

Перед ним спокойно стоял худощавый, высокий, но ниже его ростом, юноша с копной курчавых чёрных волос, который, видимо, не сожалел о сказанном и ждал возможности уйти.

– Нет… как вас зовут?

– Виктор Константинович.

– Константинович… Сядьте и расскажите, – прокурор взял со стола пачку «Мальборо», закурил и тоже сел напротив, в кресло главного врача, – как вы допустили, что в реабилитационном – вашем хвалёном! – отделении это чудо в перьях вдруг стало больным. Плохо лечите!

– Так-так-так… – Георгий Степанович понял, что выпить здесь не получится. Прижав «Хеннесси» локтем к животу, он сгрёб со стола рюмку, лимоны и даже чашку с чаем и потихоньку, покачивая головой, направился в угол кабинета на диванчик к своей любимой книге об истории тюремной больницы.

– Да сядьте же.

– Василий Петрович, мы, кажется, понимаем, почему у больного развилось обострение. Он принимал не тот препарат.

– Почему? Был тот и стал не тот. Зачем меняли?

– Мы не меняли. Он всё время шел на рисполепте, оригинальном и очень хорошем препарате. Его нам по гуманитарке дали.

– Ничего не понимаю.

– Летом рисполепт кончился.

– Видите, что кончается, так купите.

– Так мы и заказали, но тендер на закупку этого препарата выиграл ресдуром. Китайский, но в три раза дешевле. Производитель – фирма «Джай-янг», она ещё выпускает бальзам «Красная звезда». От радикулита.

– Не брали бы.

– Как «не брали бы». Не мы же берём. Проводится тендер на закупку, выигрывает тот, кто даст такой препарат, но дешевле. Вот нам и дали. Препарат этот только поступил в Россию. Не сразу разберёшь, насколько он соответствует оригинальному. Доза – та же. Химическая формула – тоже. Не мы теперь выбираем, чем лечить.

– Закон 94-ФЗ, – напомнил о себе с мягкого дивана довольный Степаныч.

– А-а… Так это и на вас отразилось?

– А то. Хорошо ещё, до «Хеннесси» не добрались. – Степаныч пригубил коньяку, сунул в рот кружок лимона и перевалил большой пласт истории больницы. – Вот, нашёл! 1917-й!

Василий Петрович внимательно разглядывал молодого врача. К недовольству и – как он считал – самомнению психиатров он давно привык. Но сейчас ему стало немного жаль Дружинина. «В чём-то, наверное, у них на самом деле трудно. Ну а кому сейчас легко».

– Виктор Константинович, расслабьтесь. Возьмите чашку. И я возьму. День сегодня… Не позавидуешь.

– Возьмите-возьмите. Олег придёт – разберёмся. Давайте поговорим.

– Расскажите мне про этого больного. Откуда такие берутся?

Молодой врач отставил свою чашку и потянулся за чем-то на столе.

– Что, сигареты?

– Нет. Дайте историю болезни.

Пачка «Мальборо» лежала на тоненькой папке.

– «Медицинская карта стационарного больного». Ага, Прохоров… – прочитал вслух прокурор и передал папку врачу.

Однако врач не стал её читать. Он в задумчивости пролистал страницы, что-то вспоминая, повертел и примял историю болезни в руках. Хотелось подобрать простые слова, понятные и точные одновременно.

– Больной Прохоров Василий Иванович, родился в 1975 году в Шлиссельбурге. Тогда это Петрокрепость была… Сестра есть, на два года старше. Отца лишился вскоре после рождения…

– Умер?

– Да. Алкоголизм. Мать молодая была, растила. Окончил кое-как восемь классов… Дальше, по его словам, неинтересно было. Любил читать. Но что значит в маленьком городке в Ленобласти для подростка «любить читать»? Ну, прочёл несколько книг про фантастику из киоска… – Врач говорил медленно и с паузами, как будто всматриваясь в судьбу больного.

– После восьмилетки мать забрала детей и уехала в Винницу. Там у её родителей дом. И вот этой матери кто-то сказал, что родители старенькие уже и хотят переписать дом на неё… Ситуация глупая. Поехала. Вернулась. Дом не отдали. Там ещё какие-то хохлы нарисовались. Но Прохоров три года жил у стариков… В 1996-м вернулся. Сам приехал. Ни там не нужен был, ни здесь… Какими-то путями мать устроила его в мореходное училище в Шлиссельбурге. То ли сама подсуетилась, то ли в то время у них вообще набора не было и гребли кого попало. Так стал он курсантом. Говорит, учился на моториста. Проучился всего лишь полтора года. Бросил… Кстати, бросил и сразу женился на молоденькой девчушке. Говорит, любил. Но внешняя сторона жизни какая? Человек не работает. Молодая жена беременная. А он отрастил бороду и в церковь ходит на спевки. В конце концов выгнала она его. Но сразу нашла себе нормального мужа. И сейчас живут. Кстати, она иногда на свидания к нему сюда приходит… Так вот. Дальше – зыбко. Мать не захотела принять его к себе. Отчим его терпеть не мог. Сняли ему комнату в хибаре между каналами какими-то. Жил там больной несколько месяцев. Ничего не делал, но завёл трёх кошек, которые крали хозяйскую еду. Развёл антисанитарию. Кончилось неожиданно. Хозяйка пнула кота на кухне. Он набросился на хозяйку и зверски избил её. Ну, несоразмерно избил. Тяжкие телесные. Сделал инвалидом. Хотя сам говорит, что только по спине постукал…

– Все они так говорят…

– Да. Вот тогда дали срок, и Прохоров загремел в тюрьму. Около года сидел в камере и там, в камере, произошёл эксцесс.

