В середине декабря в библиотеке №6 (Гидростроитель) прошла очередная встреча жителей деревни Антоново, попавшей в своё время в зону затопления Усть-Илимской ГЭС. Деревни нет, а люди остались, жива память о родных местах, и потому в течение вот уже многих лет директор библиотеки Валентина Александровна Петрова, выходец из Антоново, организует встречи своих земляков.
До сих пор неизвестно, откуда пошло название деревни. Жителей с фамилией Антоновы на острове не было. Жили Чупины, Серышевы и Московских. Почти все, чтобы не путать друг друга, имели неофициальные фамилии-клички, – Гордюшины, Осиповы, Тихоновы, Ганюшкины – на самом деле все Серышевы. В числе их родственников – руководитель повстанческого движения 30-х годов Константин Серышев.
- Сегодня мы собрались, чтобы ещё раз вспомнить о своей деревне, – сказала Валентина Александровна, обращаясь к пришедшим на встречу землякам. – По некоторым данным, деревня Антоново основана ещё в семнадцатом веке. Основателем деревни считается Степан Чупин. Но мы гораздо больше знаем о её последних днях…
Бывших островитян как магнитом тянет в места былой жизни, и почти ежегодно кто-нибудь да бывает там. Часть острова сохранилась. Но водой были размыты некоторые могилы, и нередко можно видеть чьи-нибудь кости и гробы. На встрече в который раз говорили об этом, и, может быть, стоило бы организовать специальную экспедицию на остров.
Александр Чупин показывал землякам план деревни и поимённый список всех её жителей. Но собравшиеся, несмотря на возраст и давность событий, и без того помнят, сколько было дворов, и всех жителей по имени-отчеству, кто и когда был рождён, когда похоронен. Все даты назывались безошибочно.
Неожиданностью для некоторых островитян стало сообщение о том, что их землячка Зоя Иванова написала и выпустила две книги о деревне. Зачитывая отрывки из них, она вспоминала свою маму. Какой замечательный человек была она. Земляки кивали головой и говорили: у нас все мамы такие. И вообще славные люди жили в Антоново. Солистка народного хора Клавдия Николаевна Петрова, родившаяся и жившая в Антоново, рассказала про своего младшего брата Мишу:
- Пришёл он первый раз в жизни получать пенсию, его спрашивают: «Вы ветеран труда?» – «Нет» – «Ну как же? В документах написано – ветеран» – «А я и не знал». Скромный он шибко был у нас…
Валентина Александровна Петрова вспомнила, как её, ещё совсем маленькую девчушку, отец брал на рыбалку и приговаривал при этом, что дескать для «фарту». И действительно, однажды при ней отец острогой выловил девяносто стерлядей. Впрочем, рыбы на острове всегда было много…
Клавдия Николаевна Петрова, родившаяся и жившая в Антоново:
- Рыба была – у кого мужики были, – говорила ещё до встречи Клавдия Николаевна, вспоминая военные годы. – У кого мужиков не было, то и рыбы не густо. У меня, например, дед был жив. Вот за счёт его и питались, ловил ельцов, пескарей (у нас мальчегонами называли), ещё и другим помогали. Мама с работы придёт: «Кланя, беги вот Протасовым отнеси ельчишек. Кланя, беги вот Михеевым отнеси».
Мужиков-то на войне покосило. Остались одни бабы с ребятишками. Мы иногда встречаемся с Константиновым, в соседях жил, он и говорит: «Клавдея, почему так было: к вам придёшь – всегда поешь»? А у нас, если честно, мама, бабка, я, Миша, и никакой еды. Отвечаю: «А мне казалось, вы богато жили». Хохочем.
