Парвеню / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Ирине Частовой

Господи, как мне плохо сейчас. Хочется уйти в запой дней на пять, или превратиться в комнатный цветок. Нет, в герань, или настурцию не хочется, они цветут. Слишком ярко. Не люблю того, что бросается в глаза. Превратился бы с удовольствием в фикус, или во что-нибудь похожее, что не цветёт никогда и стоит себе годами в большом горшке, с тупым постоянством выстреливая новые глянцевые листья, каждый раз поражающие бессмысленностью своего появления.

Нет, быть растением что-то не хочется. Думаю, лучше – в запой. От выпитого сперва возникает безразличие, потом, тянет рассуждать, а потом – сон, дальше – радость от опохмелки, и по кругу. Интересно, сколько кругов смогу пробежать? Я чуток уже выпил, конечно, ощущение, надо сказать, давно позабытое. Но, чёрт возьми, помогло. Чему? Да ничему почти! Можно только подумать спокойно, и всё. О том, что, собственно, произошло. Почему кружится голова, а под ложечкой перекатывается плотный шар, вызывая тошноту? Почему я, как загнанный в угол шахматный король, мелкими рывками двигаюсь по комнате, хватаясь то за одно, то за другое, и ни за что не могу ухватиться? Почему дрожат руки?

Я никогда не любил её, никогда! Это не любовь, это иное, это осиновый кол, крест и ржавые гвозди, жёсткая верёвочная петля, медленная смерть от холода в белом бесконечном поле, когда вокруг нет ни одного человека, а крик улетает в чёрно-синее небо, совсем ничего не меняя в рисунке созвездий. Кричи – не кричи. Да, я постоянно возвращался к ней. Но это – только на время, чтобы увидеть её, и всё. Но не любил, нет! И мне наплевать сейчас, что у неё саркома и множественные метастазы везде, где только возможно, так сегодня сказал доктор, и жить ей месяц всего лишь. Я не поеду к ней, я не хочу, чтобы она до последней минуты, пока есть силы, была злой и насмешливой, издевалась надо мной. Знаю, будет ещё больше издеваться от слабости своей, вот и не поеду! В конце концов, я значу больше неё. Что она? Красивая бабочка, всех поразившая, покорившая всех. Нет, не всех, только подобных ей. Исчезнет, и не вспомнит о ней никто. Обо мне, правда, тоже. Я дал себе зарок оставить её одну. И оставлю. Не поеду, гори всё синим пламенем.

Да, а к чему я затеялся писать? А, на тот случай, если сдохну в запое, в штопоре, как раньше говорили, пить-то мне нельзя совсем, уже лет восемь в рот не брал, у меня сосуды ни к чёрту. Врачи говорят, эта, как её бишь, тромбоэмболия может произойти, смерть мгновенная, хоть во сне, хоть в сортире, хоть на женщине. Курить тоже ни-ни, сигарету поэтому использую электронную, знаете, они лет пять назад появились. Вдыхаешь немного никотина, а выдыхаешь водяной пар, как-будто дым. Мария мне однажды подарила такую, мучаюсь я иногда без курева. Не могла ведь просто подарить, сказать, это вот я для тебя купила, чтобы проще тебе жилось, чтоб соблазны не мучили. Ан нет, шуточку обязательно ввинтила, что-то вроде «сейчас сигареты электронные, а потом и для других удовольствий гаджеты будут». Я взбесился, конечно, но и успокоился быстро, я привык к таким её шуткам. Не может она без них. Обидно бывает, это да. Не могу понять, зачем надо ей всё время подчёркивать превосходство своё. Конечно, я кто, – технарь советского розлива, а у неё МГУ, потом ВГИК, сценарный факультет, пол-Москвы знакомых. Но, правду сказать, не боялась она со мной на тусовках своих разнузданных появляться, не стыдилась, разве что в последние годы. В компании не подшучивала никогда, наедине только. Я привык. В офисе у меня все по струнке ходят, там я – бог и царь, а вот с ней подростком прыщавым себя чувствую. Или, как будто должен ей, уж не знаю что. Самому перед собой стыдно бывает, а поделать ничего не могу. И выпить нельзя, чтобы спрятаться, врачи последствиями страшными грозят. А сегодня – наплевать. Напьюсь. Ничего со мной не будет, зато, может, понять удастся, почему так больно. Господи, ну почему ж так больно?