– Это я знаю. Олег Николаевич докладывал.

– После этого диагностировали шизофрению. Пышный бред, расстройства мышления, автоматизмы…

– Мне непонятно. Он что, в камере заболел? Заразился, что ли?

Виктор Константинович подавил улыбку, и его чёрные глаза сверкнули, как опять показалось прокурору, самодовольством.

– Василий Петрович, душевное заболевание зреет и развивается исподволь в течение многих лет. И в этот период отличить заболевающего человека от здорового – невероятно трудно. Даже здесь, в больнице, экзацербация процесса…

– Я вас очень попрошу!

– …Обострение болезни было незаметным для окружающих. Внешне человек такой же, как все. Что просишь – делает. Разговаривает. Ест, пьёт, спит. А что он там думает, так все мы… У всех у нас есть свой внутренний мир…

– Вот-вот, Виктор Константинович, вот это мне никогда не было понятным. Он что, в двух мирах одновременно живёт? С нами и одновременно с… богами своими?

Молодой врач замолчал, глядя на свои руки на столе, трогающие полупустую чашку. Он вообще старался на смотреть на прокурора. Только сейчас прокурору показалось, что видимое самомнение, всегда раздражавшее его в психиатрах, может быть, на самом деле было вызвано просто «трудностью перевода»… «Ну-ну, давай, переведи мне, смертному, с психиатрского», – думал он, ожидая ответа.

– Видите ли… по неизвестным причинам с какого-то времени у людей, заболевающих шизофренией, меняется внутренний мир. Они придают иное значение… или нет… у них формируется иное значение понятий в окружающем мире…

Прокурор неподвижно глядел прямо в лицо врачу. Сквозь прищур в его глазах посверкивала ненависть.

– Ну, вот к примеру. Подлинное тёплое отношение к матери, к близким пропадает. Причём при внешнем правильном понимании, что она мать и… всё такое. А вот к животному, например, к коту, появляется любовь до обожания, до безудержного фантазирования о кошачьем предназначении, до уловления кошачьего языка и мысленных переговоров с ним. До представления о себе как о коте. Или – короле котов. Или – просто короле… Вроде бы в шутку. Забавляясь. Целый день. Неделю. Месяц… Поймите, тонкую грань между здоровьем и болезнью провести очень трудно. Вот только ярость, с которой он избивал квартирную хозяйку и хотел убить её… может показать истинное несоразмерное перераспределение эмоционального отношения к окружающим. Понимаете? А теперь разверните такое перераспределение понятий не только на кота и мать, но и на всё, что окружает больного. Понимаете, Прохоров начинает жить в мире, понятном ему, но непонятном окружающим. И если в таких условиях у человека появляется ещё и зрительный, чувственный, обонятельный или какой хотите образ того, чего нет на самом деле… образ для больного явственный, как я сейчас вижу вас, – что подумает об этом пациент, неизвестно… Прохоров считает себя одним из пяти Белых богов, как бы исполнителей воли… главного нашего бога, что ли. Он чувствует, что вокруг нас повсюду хозяйничает Саваоф – по его понятию, Чёрный бог. Вредитель. Мне трудно объяснить. Но только он ежедневно пребывает в этом мире своих убеждений, представлений, особых чувствований и смотрит оттуда на нас. Никакого двойного мира в нём нет. Я даже больше скажу – он убеждён, что пережил свои две жизни. Как это было – так же явственно для него, как… вчерашний день. И переход в четвёртую жизнь… без эмоций, что ли…

– Штатная ситуация…

– Василий Петрович, он чувствует по-иному. Вообще у больных шизофренией с годами формируется эмоционально-волевой дефект…

– Чего?

– Дефицит волевого усилия и дезорганизация целенаправленной активности умственной деятельности…

– Вот теперь ты правильно сказал! Вот спасибо тебе! Сразу всё стало ясно. Не надо дальше. Ой, как на душе светло стало! Всё-всё, хватит. Для меня ясно одно. Эти фантомы живут среди нас, усложняясь до умопомрачения, и вылечить их мы не можем. Сделать такими, как мы с тобой, – невозможно. Так? Тогда зачем… мы их лечим?

Дружинин отложил историю болезни. Взял чашку и, облокотившись на спинку стула, стал допивать чай. Отвечать было бесполезно. Вернее, каждое новое объяснение плодило новое непонимание.

Прокурор и не нуждался в объяснениях. Он видел для себя совсем другое. Огромные материальные вложения, больницы, поликлиники, армии медицинских работников, а над ними армии кандидатов и профессоров в институтах, разные сопутствующие социальные службы и Бог знает ещё что, – всё это кружилось вокруг Прохоровых, которые преспокойно жили в своём мире, и вся эта ненормальная до невероятности ситуация создавалась нами, народом, государством и предназначалась только для того, чтобы он не выскочил из этого своего мира и не зарезал кого-нибудь. И всё! Всего лишь!

– Да не смотри ты так. Я знаю, что я не прав. Дай немного покощунствовать. Это ж какую профессию вы себе выбрали, ребята! Медицина должна лечить, помогать, что-то исправлять. А здесь – Прохоров, допустим, зарежет медсестру, хорошую женщину. Мы его снова станем лечить. Он снова будет таскать поддоны с яичницей и смотреть телевизор, лёжа на кровати. Но в глубине души он будет помнить, что поступал в соответствии с тем, что он думает о мире… Нет раскаяния, ты понимаешь. Чувств наших нет! И не может быть. А мы… Мы всё дальше уходим от естественного отбора. Хорошо это? Попадаем в ловушку милосердия, поселяем себя в одну среду с фантомами. Приведёт этот путь к прогрессу? Или они, распространяя свои неправильные гены, всех нас сделают в конце концов полутакими? Вы их понимаете… Да. Этот путь рассуждений, мой путь, – натурально, неправильный. Гитлер уничтожал психически больных – это тоже неправильно. Это крайность. Но мы же тратим огромные душевные и материальные ресурсы на…

– Лечение…

– Ну, хорошо, пусть «лечение»… В этом есть что-то неправильное. Мне… Мне…

– За державу обидно! – подсказал из своего угла Степаныч.