Всем досталось. Хлеба, помню, совсем не было. Председатель у нас боялся, чтоб на войну не забрали, и всё подчистую сдавал государству. Некоторые, правда, неплохо жили – и булки, и пироги рыбные на столе лежали. У моей подружки отца на войну не взяли из-за «куриной слепоты» (как вечер, он ничего не видит, до заката домой бежит), мимо нас идёт и кричит: «Верша, девчонку отправь по сусекам помести». Он кладовщиком был. Я приду, а у них – пироги! Помню, к ним тётки приехали, пряником меня угостили, и бежала я с ним домой как с великим богатством…
Жизнь на острове была, конечно, по-своему удивительной, но далеко не сказочной. Одна только мошка чего стоила. Островитяне вспоминали:
– На острове жил Ваня-китаец – гнал дёготь. Сейчас, наверно, такого и не найдёшь – любую болячку залечивал. Зимой не лучше. Придёшь в коровник в пять утра, а там всё снегом занесло, солому или сено привезут – в окошечко натолкаешь, а потом ходишь и раздаёшь коровам. Потом почистить надо, потом подоить, напоить. Корова ведра 2-3 выпьет, а их 25 голов, и вода на другом конце двора…
В Братске у многих островитян жизнь не сразу наладилась. Клавдия, к примеру, не чуралась никакой работы – мыла полы, топила печи, нянчилась с детьми, штукатурила, была мотористом-оператором. Одно время подрабатывала даже в доме директора Братскгэсстроя Ивана Ивановича Наймушина. Клавдию, как и большинство островитян, отличала врождённая скромность.
- Жена Наймушина, бывало, посадит меня за стол, чайку нальёт: «Ну, ты угощайся». А ей говорю: «Ой, не хочу, не хочу». Сроду не видела таких угощений, но нам всю жизнь говорили: чужого не бери. Вот и не брала. Полы мою, а под кроватью – коробки с конфетами. Я пыль только протру. Другая бы – в шаровары, а я и за столом боюсь взять. Но, когда ухожу, Клавдия Георгиевна всё равно без гостинца не оставит – сунет в карман…
Последние дни своей деревни антоновцы вспоминают с грустью, но каждый по-своему. Клавдии это запомнилось так:
- На острове уже никого не было. Поехали мужики за смородиной – деревня уже догорала, а наш дом только начал тлеть. Брат даже заплакал. У нас баня была, рядом сенник, и как-то, я маленькой ещё была, она загорелась. Ветер был с Кодары. Баня горит, а мы бегаем босиком и кричим: «Дедка, дедка, баня горит», а дед: «Залазьте на печку». Пошёл к божничке, взял икону, вышел на улицу, два или три раза обошёл баню. Огонь всё тише, тише и совсем погас. Дед вернулся и говорит: «Где бы вы и сколько бы вы ни жили, никогда не сгорите». Сгорели…
Интервью Анатолия Казакова с Клавдией Николаевной Петровой
К.П.:
– Всё было просто…
А.К.:
– Т.е. как пишет Василий Иванович Белов, он говорит, что без разницы, мог бедный прийти к богатому, и богатый им не гнушался, мог также его посадить за стол, и накормить и напоить. Не было обезлички? Было такое?
– Было даже так – совсем посторонний человек, он мог быть бродягой, как мы теперь называем «бич», бродяга, у него ни хаты, ни родины, ничего нет. Он в деревню заявится, и ведь каждый его может покормить, каждый. Вот ведь говорят про Сибирь, что «ой, какие тут были люди», хорошие здесь люди были. Очень хорошие люди были. Потом – почему они стали плохими людьми? Когда ГЭС начали строить, начали люди всякие приезжать, они сами из себя городскими ставили, а там деревня. Вроде бы мы никто тут, потом грезить начали, ну по деревням и поэтому люди стали закрываться.
– Что делали? Грезили?
– Грезить, значит лазить.
– Грезить это значит лазить? Я думал грезить, это как во сне грезить? А по-деревенски, грезить, значит лазить?
– Да.
– Интересные русские слова.
– Дело в том, что замков ни у кого не было никогда. Пойдёшь – эти были… чтобы дверь не открывалась. Или палочку воткнёшь и всё.
– Если палочка, то хозяина дома нет? А там и брать и особо-то нечего было.
– Да. Нечего. Ни поесть нечего было брать, ни поносить нечего было брать. Ну, в основном, ну в основном…
– Все трудились с утра до вечера?