Я подобрал её на улице. Вот так прямо и подобрал. В восемьдесят шестом году случилось. Возвращался с работы, поздно уже было. Точка – так пивняки-автоматы тогда называли – на Смоленке была, аккурат около метро. Кружка «Ячменного колоса» с тонким, порошкообразным слоем пены пятнадцать копеек стоила, брал я обычно кружки три, яичко вкрутую за четырнадцать копеек и пяток баранок по копейке. Милое дело! Помойками, конечно, эти автоматы были, алкашня кругом, пиво гадкое, так что поделаешь, другого не знали. К тому ж молодость, отсутствие всякого изобилия и вообще выбора, – вот и помнится это свинство до сих пор.

Я тогда инженером-электронщиком трудился на секретном заводе, на работе что-то запозднился, зашёл пивка хлебнуть и домой побрёл не спеша. Шёл через небольшой скверик, смотрю – на скамейке девушка сидит, не шелохнется, только плечи вздрагивают. Я подошёл к ней по-человечески спросить, что случилось, может, помочь надо. Спросил. Она голову подняла, глаза сухие, недобрые. Подумала тогда, наверное, что приставать к ней буду. Я бы, может, и познакомился с целями несерьёзными, у меня это всегда на ура получалось, но тут увидел, что девчонке, а она тоненькая тогда была, хилая, – совсем паршиво. Присел, расспросил, оказалось, что хозяин квартиры, а она в Черёмушках где-то снимала, пристаёт, проходу не даёт совсем. Она ему в морду засветила и убежала, теперь ночевать негде. Я, как-то не задумываясь, предложил у меня переночевать, я тогда с родителями жил, в высотке, где гостиница «Украина». Она на меня посмотрела вдруг с интересом, помолчала и… согласилась.

Привёл я её, познакомил с родителями без лишних объяснений, потом только сказал им, что жаль девчонку, рассказал, как всё было. В те времена и не такое случалось, часто помогали за просто так, и не думали, что помогают, может, вору или аферисту какому. Всё, конечно, бывало, и тогда разные люди жили, но времена, времена… Сейчас, когда вспоминаешь, кажется, что половину жизни прожил в другом мире, или, вообще, на планете другой.

Короче говоря, осталась Мария, у нас. Матери с отцом она понравилась, видно, надеялись, что у меня с ней что-нибудь получится. Очень хотели меня женить, да не довелось… А я робел её уже тогда, боялся, сам не знаю, почему. Куда там спать вместе, даже разговоров о любви не вели. И, вообще, почти не разговаривали. Здрасьте – до свидания. Квартирантка, вроде как, только денег не брали с неё. А бабник я был ещё тот, девки в очередь стояли. Но о ней в этом смысле не думал, помочь хотел, защитить, сделать что-нибудь для неё. Только она не больно позволяла, относилась ко мне вежливо, но совсем нейтрально, глядела всегда мимо.

Как ни странно, с отцом и матерью сошлась близко, я уже, бывало, спать уходил, а они за полночь на кухне шушукались. Она моих родителей просто боготворила, а они к ней как к дочери относиться стали, я ревновал даже. Не поверите, два года она у нас прожила. Стипендию родителям отдавала, говорила, что за еду. Подрабатывала ещё где-то. А потом исчезла внезапно, без объяснений, не знаю до сих пор, что там у неё вышло. Заходила однажды, сказала, что квартиру сняла, а нас стеснять не хочет. Звонила ещё матери раз-другой, и всё.

А потом началась перестройка, и спокойная жизнь полетела к чёртовой матери. Завод мой закрыли, я долго мыкался без работы, добывал деньги, где только мог, за всё цеплялся. Отец умер в девяностом, мать – на следующий год. После них ничего не осталось, кроме квартиры и ободранной мебели в ней. На приличные похороны не хватило, поэтому я хоронил родителей кое-как. Такие были времена. Мутные. Многие, многие сгинули тогда. Кто спился, кого убили, кто повесился, или из окна на прогулку вышел. Выжили сильнейшие, и я тоже выжил, сумел как-то переступить через советское пресное воспитание. Сам даже не знаю, как это у меня получилось, но выбрался я из этих лет и тягот совершенно другим, теперь я это понимаю.