Все захохотали с таким наслаждением, как будто смех сразу освобождал от чего-то.

– Виктор Константинович, я специально думаю неправильно, криво. Не обижайтесь. Иногда это помогает до чего-нибудь и додуматься.

Дружинин кивал головой и всё ещё улыбался.

– Уважаемый Василий Петрович, я только хочу сказать, что не так выглядит всё… ну, благостно, что ли. Государство… Материальные средства… Словно мы не вылезаем с Прохоровым из рога изобилия. Не так всё. Даже наоборот. На самом деле психиатрия находится в тяжёлом положении, потому что финансируется по остаточному принципу.

– То есть как? Вообще, что это такое? Олег мне без конца это повторяет, теперь ты. Какой такой остаточный? Остатки от чего? От бублика?

Дружинин сидел, сложив на коленях руки, и молчал. Потом пожал плечами и заговорил:

– Вот вы, например, думаете, почему больницы горят и здания рушатся?.. Если главного посадили, значит, он и виноват?.. Дескать, знал и не сигнализировал! Какой нехороший… Да денег не дают ни на что! Ни на ремонт, ни на исполнение предписаний… Лечим китайским ширпотребом от нищеты. А потом вот… решаем – убивать Прохорова или не убивать. А может, лучше просто покалечить… Кормим на средства в два раза ниже нормы. Оклад санитарки – 5223 рубля. Медсестры – 9757. Скоро разбегутся и те, кто есть. Кто придёт? Никто, на такую-то зарплату. Ещё одно поколение и – туши свет... В городе не построено ни одной чисто психиатрической больницы за всё время советской власти. Все больницы ютятся в приспособленных зданиях или в зданиях дореволюционной постройки. В палатах больных – по 6–12 человек… Больницы ветшают и рушатся. Это и на руку. Подойдёт к черте – и подумают: «Чем вкладываться в капитальный ремонт, лучше закрыть больницу, а здание продать. И назвать можно правильно – оптимизацией коечного фонда». Казне экономия… Вот так и существуем за счёт того, что ещё остаётся… По «остаточному принципу».

«А вам, сколько ни давай, всё равно мало будет…» – хотел сказать прокурор, но Степаныч, до этого тихо сидевший в углу с книгой по истории больницы, вдруг заговорил, ни на кого не глядя и рассматривая старинную фотографию:

– Неправда твоя, юноша!

– Вот-вот… – подхватил прокурор, но Степаныч всё же продолжал:

– Думаешь, только вашей психиатрии плохо? Всем плохо. Ты глянь от Москвы во все концы. Деревня вымирает!.. Я только два дня как оттуда приехал. Ужас…

– Конечно! Виктор, ты подумай, всем плохо сейчас. Кризис…

Но Степаныч и не думал заканчивать:

– Нет, но ты только посмотри!

Он осторожно подхватил раскрытый старинный фолиант, поднялся и на вытянутых руках понёс книгу к столу главного врача, за которым сидел прокурор, недоумённо и с открытым ртом смотревший на начальника управления исполнения наказаний.

– Вот… Его бумаги?.. Ничего, не помнём, – Степаныч осторожно разложил книгу на столе перед прокурором, – ты только посмотри. Эту больницу специально строили для призрения душевнобольных, совершивших преступление. Ты понимаешь – специально. То есть сначала видели потребность именно для этой категории людей… Затем проектировали, планировали... Ты понимаешь – планировали заранее и лечение, и быт, и всю их долгую жизнь здесь… Ты посмотри, какие лица! Знали бы они, что вот в этом здании – смотри, я нашёл его – через 100 лет будет наш Белый бог сидеть с ножиком. Да… А сейчас что? – он отошёл и направился в свой уголок, по пути коснувшись тёплой ладонью плеча молодого врача: – Одно слово – временщики. Кое-как перекантоваться, больных распихать… Ведь не думают о будущем. Сначала некогда было, потом разучились…

Прокурор внимательно рассматривал лица больных на выцветших фотографиях, осторожно водил по ним пальцем.

– Виктор, скажите, а сколько сейчас в больницах города вот этих больных, шизофреников?

– Много. Точные цифры…

– Нет, я не так сказал… Какая приблизительно доля шизиков в стационарах?

– Больных шизофренией? Около половины.

– Но ведь ещё есть поликлиники, куда они приходят сами. Амбулаторное лечение. Псих, который «Данаю» в Эрмитаже облил кислотой, он же амбулаторную помощь получал тогда. Или наблюдался.

– Ну и там немного меньше.

– Так. И у них всех появляется с годами… дефективность?

– Дефект. Необратимый изъян психики. Да, можно сказать, у многих.

– И на работу такие, с «изъяном», не ходят?

– Конечно. В основном они получают вторую группу инвалидности. Но с ними занимаются трудотерапией, в мастерских…

– Нет, я о другом... Значит, не работают, болеют, лечатся. Но трахаться и плодить себе подобных… не возбраняется, я думаю. Как же – «качество жизни».

– Что вы имеете в виду?