– Все трудились и ничего не получали. Ой, как было тяжело. Я всё про свою маму думаю. А как же она с нами выжила?
– Вообще, как? Как такое случиться могло?
– Как она нас никого не бросила и выжила? Мы остались: Сане – 8 лет, от отца, Тоне – 5 лет, мне – 2,5, и Грише было полтора месяца.
– Это вас четверо?
– Да.
– Это в каком году, ты, Клава, родилась-то?
– Я 1939 года.
– 1939 года…
– Да.
– Ну, ты угодила, девчонка, в аккурат с моей мамой, с моей мамой как раз. Одногодки вы.
– И вот, нас никто не нянчил, мама уходила на работу, вот со мной нянчились…
– Осень была или весна, когда ты родилась?
– Я вообще-то родилась 1 января. А у нас своего Сельского совета не было, а когда в Дубынино ездили кто-нибудь когда-нибудь… Каждый день никто не ездил. Ну там, поехали кума или кум там – запиши там мою девчончишку-то. Он, приедет – записать надо, он не знает как – девка или парень там родился. У нас называли именами так. У меня вот сестра, её звали Тоня. Её через полгода записали, вдруг Валя стала. Так она и умерла – в паспорте и была Валя, а звали мы её Тоня. И меня первого января, как мама скажет, по-нашенски здесь: «Они чё кружают-то?»
– Кружают, это что значит, что?
– Ну, неправду говорят-то.
– Кружают, значит неправду говорят. Как интересно.
– Ага. «Отец-то с ребятишками пошёл на Ёлку, взял Саню и Тоню-то. Я тебя родила-то». А у нас строго была Ёлка в Новый Год, ни раньше, ни позже.
– Как это, они пошли на Ёлку, а я тебя родила?
– Они ушли на Ёлку, а мама меня родила в это время. Ага. А написали меня третьего февраля.
– Так, а там повитухи приходили?
– Бабки, бабки были.
– Как рожали-то?
– У нас вообще не было. Мы про таблетки, никто ничего не знал, у нас травки были. Ну, глухая Сибирь, ну ничего тут не было. Мы же на острове жили. Ну, вообще глухомань была.
– А остров-то как назывался?
– «Антоново».
– «Антоново» и деревня «Антоново». Как говорит Валентина Александровна, «На угоре стояла».
– Да. Ну, представляешь, на островах был? Вот остров на горе такой был остров, там косогорья такие, там поля у нас были, и Ангара туда течёт, там огороды у нас были. У нас большой остров был, мы и посевы там всякие делали, и сено косили, и хлеб жали на этом поле. Леса не было, ни ягоды, ничего не было.
– А, на острове леса не было?
– Ни леса не было, ни ягоды не было. За ягодами надо было ехать, вот как сейчас, или на правую сторону или на левую.
– А рыба была?
– Рыба была – у кого мужики были. У кого мужиков не было, у того рыбы не было. Ели, у меня, например, дед, ему было 75 лет, когда он умер, мне было уже 11 лет, 12, наверное. Ну, вот за счёт деда, конечно, и ели. Дед принесёт ельцов, пескарей, у нас их называли мальчегоны. Их, в основном, на перемёты, потому что они мягонькие, их рыба всякая всё время ловила, таймень там или чё там… А окуня-то не будет, колючий. Елец немного костлявый. Вот принесёт там ведро, полтора ведра и сижу чищу, чищу утром. Как не понравится, так в ведро. А то все ребятишки бегают играют, а я тут рыбу чищу, нужна она мне сто лет. Холодильников не было, а в ямы лед. Вонючую рыбу, говорят, ели. У нас погреба свои были. Вот сейчас свой погреб не проветривай, убери всё оттуда, там брёвна были. И годами эти брёвна были. Во-первых, туда каждую зиму набрасывали льду, чтобы на всё лето хватало, потом это всё заквашивалось, а труб-то не было, вытяжков-то не было. И это всё там затухало… Чтоб специально не было – никому не верьте, не говорите. Сейчас наши погреба, у кого деревянные, туда ещё зимой и снега набросают и летом не открой и всё там держи это годами. Мне там говорят, неправда, что «с душком». Потом приезжих приучили, кому нравилась, кому не нравилась.