Я ничего не боялся, был поджарым, напряжённым, всегда готовым к прыжку, злым, с едва наметившимися волчьими клыками. Что уж теперь говорить, бритым новым русским я стал с золотой цепью до пупка, печаткой и таиландским «Ролексом». Мне такая жизнь казалось правильной, я гордился собой. Бизнес мой был невелик, но стабилен, жил я в большой родительской квартире, в которой сделал модный тогда пластиковый евроремонт, ездил на хорошей, хоть и не из первых рук, иномарке. Вместе с новыми друзьями я с удовольствием предавался новым утехам, уверен был, что если и не весь мир у меня в кармане, то рестораны и девки – точно все. Мне было тридцать два.

Тогда я и встретил её во второй раз, тоже совершенно случайно. Новый Год справляли в кабаке на Полянке, его сейчас нет и в помине. К одиннадцати почти все уже надрались, и вот тут, когда Новый год уже почти наступил, я увидел её. Она стояла у бара с подносом, чтобы разнести шампанское гогочущим бритым скотам. «Стоп – сказал я себе. – Так не бывает. Есть предел всему. Она не может работать официанткой в этом паршивом заведении, не может». Но она пошла к столу, вся в сальных пьяных взглядах, хорошо, что никто на моих глазах не пристал к ней, убил бы, убил, клянусь, и сел бы. Я быстро подошёл к хозяину, сунул ему сто баксов и сказал, что Мария на сегодня свободна и через пять минут должна ждать меня на улице. Он забурчал что-то, я сунул ему ещё сотню. Она вышла в том же пальто, в котором я увидел её в первый раз. Сначала не узнала меня, шарахнулась испуганно, а узнав, уткнулась мне лицом в плечо и, некрасиво шмыгая носом, забормотала, что муж алкоголик, что не прописывает в свою комнату, два раза выгонял, бьёт, а идти некуда, и денег нет ни на что, и, вообще, зачем жить. В ту минуту мне открылось вдруг, что если всё останется как есть, то пропадёт она, а я играю последнюю партию в блэкджек и вытащил туз, который по правилам могу посчитать и за единицу, и за одиннадцать. Я посчитал по Гамбургскому счёту и принял решение сразу, только вот до сих пор не понимаю, правильным ли было то решение. Мария не дала мне счастья, о котором мечтают многие, мне никогда не было с ней спокойно, я бежал от неё, но всегда возвращался, чёрт знает, как это получалось. Снова скажу, я никогда не любил её, но если это признать для себя, надо признать и то, что я никого никогда не любил. Поэтому лучше ни в чём не признаваться. Я не жалею о мгновенно принятом тогда у дверей ресторана решении. Так получилось.

– Я могу помочь тебе, Мария.

– Зачем?

– Чтобы ты не погибла. Тебя сожрут. Ты беззащитна перед этой сворой.

– Я знаю. Тебе это надо?

– Надо, Мария. Мы живём в темноте.

– Ты это понял вот прямо сейчас?

– Не смейся надо мной.

– Тебе не нравится?

– Кому нравится, когда над ним смеются?

– Я не буду. Но это смешно.

– Конечно. Ты и я. Смешно.

– Я не об этом.

– А я об этом. Не смей. Я думал о тебе.

– Я – нет. Прости.

Прямо от кабака я увез её к себе. Кто-то не поверит, но всё опять повторилось. Мы жили почти год у меня, и между нами ничего не было. Я бросил всех друзей, работал без продыху, она убиралась в доме, готовила, а вечером мы смотрели видео или телевизор, говорили друг другу «спокойной ночи» и расходились по своим комнатам. Потом случилось то, что не могло не случиться. Мы стали жить как муж и жена, я много раз предлагал ей развестись с её алкашом и расписаться. Она только смеялась и спрашивала, зачем это нужно. Я говорил о том, что хочу ребёнка, при этих словах она мрачнела и замыкалась.

Я никогда не знал, как подступиться к ней, поговорить о том, что меня печалит, о нашем будущем, она становилась насмешливой, иногда вообще не слышала, что говорю, внутри меня вспыхивала обида, но быстро гасла, в злость не превращалась. Злость образовалась только однажды, когда я узнал, что она изменила мне. Откуда мне стало известно, не имеет значения, как и всё теперь. Скажу только, – я знаю точно, что измена была случайной. Так бывает.

– Мария, зачем он тебе нужен? Он же козёл.