– Скажите, Виктор, а что, на Западе условия лучше? Вы видели заграничные клиники?

– Я – нет, но главный врач бывал и нам рассказывал, что там, например, отделения на 25 коек и персонала на смене в два раза больше…

– Да? Поди ж ты...

– И у каждого больного отдельный бокс на два помещения. Помещение с кроватью и помещение с душем и умывальня. У каждого!

– Да. И лекарства хорошие? Дорогие…

– Скажем так. У них дают больным то, что нужно, а у нас – то, что есть.

Прокурор помолчал немного.

– А скажите, Виктор, психически больные там такие же? Или какие-то другие?

– Да нет. Такие же, как и у нас.

– И маньяки, спасающие мир, объявляются, как у нас Прохоровы…

– Да.

Прокурор ждал этого ответа. Он медленно развёл руки в стороны и с насмешкой посмотрел на молодого врача.

– Вот нас кривая и вывела…

Виктор опустил голову. Щёки его пылали. Вполголоса, выходя, как ему показалось, за рамки субординации, он проговорил:

– Отношение к психиатрии является показателем уровня цивилизованности общества.

Но прокурор не обиделся.

– Ишь ты. Сам придумал?

– Нет. Бехтерев.

– А. Ваш.

Олег Николаевич стоял у окошка буфета, опершись на металлическую спинку стула, принесённого Диной Львовной, и с интересом слушал краткий курс Евангелия от Прохорова.

– И вот через этот зонд, который уже установлен в моей голове Астером…

– А Астер – это кто?

– Астер – третий Белый бог. Мой брат. Он ядер-физикщик. Это он разминировал вашу водородную бомбу.

«И на том спасибо. Ядеру...» – подумал доктор и продолжал внимать. Прохоров встал с табуретки, наклонился и остриём ножа показал на лбу место, где установлен вход зонда.

– Через него я перемещусь к белой книге. Это будет мгновенно, как мигание ресницы… Белая книга ждёт меня и раскрыта на том самом месте, где в первой жизни я её читал…

Прохоров в первый раз – и, как он думал, в последний – рассказывал свою жизнь с удовольствием и надеждой, что, прощаясь, он передаст что-то своему наместнику на земле, Олегу Николаевичу. Волны горячего электричества прекратились. Он уже выпил сладкого чаю и заметно успокаивался.

– Доктор, – кто-то тронул главного за плечо, – пожалуйста!

Олег Николаевич медленно повернул голову. Только сейчас, переключая внимание, он понял, как устал. Беседа с больным требовала огромной энергии доброты, которую необходимо было выжимать из себя и передавать собеседнику.

Это был постовой Кубыткин. За его спиной в нескольких метрах стояли у стены двое спецназовцев и ещё один боец с длинным баулом за плечом.

– Доктор, вас срочно вызывают к телефону с КПП. Требуют немедленно. Телефон на посту, здесь.

– А это ещё кто?

– Усиление. Снайпер.

«Лучше бы ядера-физикщика прислали».

Прохоров дошёл до самого главного в своём рассказе, до перемещения по специальному лучу. Доктор не слушал, лицо у него стало грустным и усталым.

– Вася, меня вызывают к телефону. Тут Дина Львовна уже раздала обеденные лекарства. Остались твои. Ты прими, а я поговорю и вернусь. Хорошо?

Больной смотрел на доктора глазами кота, когда хозяин покидает его утром, уходя на работу.

У стены, не переменив положения, стояли спецназовцы, двое из них даже продолжали разговаривать. Олег Николаевич замедлил шаг, разглядывая их одинаковые решительные лица, и хотел идти дальше, но всё же передумал, немного выпрямился и сказал:

– Я прошу вас никаких действий без согласования со мной не предпринимать.

Бойцы рассматривали его даже без интереса. Надо было уходить.

– Олег Николаевич, – раздался спокойный голос. От группы отделился высокий широкоскулый боец: – капитан Смирнов. Мы переданы в распоряжение полковника Кораблёва. Вы же понимаете…

Доктор пошёл прочь.

У стола на посту рядовой Кубыткин протянул ему чёрную старомодную телефонную трубку.

– КПП.

Но доктор обошёл постового, плюхнулся на стул, крутанул шею до хруста, выгнул грудь и только потом взял трубку. Послышался взволнованный женский голос дежурного офицера:

– Олег Николаевич, прошу меня извинить, я знаю, у вас нештатная ситуация. У меня сегодня были уже две группы журналистов. Они чуть ли не вместе со спецназом прибыли. Ну, я их, конечно, выгнала. Сейчас стоят на улице, фотографируют. Это ничего. Но сейчас пришёл совсем другой. Называет себя президентом международной ассоциации, машет корочками и требует вас. Я, конечно, могу охрану вызвать и – до компании к журналистам, во двор, но… Решила сначала доложить вам.

– Вы правильно поступили. Передайте ему трубку.

Доктор почувствовал, что предстоящий резкий разговор будет именно то, что нужно.

– Это главврач? Здравствуйте! Меня зовут Борох Тёмный. Я президент международной правозащитной организации «Гражданский долг». Меня вы не выгоните, как представителей средств массовой информации. Мы зарегистрированы в Минюсте и имеем все необходимые представительские документы, заверенные…

Олег Николаевич отвёл тёплую трубку от уха. Прямо на него с портрета на стене смотрел Владимир Михайлович Бехтерев. Всегда строгий и даже суровый взгляд его пронзительных глаз сегодня был полон сожаления. Справа стоял рядовой Кубыткин и тоже с сожалением смотрел на главного врача.