– То есть это неправда, что ели «с душком» обязательно?
– Это неправда. Это так получалось. Так получалось. Жизнь так заставляла. Молоденькая пошла работать. Все работали.
– Ты без родителей-то рано, Клава, осталась?
– Нет, мама-то умерла, мне 40-й год был, но отца-то не видела, не знаю.
– Ты говоришь, мужиков-то не было – это на войне погибли?
– Да, они не вернулись, остались одни бабы-то с ребятишками. Мы иногда встретимся с Константиновым, в соседях жили, он всё говорит: «Клавдея, вот к вам мы придём, у вас почему всегда еда была? У нас были: мама, бабка, я и Миша, у нас никогда еды не было». Я говорю: «А мне казалось, вы так богато жили, всё от людей прятали». Теперь так хохочем. А ещё придем, тётя Вера скажет: «Ребятишки, садитесь, вот тут картошка в мундирах и ельчишки». А жарить не на чем было, на воде с луком делали.
– Просто сварите, и всё?
– Вся в воде, с луком и всё. И потом, если надо тебе сушёной, печку большую истопят, наложат на противень. Ну, конечно, начистят, намоют, так как положено. А потом просто как семечки щёлкаешь.
– Вот та, помнишь-то, говорила «как семечки щёлкать», когда мы гуляли?
– Сидишь, как семечки щёлкаешь.
– Я не понял, как так – окуни жареные как семечки щёлкать?
– Это мои слова как в деревне. У нас все девчонки так говорят. Девчонки мои спросят: «Мама, у тебя чё-то сёдня семечек нету?» Я говорю: «Да не успела наростить».
– Деревня большая была «Антоново»?
– Нет, я бы не сказала, что она большая была.
– Просто она на берегу стояла.
– Нет, две улицы было. Вот так две улицы было, ещё заворачивалась. Как я помню, домов 70-80 было.
– 70-80 это большая деревня, считалось.
– А потом стали старики умирать.
– Василий Иванович Белов «Шибаниха» 40 домов, пишет, так он про неё трилогию написал, а у вас 70, так это две «Шибанихи». Ну большая деревня-то была.
– Люди вот как-то на косогорах, маленькие земли. У нас во время войны были беженцы, с Литвы в основном были. У нас вот даже жили. Мы сами жили в такой хате. Ещё и она, литовка, жила с двумя девчонками у нас. Потому что, куда их было девать-то?
– Литовка жила у вас? А как она туда попала-то?
– Ну, я не знаю, как и выселили сюда, потом война кончилась, они все уехали.
– Я помню, помню, потому что писал Василий Иванович Белов, что высылали украинцев, белорусов и литовцев.
– У нас, наверно, три семьи жило, потом у Безелиных отдельно зимовье было, они богатенько жили, это дедушка с бабушкой Валентины. И у них тоже жили, я помню, молоко туда таскала им.
– Они покупали его?
– Наверное, я откуда знаю. Я была тогда совсем ребёнком.
– Скота много держали?
– Скота, конечно, только этим и жили. Корову держишь, а на тебе мошка же была, ты уже не застал наверно?
– Да нет, уже ГЭС построили, я же в 66-oм родился.
– А, ну всё. Коровы днём не пасутся, стоят в конных дворах.
– Из-за мошки не паслись?
– Так она задавляла. Они, бедные, аж падали.
– А как они тогда траву ели?
– Они у нас давали по 2-3 литра молока, молока-то путём не видели.
– Из-за мошкары?
– Да, конечно. Матеря работали, а мы не понимали, что траву надо. А межи-то какие были, можно было рвать эту траву, не обязательно жать. Рвать можно было, да кормить. А нам такого приказа не было, или мы, может, не исполняли его, вот тут я врать не буду.
– Отгонять, может, эту мошку надо было?