– Я в курсе.

– Почему же ты это сделала?

– Тебе не понять.

– А ты объясни.

– Не буду. Если хочешь, чтобы всё было как раньше, – забудь. Я постараюсь быть верной тебе.

– Постараешься? Не обещаешь?

– Я никогда ничего не обещаю таким мужчинам, как ты.

Тогда я совершенно озверел и в первый раз ушёл от неё. Оставил ей денег, много оставил, снял квартиру и запретил себе думать о ней. Только трудно было. Поэтому я свалил дела на партнёра и запил, в правильной последовательности чередуя водку, коньяк, виски и разнообразных девок. Одна из них даже жила у меня месяца три, ловила каждое моё слово и просилась замуж, клянясь в любви и обещая быть верной женой. Я знал, что вечной верности не существует, любви тоже, поэтому выгнал её, когда надоело слушать это нытьё и видеть перед собой преданные, собачьи глаза.

Одиночество и тоска навалились снова, они и не проходили, надо заметить. Я стал следить за Марией, выяснил, что она нашла хорошую работу, ездит только туда, из дома почти не выходит, и никто у неё не бывает. Что мне оставалось делать? Я говорил себе, что не должен возвращаться к ней, что я никогда ещё не унижался перед женщинами, что она – пустышка, толку не будет. Я ломал себя, прекрасно зная, что поеду к ней. И поехал.

Когда я зашёл в свою квартиру и осмотрелся, понял, что там всё точно так же, как и в момент моего ухода. Все мои вещи на местах, даже тапочки лежат там, где я всегда оставлял их. Есть во мне некий педантизм, любовь к мелочам, не фанатичная, правда. Я открыл дверь своим ключом, она не слышала, как я вошёл. Просто и буднично сидела на диване, поджав колени, и смотрела какой-то старый, чёрно-белый фильм. Взглянула на меня и опустила глаза.

– Я вернулся. Ты не выгонишь меня?

– Как я могу выгнать тебя из твоей квартиры? Скорее, это ты меня выгонишь.

– Не выгоню, ты что? Здесь не будет другой хозяйки.

Ту ночь я запомнил на всю жизнь, я вспоминаю о ней с болью и, почему-то, со страхом. Главным было не слияние тел, не поцелуи, не прикосновения, главным были слова, которые мы говорили друг другу. Я до сих пор не понимаю, почему до той ночи и после неё не случалось ничего подобного, для чего она держала всё это в себе, быть может, потому, что произнесённые слова верны, только если произнесены однажды. Мы заснули под утро, а в полдень сидели на кухне и пили кофе, и была она такой, как всегда, почти не смотрела на меня, и только дрожь в пальцах, только взгляд, брошенный искоса, говорили, что произошло необычное.

Наша жизнь стала налаживаться. Она поступила на сценарный факультет во ВГИК, училась с удовольствием, я много работал, мой бизнес пошёл в гору, приобрёл полную легальность и зажил помимо меня. Всё стало спокойно, у нас появились общие друзья, кто-то из делового мира, с моей стороны, кто-то из богемы, – Мария подружилась со многими, иногда очень странными для меня людьми из этой, совсем неведомой мне среды. Мы прекрасно ладили и были, не сказать, счастливы, но умиротворены, что ли. Мария стала много писать, я был первым читателем её рассказов, со многим был не согласен, – я, всё же, значительно лучше знал жизнь и часто разносил её пастельные повествования в пух и прах. Рассказывал свои истории, а она говорила, что не желает писать о мерзостях, их вполне хватает и в жизни. Я знал, что она по-своему права и её рассказы – лишь способ уйти от прошлого, довольно эфемерный, но вполне пригодный для женщины.

К моему удивлению она нашла издателя, который взялся раскрутить её за свои деньги, чтобы потом со спокойной совестью снимать свой доход. Сборник её рассказов вышел сначала небольшим тиражом, окупился и принёс даже небольшую прибыль, а потом посыпались предложения. Мария становилась известной. Прежние компании уже не устраивали, она стала пропадать на каких-то тусовках, иногда брала меня с собой. Там на меня смотрели с удивлением, и я спиной слышал: «Господи, ну зачем талантливая и красивая женщина таскает с собой этого неотёсанного парвеню. Конечно, деньги, – это можно понять, спала бы с ним, да и всё, но для серьёзных отношений она достойна лучшего». Именно тогда началось наше отчуждение. К ней вернулась её былая насмешливость, ставшая, к тому же, ещё и явно пренебрежительной. До определённого времени я относился к этому спокойно, но многое в новой Марии стало мне неприятным, раздражало, злило порой до бешенства. Я понял, что всё имеет свой предел.