«Где-то эту манеру говорить без остановки я уже встречал? Ведь совсем недавно. Ах да! На неделе звонил агент театральной кассы “Премьера” и так же пытался втюхать билеты на спектакль…» Трубка продолжала барабанить:

– …на основании Европейской конвенции. В вашем учреждении находится в запертом состоянии несчастный больной, который выдвигает свои законные требования. Мы всё знаем. Вместо этого вы вызвали спецназ. Как не стыдно! Я требую допуска в учреждение с инспекционной целью на предмет выявления нарушений прав человека!

Олег Николаевич знал, что, перебивая, он ещё больше возбуждает такого собеседника. Терпеливое молчание сбивает его с толку и быстрее заставляет остановиться.

– Вы меня слышите, товарищ главврач? Я выдвигаю законные требования…

– Послушайте, Тёмный Борох… – глуховато начал доктор.

– Не боров, а Борох! Вы антисемит?

– Я так и сказал…

– Нет, вы не так сказали, но это не важно. Откройте проход, и наша группа встретится с вами.

– Борох, извините, вы не назвали своего отчества…

– Лазаревич. Тёмный Борох Лазаревич. Вы запишите куда-нибудь.

– Уважаемый Тёмный. Борох Лазаревич. Дорогой мой… – с ангельской проникновенностью начал Олег Николаевич, предвкушая редкое наслаждение, – действительно, в нашем учреждении в запертом состоянии находится пациент. Но я не намерен выполнять его требования.

– Ах так? Вот это и есть возмутительное проявление карательной психиатрии! Вы что, не знаете, чем это вам грозит?!

– Борох Лазаревич, я могу рассмотреть вопрос о выполнении его требований только с вашей санкции и в вашем присутствии и с фиксацией… средствами массовой, как вы говорите, информации. И их захватим. Нечего без дела стены фотографировать. Вы согласны и по-прежнему настаиваете на выполнении его требований?

– Да. Мы сейчас подойдём. Впускайте. Так бы и давно. Чего он хочет?

– Он не хочет. Он требует, чтобы его немедленно расстреляли.

Вот и пришла обворожительная пауза.

– …Как расстреляли? Кого расстреляли?

– Он требует расстрела. Ну как? Будем выполнять его требования? Разве что по вашей команде «Пли!».

– Вы что… шутите? Как? Зачем ему это? Это реакция на издевательства заключённых?

– Борох Лазаревич, у нас нет заключённых. У нас – больные. А этот больной требует расстрела, чтобы переместиться к четырём Белым богам, на планету Люцирелла. Сам он не может этого сделать, вот нас и попросил. Забаррикадировался в буфете, взял в заложники медсестру. Угрожает убить её, если будем к нему ломиться, и ждёт, когда добьётся своего. Поддержите? Своего…

– Это… как может быть?

– А это может быть. В психиатрической больнице. Где вы сейчас и находитесь.

– Подождите, подождите… – в трубке замолкло, и рядом вполголоса начались переговоры.

– Кубыткин! – тихо позвал доктор. – Марию Ивановну, санитарку, позовите!

– Так вот. Если так... Так это таки всё меняется. Мы направим вам запрос. Раз уж мы сегодня приехали... И просим разъяснить нам этот… случай душевного заболевания, или заболевания души, не знаю, как правильней...

– Хорошо, Борох Лазаревич! Отлично. Но теперь у меня к вам большая личная просьба.

– Конечно. Я весь во внимании.

Рядом стояла Мария Ивановна, крохотная старушка, санитарка отделения.

«Чаю или воды! Умираю!» – одними губами попросил доктор, закатив глаза.

– Что же вы хотите? Я жду…

– Минутку!

Теперь перед Олегом Николаевичем проходила необычная процессия. По коридору мимо него размашистым шагом шествовал прокурор, распрямив плечи атлета. За ним – Дружинин, следом едва поспевал маленький кругленький вспотевший Степаныч.

– Мария Ивановна! – громко позвал ещё не успевшую далеко отойти санитарку, – халаты им наденьте у сестры-хозяйки.

– Да куда уж нам, нецивилизованным, – пробасил прокурор, не сбавляя хода.

Олег Николаевич ничего не понял и склонился к трубке. Ещё не всё наслаждение было получено.

– Борох Лазаревич, извините, отвлекли. Такие люди ходят. Так вот, дорогой Борох Лазаревич, я уже который час беседую с больным через окошко, прошу отдать нож и выйти из буфета. Рядом медсестра. Она сердечница. Ну никак не получается. Помогите больному и нам. Поговорите с ним. Успокойте. Может, он вам нож отдаст?

– Как? Меня? Туда?

– Конечно. Мы просим вашей помощи. Помочь больному – это ваш гражданский долг. А если он будет нападать, мы защитим вас. Спецназ наготове, вы же видели. Постарается успеть…

– Нет, доктор, вы что-то, как у вас говорят, не догоняете. Мы не занимаемся больными. Мы же не специалисты. У нас нет специального образования. Мы защищаем больных от врачей. Охраняем и оберегаем их от психиатрического произвола. Понимаете? От карательной психиатрии! Вот ваших коллег, которые нарушают права больных, мы, как говорится, по полной бы программе. А больным, самим больным мы не помогаем. Ещё чего! Права человека и сам индивидуум – это не одно и то же. Тут понимать надо. У нас есть хорошие юристы, и если бы вы желали, на платной основе…

Со стороны буфета послышался шум, крики, топот ботинок и поверх всего этого – гневный бас прокурора. Бойцы Галкин и Иванов побежали на шум. Олег Николаевич швырнул трубку и помчался за ними.