– Что ты! И тебя там всего задавят. Ты знаешь, как мы ходили? Сетки были такие тканые, с лошадиных хвостов.
– Сетки с лошадиных хвостов?
– Да, вот эти, волосня-то, специально их ткут, такой труд. Окантуют вот так тряпочками, материалом-то и сверху ещё тут сделают. Ещё и намажешься этим – дёгтем, больше же нечем было. А у нас Ваня-китаец жил, он такой дёготь гнал сам. В России, наверно, такого щас не найдёшь, любую болячку залечивал.
– Дёготь-то для чего, вообще, гнали-то?
– Мазали, мошку гоняли. В основном мазали и мошку гоняли. Коров всех измажешь и себя измажешь.
– Коров спасали, получается?
– Коров спасали и себя тоже. Если тут у тебя перетянуто, то придёшь домой, тут всё опухше, всё объедено. Она туда не попадает, ну какая-то как липучка была. А здесь-то её потом травили, специальной машиной ходили по посёлку, жгли дуст, травили. Вот тут проедут, час-два пройдёт, и она опять летит. Болота были. Она, оказывается, болотная была.
– Так а что, эти болота высушили?
– Затопило всё.
– Ах, затопило.
– Болота все затопило, мошки не стало. Щас же эти же коровы дают по 7-8-10 литров каждая, а раньше-то нет.
– В Сибири-то, по 3 литра из-за мошки. Так это вы зиму, наверно, ждали как манну небесную?
– Ну все ждали, мы-то молока стакан или кружку пили. Кружки были, в основном, алюминиевые.
– Почему алюминиевые?
– Ну, они не бились, и всем хватало. Ребятишек же много было, разбили бы, а купить-то на чё? Я вот даже, знаешь, если честно тебе сказать, даже не помню, нам платило государство или не платило ничё, когда отца-то убили. Только помню, что у нас, когда дед умер, мы уже тогда не хотели денег. Дед был, нам уже какие-то, видимо, давали деньги на пятерых. На нас четверых и на деда, рублей 15-20, не знаю, сколько давали тогда. А дед умер, нам почему-то потом не стали давать. Они стали давать эти, как сейчас мы говорим, рвачи. А тогда, думаешь, не было этих рвачей? Они и тогда также были. А мы были неграмотные. Ну, отказали, так отказали. Не дают и не дают. Никуда не поедешь.
– А вот атаман-то? Сергей Маслаков, помнишь, писал об атамане-то?
– Не знаю, он был приёмыш в этой семье, в которой он жил. Я его не помню и не знаю, это до меня было, 37-й год или какой? Меня ещё не было. По рассказам от наших стариков, какая-то банда приезжала, брали всех молодых, заставляли. «Не хочешь, мы тебя расстреляем».
– Заставляли работать или что?
– На них. На них. И вот он стал бандитом. Он какой бандит, если он от них потом скрылся и там потом, я точно не знаю. Убили его там, или сам он, говорят. Разные слова говорят, но факт в том, что нашли его там убитым. Там до сих пор стоит крестик на горке.
– Ему?
– Наверно, да. Ну, теперь-то, конечно, этого крестика нет. Мы туда сено косить ездили, у нас там зимовье было. И всегда на эту горку поглядим, а сами боялись: «ой там могилка, ой там могилка».
– Василий Иванович писал, что всех хлеборобов уничтожали, которые работали, и люди-то были именно те, которые трудяги были.
– Они были кулаки потому, что они пахали.
– Они жили только благодаря тому, что они работали?
– А эти откуда-то приезжали, этих людей забирали, чтобы погибали. Как щас все погибают? Опять же эти все такие нашлись люди и все эти поместья уничтожают.
– Хороших людей уничтожают? И смеются над ними.
– Над нами.
– Дураками считают ещё.
– Я чё и говорю, страна дураков. Я не боюсь этих слов – страна дураков. Ну посмотри вот. Пошла я рано работать, мне было 15 лет, я пошла коров доить, наверное, с год, а стадо дали. Кто-то поит, кто-то кормит, кто-то чистит. А ты только доишь. Всё на тебе это лежало. А сейчас-то в 15 лет, они только рожать умеют.