Однажды она пришла домой очень поздно, часов около трёх, сильно пьяная. Я ничего не сказал ей, лишь попросил звонить, если задерживается, и не садиться за руль после вечеринок. Её мутные глаза потемнели, она пьяно засмеялась мне в лицо, брызгая слюной. Пошатнулась, чуть не упала, но выпрямилась и прислонилась к стене. Расстегнула сумочку, достала оттуда пригоршню мятых пятитысячных купюр и бросила мне в лицо.

– Ты что о себе возомнил, а? Думаешь, если купил меня, то можешь мне и указывать? Прошли те времена, дорогуша. Подавись своими деньгами, жлобяра. Мало – ещё подкину. Чтобы не была тебе должна ни-че-го.

– Мария, не надо. Я люблю тебя…

– Ха! Любишь! Ну и люби. Зато я тебя не люблю.

В эту секунду я впервые подумал о том, что никогда, ни разу, в минуты самой тесной близости, самого полного умиротворения, она не говорила, что любит меня. Говорила что угодно, только не это. Наверное, потому, что я никогда не спрашивал…

Её окончательно развезло, она кричала, бормотала что-то, материлась. Я раздел её и уложил в кровать. Она заснула моментально, как-будто истратив на этот всплеск ненависти ко мне все силы. Она спала, распластавшись на животе, неестественно вывернув голову, я смотрел на неё, на растёкшуюся по лицу тушь, на воспалённые губы с неаккуратными чешуйками помады, взъерошенные волосы, уже начавшие седеть, и думал… О том, почему я не испытываю к ней никакой злобы. О том, почему мне больно. Я не подозревал тогда, что немногим позже я испытаю боль, несравнимо более сильную. Но тогда оставаться с ней я больше не мог.

Я написал ей записку, что дальше она может жить как хочет, что она мне ничего не должна и прочую чепуху, которую пишут в подобных случаях, и уехал на дачу.

Мы не виделись почти два года. Это время я прожил, запрещая себе думать о ней, а она не звонила. Лишь однажды я не выдержал, поехал домой. Время было позднее, я оставил машину на некотором расстоянии от подъезда, но только потому, что негде было припарковаться. И сразу увидел, как из подъезда вывалилась компания человек из восьми, она была среди них. При свете яркого фонаря я увидел её, стройную, свежую, одетую во всё новое и очень модное, она смеялась, что-то рассказывала, все тоже смеялись громко и беззаботно. Я подумал тогда, что больше никогда не приеду сюда, больше никогда не увижу её. Так и получилось. Сегодня мне позвонил некто, представившийся врачом, и сказал, что у Марии саркома, её срочно уложили в клинику на Мичуринском, и жить ей месяц, хорошо – два. И вот теперь я сижу на даче, методично напиваюсь и дописываю последние строчки. Больно… Болит голова. Затылок. Сильнее и сильнее…

***

Я, Мария Валецкая, должна закончить его записи сама, потому что знаю, что это необходимо. Всё должно иметь своё завершение. Не представляю, что ждёт меня дальше, и смогу ли я жить, сознавая, что его не существует, несмотря на то, что многие годы не очень задумывалась о смысле его существования. А получается, что меня сотворили именно из его ребра, я часть именно его, плоть, кровь, нервы. Я такая как сейчас, совершенство, или мерзавка, неважно, только благодаря ему.

Я освободилась от него, но свобода даёт пустоту, и не знаешь, что надо делать.

Не буду разбираться, кто позвонил ему, кому нужна была эта ложь, потому что это не имеет никакого значения. Месть, провокация, зависть, идиотская шутка, – ничто не важно. Его обнаружили в разбитой вдрызг машине ночью недалеко от Апрелевки. Эти листки я нашла на даче, они были разбросаны на столе. Теперь я всё знаю о нём. И всё знаю о себе...

В подобных случаях советуют научиться плакать. Я думаю, что совет правильный, всё легче будет. Но важно ли это, вот вопрос…