Четыре спецназовца заполнили весь коридор. Над ними возвышалась малиновая от гнева голова прокурора и уже явственнее слышались его крики среди общего шума:

– Скотина! Идиот! Шиза ненормальная! Смерти хочешь? Ты у меня пожизненное получишь. Ты, сука, у меня каждый день умирать будешь, всю жизнь! Не трожь медсестру! Она гроши получает, чтобы ваше грёбаное качество жизни убирать. Вот дурило!

Там, скрытое от глаз мощными корпусами бойцов, разворачивалось какое-то действие. Доктор наконец растолкал нагромождение из мускулов. Из узкого окошка летели ошмётки яичницы, сопровождаемые воплем:

– Забирай свои жизни, Саваоф! Жри-и!

– Может, хватит уже! – вдруг раздался звонкий голос Раи.

– А тебе вот! – из окна выставилась рука Прохорова, показывая буфетчице дулю.

Чуть поодаль от окна стоял прокурор, растопырив дрожащие руки, и повторял:

– Вот сука! Сучара! Нет, вы такого видели!

Серый твидовый пиджак был в пятнах от желтка и в соплеподобных белковых потёках. Мария Ивановна смахивала и оттирала их полотенцем. По центру серого с серебряным отливом галстука темнело жирное пятно. Прокурор дрожал, задыхался и не мог понять, что же нужно делать, не мог поверить в происходящее.

– Ну что, доигрался! – взревел он с новой силой, увидев Олега Николаевича.

Мария Ивановна пыталась стряхнуть кусок желтка с правого прокурорского плеча, орудуя полотенцем как мухобойкой, но достать не могла.

– Василий Петрович! – растерянно выговорил доктор.

– Да пошёл ты! – прокурор наконец понял, что нужно делать. Одной рукой отбросил санитарку, другой толкнул доктора и мимо отскакивающих спецназовцев пошёл по коридору, широко расставляя ноги.

На некоторое время все забыли, что рядом – буфет с больным и заложницей. Все наблюдали необычное зрелище: по коридору двигалась громадная фигура прокурора, за ней, семеня и подпрыгивая, следовала Мария Ивановна, которая стремилась зачем-то обежать идущего то слева, то справа. Прокурор сдёрнул пиджак и влепил его в окошко одной из палат. Следом взвился вверх галстук. Наконец взметнулась синяя рубаха. Теперь прокурор шествовал в одной тельняшке и разглядывал свои чёрные брюки. Увидев что-то на правой штанине, он замедлил шаг. Мария Ивановна с кучей подобранных вещей, наконец, выбежала вперёд и, подпихивая прокурора этой кучей, затолкала его в последнее перед поворотом коридора помещение – в комнату сестры-хозяйки.

– Что это было? – раздался голос одного из бойцов.

– Отставить юмор, – тихо скомандовал Смирнов.

Все задышали и задвигались. Олег Николаевич подошёл к Георгию Степановичу и тронул его за руку.

– Пойдём. К нему.

– А надо сейчас?

– Пойдём, Степаныч. Позовёт, хуже будет.

Георгий Степанович понял и неуверенным шагом пошёл за главным врачом.

В кабинете сестры-хозяйки в конце длинного прохода, увешанного выглаженными халатами, спиной к столу сидел на стуле прокурор в позе грозного царя. Он уже отдышался, но лицо еще было в красных пятнах, и всё обличье его пылало злобой, жар которой выплёскивался, казалось, и в коридор.

– Ну, чего явились?! – прокурор наклонился, упираясь кулаками в расставленные колени. – Полковник Кораблёв! Вам придано усиление. Вы должны немедленно прекратить это безобразие. При необходимости открывайте огонь на поражение. По ногам, по яйцам, по рогам! Выполняйте!

– Есть выполнять!

– Теперь ты, – заговорил прокурор, переводя дыхание. – Ну как тебе не стыдно! Меня, прокурора района, в твоём учреждении – режимном, государственном... Ты же боевой офицер! Чем ты занимаешься? Тут урка на урке. Болезни! Шизофрения! Мрази вонючие! Стоять! Стоять, я сказал! Ты куда, Олег?

Доктор шёл к больному.

Напротив двери раздатки выстроились бойцы, с ними вполголоса говорил о чём-то начальник управления исполнения наказаний. На главного врача больницы никто не обращал внимания. Остановившись перед широким Степанычевым животом, преграждавшим путь, доктор резко потребовал:

– Разрешите пройти!

Степаныч не сразу услышал просьбу, нехотя отодвинулся.

Доктор лёг на кромку окна, положив на него обе руки.

От увиденного похолодел. Притиснувшись к металлическому столу, стояла Елизавета Сергеевна, прижимая руки к груди, и с ужасом глядела на больного. Перевёрнутые поддоны с яичницей валялись рядом, и весь пол был усыпан жирными истоптанными жёлто-белыми кусками. Прохоров, сжав виски руками, ходил перед ней и выл:

– Что ещё! Ну что ещё! Пустите меня!

Он был в отчаянии. Олег Николаевич понял, что весь день работы пошёл насмарку.

Больной что-то зашептал и подвинулся к медсестре. Елизавета Сергеевна, пунцовая, с выскочившими из-за ушей седыми прядями, со всё возрастающим страхом глядела то на больного, то на врача.

«Вася!» – хотелось позвать доктору. Но он чувствовал, что малейший неверный звук может взорвать ситуацию.

– Вася! – вскрикнула жалобно Елизавета Сергеевна. «Зачем! Что она сделала!»

Доктор вцепился в край окна. На его глазах творилось невероятное. Больной ещё немного приблизился к медсестре. Елизавета Сергеевна зажала рот обеими ладонями.