– Они понятия-то не имеют, откуда молоко берётся с хлебом. Они думают, что это всё в магазине.
– Придешь зимой, а там всё снегом занесло, солому или сену там тебе дали, ну привозили специальные люди. Там, во дворе, такое окошечко, соломы или сена натолкаешь в него, а потом ходишь и раздаёшь этим коровам. Это в пять часов утра. Пойдёшь туда, накормишь, потом почистишь.
– Без будильника всякого вставали?
– Может, и будильники были. Старые люди были, вставали, нас будили. А с Женей, она в третьем поколении мне сестра, она тоже молодая была, но она замужем уже была, мы с ней ходили всегда. Вот она идёт мимо меня: «Кланя, вставай, Кланя».
– Не Клава, а Кланя?
– Кланя, Кланя, не-не, так не звали. Это шибко ласково было. «Вставай, вставай, время-то уже, пора коров доить». Ну пока дойдём, разгуляемся, ходить-то далеко, не рядом было. А потом всё раздашь, едят, потом из-под них чистишь, потом дойка начинается, подоишь. Потом молоко это сдашь и начинаешь поить, таскать вёдра. Ещё мякину туда добавишь, корова ведра 2-3 выпьет, а их 25 штук.
– Далеко таскать-то было?
– Ну, так двор, представляешь, коридор. Этот двор. А там, на другом краю, вода специально…
– Так это больше ста вёдер получается надо притащить было.
– Да напоишь, пока она не уссытся (смех). Жалко же, она пьёт.
– Уже видишь, что уже сс.. начала, значит, готова (смех).
– Ну я тогда молоденькой была, не понимала, думала, так и надо было, старые-то так, наверно, не делали, сказать-то некому, работали да работали. Потом после этого всего лошадь тебе дают, вот этот навоз слаживаешь и увозишь на улицу. Всё сами.
– На огород?
– Нет, тут в кучу где-нибудь ложили, потом всё перегорало и увозили. Колхоз увозил.
– Сейчас-то навоз золотой.
– Сейчас-то да. Потом за свиньями. У меня подружка была на два года моложе меня, они богатенько жили, у них тётки в Москве были, в Иркутске, всегда посылки какие-то присылали с тряпками, а у меня всё было портяное. Это такие рубашки были, тканые, лён. Сеяли специально лён, мама его потом всё делала, потом пряла. А я до сих пор не научилась. Она всё говорила: «Ты как собираешься жить?»
– Тебя ругала она?
– Тоня сестра. Она так пряла тоненько, что можно было в ушко иголки вдеть, а я не умела, до сих пор не умею. Как скажу, что я прясть не умею, так хохочут. И шить умею, и вязать умею, и вышивать умею, ткать красно умею, а прясть не умею. Ну, хоть ты меня убей, не моё это. Дадут мне эту кудельку после льна…
– Кудельку? Что это такое?
– Из них ткали и половики, но это как отходы от этой… Ткали все, и половики, мешки, портянки. Вот это меня заставляли прясть.
– Ну, корзинки у вас не делали?
– У нас дед такие морды плёл, фитили вязал для рыбалки и корзинки плёл. Он не корзинки плёл, а чумашики из бересты плёл.
– Так это что? (она ему показывает). Так сюда можно и яблоки положить, всё, что хочешь.
– Да, но не такое. Мы же в них и ягоду держали. Варенье-то не с чего было варить. Наберёшь ягоду…
– Сахару не было?
– Нет, вот в такие чумашики рассыпешь, потом всю зиму ходишь и гребёшь.
– Она замороженная в чумашике стоит? Вы выйдете, загребёте и ели…
– Потом в шитике вот плывёшь, ну это лодки моторные такие, деревянные-то, у нас назывался «шитик». Если он подтекает, вода набегает, один стоит и этим чумашиком черпает. Всё было такое подручное и самодельное. Дед у нас был деловой, кожи делал. Вот сейчас дубленки эти. Вон он с сохатины сделает тебе такую, ни один волосок не упадёт, и она шумит как тряпка.
– Какой опыт у человека был.
– Черки шил, унты шил, всё-всё умел. Веретёжки делал, веретено. Досточка у него была, верёвочка привязана. Прядёшь потом, так «шир-шир». В деревне веретёжками снабжал всех. Всё это он делал дома, возле печки. Потом после него, особенно когда он кожи делает, закваской их мазал, такая вонища была, и мы всё это, ребятишки, убирали за ним потом.
– Ну, ясное дело.
– Ну, помню, мыло или там соль покупали, мы отдавали деньги. Всё равно ему кто-то что-то платил.
– Он охотником был?
– Ну, как я помню, нет. Мастер на все руки был.
– И в эти морды ельцы ловились, да?
– Ой, как игрушечки были.
– Большие были?
– Ну вот такие, как со стол. Ты не видел никогда, какие?
- На картинке. А ельцы-то большие были?
– Ельцы-то разные были.
– А ещё кого вы там ловили?
– Ну, он и щук ловил, тайменя, осетров.
– И тайменя ловил?
– Он не всё время ловил, но иногда попадались. У нас на Ангаре в одном месте рыба лучше ловилась, чем в другом, с разных сторон от острова. Зимой по берегам ставил уды, удочки, начинял мальчигонами, называли мы их пескари.
– И зимой рыбу добывал?
– Конечно. А ондатры сколько в фитили налазило. Знаешь, что такое фитили?
– Нет.
– Это сети такие, всё с нитей связано, не знаю, где такие нитки брали, не буду врать. Всё делал дед. С дырочками были, и там приманку ложили, и туда залазили ондатры. В амбарах всё доверху было завешено шкурками ондатры. Не трогали, раньше же такой не было моды, шапки с ондатры делать.
– А для чего тогда делали шкурки-то?
– Просто добывал.
– И не ели ондатру?
– Вот сколько я сама себя помню маленькой, раза 2 и ели. У мамы большая жаровня чёрная была, мама в духовку её затолкает. Это мясо, как, например, зайца. Вытащит, так это такая вкуснятина. А сейчас я бы, наверно, не ела, вот сейчас говорю, меня тошнит. Я сейчас боюсь их, а раньше ела.
– Мне кажется, мясо да мясо.
– Ну, она водянистая была, она водяная была. Ну, в общем, пробовала я её. А что не пробовали в войну. Траву летом всякую соберёшь, порой, какие-то калачики на этих росли, высокая трава, толстая, на ней какие-то калачики росли. Сейчас есть булочки «семейка», вот они также росли.
– А мне рассказывали – прошлогоднюю картошку в поле копали и «тошнотики» делали в печи в русской, мёрзлую.
– А я так тебе скажу, хоть нам не хватало картошки на лето, мы не ходили, не собирали. А летом как-то перебивались травой, я не помню, может, мама ходила. Только помню, хлеба не было, это был самый тяжёлый 46-47 год, и 48-й ещё прихватили. Мутно помню, председатель у нас был Илья, он на войну не пошёл, взял себе пальцы отрубил, и его не взяли на войну. И он всё издевался над женщинами. Он всё боялся, чтоб его не забрали на войну, он всё государству сдавал. Со всех всё собирал и сдавал всё в Падун. В других деревнях такого не было, там за людей переживали, а за нас никто не переживал. Так-то мы выращивали всё, всё там росло, но нам ничего не доставалось. Но у некоторых были и булки хлеба, пироги рыбные на столе лежали. У меня подружка была, у неё отец был в армии, его на войну не взяли, у него была «куриная слепота», как вечер, он уже ничего не видит, до заката он уже бежит домой. Потому что потом его уже надо вести за руку. Он мимо нас идёт и кричит: «Верша, девчонку отправь, там по сусекам надо помести». Ну когда-то была мука, кто-то её разобрал. Колхозникам-то не давали. Председатель, счетовод, бригадир, кладовщик, у них-то булки были. А мы-то только видели. У моей подруги он был кладовщиком. Я приду, у них и пироги и булки, она на два года меня младше. Помню, у них тётки приехали, с Москвы или с Иркутска, так меня пряником угостили, и я бежала с этим пряником домой, я думала у меня миллион по-сейчасному.