– А это что?! А ну отдай! – не своим, каркающим голосом вскрикнул Прохоров, указывая на золотое кольцо.

Медсестра моментально сдернула кольцо и сунула в ладошку больному.

– А-а! Кольцо смерти! Круг смерти! И ты – уже он. А-а…

Доктор обмер. На его глазах больной включал медсестру в свой бред. Теперь ей грозила смертельная опасность. Прохоров стоял перед дрожавшей всем телом медсестрой, всё ещё не решаясь. Нож в его правой руке описывал ровные круги.

Щеки коснулся холодный металл ствола карабина. Доктор ещё цеплялся обеими руками за кромку окошка, когда ствол пару раз толкнул в плечо, так явственно обращаясь: «Дядя, отодвинься. Сейчас я его сниму».

Медсестра, закрыв пол-лица ладонями, не шевелясь и, кажется, даже не дыша, глядела на главного врача широко раскрытыми глазами, полными мольбы и сверкающими голубыми слезами.

– Ну! – развязно крикнул Прохоров.

…Олег Николаевич опустил глаза и отодвинул плечо.

Глухое осторожное постукивание остановило всех.

Доктор поднял палец перед лицом Смирнова. Стучало за окном буфета в здании напротив. Стук замолк и через два удара сердца раздался треск и звон битого стекла. «Это ещё что?! Только побега сегодня не хватало, – подумал доктор. – Там что? На втором этаже молельня. Кому там бежать?»

Прохоров проворно прыгнул к окну и полностью распахнул широкий стеклопакет. Секунду он стоял неподвижно, затем оживился и обрадовано подбежал к медсестре.

– Нате! – он шлёпнул кольцо на ладошку Елизаветы Сергеевны и, улыбнувшись доктору, вновь бросился к окну. Это главного врача не испугало – решётки были надежные, да больной и не собирался пролезать через них. Он положил нож на край рамы окна, встал на табуретку, ухватился обеими руками за прутья и прижался лицом к большому квадрату в центре. Лицо не помещалось, но больной всё прижимал и прижимал его, точно хотел что-то получше рассмотреть.

Нож качнулся и, обернувшись, полетел вниз.

Главный врач с облегчением выдохнул. Он тихо, шёпотом позвал Лизу к себе, показывая на дверь. «Давай! Тихо открывай». Больной замер в оконном проёме, и на его посиневшем лице, растянутом прутьями, застыла безобразная улыбка. Из разбитого треугольного окна напротив, на крыше, торчало дуло снайперской винтовки и блестел синий глазок прицела…

Прохоров прикрыл глаза и ждал. Сейчас будет толчок и он улетит на планету Люцирелла, на остров Церковь, что на озере Люцирелла. Он улетит к той самой белой книге, которую он не дочитал в первой жизни и теперь дочитает до конца. И будет конец всем страданиям людей. И его уже никогда не будут бить больные, не будут смеяться над ним и издеваться. Там его ждут мать и сестра, там он, наконец, сможет думать свободно и долго, и его будут понимать все вокруг, и будут любить. Да, любить. Он сможет любить всех, и его все будут любить. И его душа, да, самое главное, – его душа будет переживать, печалиться и радоваться, и он её будет чувствовать под своим сердцем…

– Сейчас будет хы-ы-лоп! – услышал доктор довольный голос капитана Смирнова слева.

– И больные сегодня будут есть яичницу с мозгами… – добавил весёлый голос сержанта Арутчева справа.

Олег Николаевич вздрогнул.

– Вы что! Вы… Прекратите огонь! Вы что делаете! – задёргался врач среди плотно обступивших его крепких корпусов спецназовцев.

– Доктор, а вы уверены в своём решении? – спокойно задал вопрос Смирнов.

Доктор ещё раз оглянулся на Прохорова и неуверенно ответил:

– Д-да. Он же сейчас не опасен. Дайте паузу.

– Ну, сейчас не опасен, а через минуту глядь – и снова опасен.

Над ухом доктора щёлкнула рация, и в шорохе эфира раздались голоса:

– Серёга!

– Да!

– Пауза!

– Есть пауза!

Но эфир не заканчивался.

– Серёга, – вкрадчиво спросил командир, – а ты чего не стрелял?

– Так он же спит.

– Как спит?

– Натурально.

Шорох затих.

– Вот видите, доктор, мы же не звери.

– Да. По спящим не стреляем. Не беспокоим, – снова добавил Арутчев.

Рация заработала вновь.

– Товарищ капитан.

– Да.

– Он удавился…

Тут только Олег Николаевич рассмотрел сизый отлив шеи и мелкие подёргивания локтей у больного.

– Лиза! – оглушительно закричал главный врач. – К больному! Асфиксия!

Доктор тряхнул плечами, освобождаясь от спецназовцев, просунул руку в окошко и отшвырнул зазвеневшую скамейку. Попытался протянуть руку дальше, вниз, треснул халат, но до щеколды дотянуться не удавалось. «Конечно. Сам конструировал», – пронеслось в голове. Чьи-то железные щупальца схватили его за шею, голову, грудь и отодрали от окошка. Доктор, пошатываясь, опирался на чьи-то руки и не мог отдышаться. На его глазах огромный ботинок с чёрной зубастой подошвой приложился к двери в месте замка и щеколды. Нога качнулась, и дверь с треском отлетела. В три прыжка он оказался рядом с больным, которого неловко валила с табурета Елизавета Сергеевна.

Сизое лицо Прохорова отвратительно и неподвижно улыбалось. Медсестра била по щекам, била наотмашь, чтобы сдвинуть запавший корень языка. Доктор подхватил ветхое тельце и, взяв клещами его грудную клетку, резко, ударом сдавил её. Щелчком вылетел воздух из горла и с клёкотом и свистом пошёл обратно. Больной с рыком задышал, выплевывая клочки пены.

– Слава тебе, Господи! Отдох! – проговорила оказавшаяся рядом Дина Львовна и полотенцем стала обтирать розовеющее лицо больного.

Прохоров не мог открыть глаз, и ему казалось, что он был чем-то оглушён. Он парил в тёплых заботливых руках, слышал обрывки фраз и даже смех. С каждым вдохом всё яснее и отчётливее слышались голоса любимого Олега Николаевича, тёти Лизы и Дины Львовны, и он чувствовал, как, ликуя, входит в него жизнь.

– С прибытием! В четвёртую жизнь! – раздался над головой радостный голос главного врача. Прохоров чувствовал, что он тоже радовался. Он понимал юмор. Он и раньше понимал юмор, но как-то умозрительно. А теперь радость и очень приятное чувство само отозвалось в нём на шутку врача. Кто-то внутри его души открыл маленькое окошко, и его тело теперь заполнял золотой ручеёк любви. Любовь ко всем, кто сейчас был рядом. Он обожал их прикосновения, теплоту их рук, разминающих ему кадык, тембр их голосов. Чувство любви само по себе, без просьбы и напоминания, накатывало и соединяло расщепленную душу.

Если душу вылюбить до дна,

Сердце станет глыбой золотою…

Внезапно с необычной лёгкостью, сами собой вспомнились и проговорились стихи любимого поэта. Это было много лет назад… Он стоял один уже пятый день на вахте. Небольшой катер охраны возле завода «Пелла». Ему тогда удалось, всеми правдами и неправдами, протащить Ленку в камбуз… Была душистая белая ночь… Катер покачивало… А они целовались и хохотали, не боясь ничего.

Только Тегеранская луна

Не согреет песни теплотою…

Ленка сидела у него на коленях и смеялась, не переставая.

– Ты что, турок?

– Нет.

Они смеялись и понимали друг друга… Это было так давно… И сейчас, после долгого чёрного периода он чувствовал, что сможет любить и понимать, и его тоже будут понимать.

Веки разлепились. Всё вокруг воспринималось в ярком оранжевом отсвете. Но постепенно искажение проходило. Прохоров стоял посреди раздатки и ясно видел яркие белые ромбы на свитере главного врача, перевёрнутую скамейку, забросанный яичницей и кусками хлеба пол.

– Можешь идти? Тогда пошли. Потихоньку, – взял его под руку Олег Николаевич.

Прохоров упирался. Наконец проглотался и выговорил:

– А меня пить… А меня бить будут?

Лицо доктора приблизилось, он смотрел прямо в глаза:

– Василий, ты мне веришь?

– Да.

– Тебя никто не будет бить. Ты понял? Ну, пошли тогда. Смотри под ноги. Не спотыкайся.

Доктор вывел больного из раздатки и повёл по коридору. Они шли мимо улыбающейся Дины Львовны, мимо удивлённых, смеющихся солдат, мимо Марии Ивановны и высокого, молодого, с огромной копной курчавых чёрных волос дежурного врача.

Проходя мимо палаты № 4, он машинально в испуге остановился. В проёме окна появилась довольная физиономия Сорина.

– Вася! Ты молоток! – крикнул больной.

– А ну! – цыкнул главный врач, и весёлая физиономия пропала.

Они пошли дальше. Но вслед из-за двери проговорил другой голос:

– И вы тоже, доктор!

В дверях кабинета сестры-хозяйки уже маячила громадная фигура прокурора. Василий Петрович в белом халате, еле укрывавшем тельняшку и доходившем только до начала ширинки, стоял, прислонившись к косяку, и размешивал чай в гранёном стакане.

– Ну что, тёзка! – подмигнул он больному. – Теперь долго жить будешь!

Доктор улыбался и вёл больного дальше. Но Прохоров остановился и жестом попросил отступить главного врача. Он посмотрел на прокурора и сказал:

– Простите меня!

– Да прощаю, прощаю. Больше так не делай.

Доктор под руку неторопливо вёл больного по коридору, стремясь попасть в его нетвёрдую походку, и ему казалось, что больной прижимается к его руке.

Эпилог

Эта история случилась восемь лет назад. А спустя несколько лет вышел Федеральный закон – в соответствии с которым, в случае захвата заложников в психиатрической больнице специализированного типа с интенсивным наблюдением сотрудники подразделений охраны без согласования с администрацией учреждения имеют право применять огнестрельное оружие.

Недавно мне довелось навестить эту больницу.

Мы с главным шли по знакомому коридору. У поста с невозмутимым бойцом за столом я невольно остановился. Прямо над головой постового располагалась роскошная вывеска, продукт арт-студии отделения: широкое фанерное полотно, блестящее не от одного слоя лака, обрамлённое в резную тонкую раму. На полотне – руками больных с изяществом, бьющим через край, были выжжены слова знакомой молитвы.

«Господи! Дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Дай мне терпение, чтобы смириться с тем, чего я изменить не могу. И дай мне мудрость, чтобы отличить первое от второго».

Я спросил главного врача:

– Олег Николаевич, я понимаю, что закон о применении оружия в больнице – штука серьёзная. А были уже случаи стрельбы по больным?

– Нет, – ответил доктор и добавил с грустной улыбкой, кивнув на вывеску: – Наверное… снизошли всё-таки на них вот эти – сила, терпение и мудрость. Как вы думаете? А?

2014 г.