– А сейщас кого удивишь, да.
– А хлеб был – картошку изотрёшь на самодельной тёрке, всё было самодельное, капусту, мясо, всё рубили так на пельмени, на всё… Домой бежала, а хлеб у нас был – картошку вот изотрёшь и, может, кто килограмм муки овсяной даст. Мама на решето просеет, мякину эту замачивает, будет кисель овсяный, у нас так называли. День – два постоит, потом настоится, и эту водичку в кипячёной воде – и кисель был. Я бы щас его пила бы и ела бы с удовольствием, это очень полезно было.
– Так люди-то какие здоровые были.
– И эту муку, сколько её было, размешивали на ведро картошки. На противень в духовку, и это был хлеб. Достанешь, а там чёрная картошка, но шибко было вкусно. Щас как скажут «драники», в детстве я их объелася. Умру, не забуду.
– А лук в печке пекли? Говорят, вкусно было.
– Ты знаешь, может, у кого-то и было. А у нас мало луку было, мы его так по осени съедали, у нас, в основном, батон сушили на зиму, дети лук рвали, сушили, чеснок дети рвали – солили.
– Грибы были?
– Росли грибы и ягоды, всё там было. У кого дедки да бабки были… Нам надо было всё плавать через Ангару и всё бежать в лес туда. Но у нас не было, как в Барнино или на Тэнге. Надо было на лодке всё бежать куда-то. Молоденькая потом сбежала от этих поросят.
– А поросята тоже были у вас?
– В деревне-то у нас и коровы, и кони, и овцы, и куры, и свиньи – всё мы держали.
– И тоже, вроде бы, и не всегда мясо было?
– Приходили забойщики и всё забирали или живьём погнали. В Тулун тогда гоняли.
– Колхоз так делал или кто?
– Обязательство.
– А что за обязательство?
– Государственное обязательство – ты должен столько сдать мяса, масла, молока.
– А сам голодный сидит?
– Это у нас такой председатель был, он не мог оставить, он всё сдавал. Он подписывался на более… Чтобы не покормить никого. Это мои соображения. Не одни мы, мы все так жили. Там кучка жила только хорошо, а остальные все так вот жили. Люди, правда, хоть плохо жили, но мы траву не ели, за счёт дедушки. Он ельчиков вот этих нам ловил, а вечером придёт, опять нам принесёт. Мама с работы прибежала: «Кланя, беги вот Протасовым отнеси. Кланя, беги вот Михеевым отнеси. Кланя, беги вон туда отнеси».
– Рыбы отнеси?
– «Мы пришли, а ребятишек надо уже кормить, чашечку отнеси».
– Так, у тебя мать такая добрая была. Обо всех думала.
– Вся деревня, маму все звали Романовна. Даже моё поколение, она была взрослая со взрослыми, с детьми дитём, до сих пор все её Романовна звали, не тётя Вера, а Вера Романовна. Когда мы здесь уже жили, у нас были Константиновы, у них мать одна была, отца не было, пятеро детей, во времянке жили на 78-м кв. А мама жила с Мишей на 45 рублей, пенсия была, а Миша ещё учился. Вот они там бегают, она им капусту с маслом сделает, картошки наварит, кричит им: «Ребятишки, есть-то наверно охото?» Так мы вот так садимся, Людка хохочет: «Мне казалось, твоя мать так богато жила, каждый день созовёт и накормит.
– Просто человек такой был.
– Ну, в это время мы хоть не очень-то тут жили, но мы маме всегда помогали.
– Когда переехали сюда?
– Конечно, маму-то мы сюда в 64-м году перевезли, а я-то сама ещё с 54-го года здесь. Я уехала, когда тут ещё ничего не было, и ГЭС не было, я уехала в Братск, работала там в няньках. И жила там у тёти Кати, наша какая-то далёкая родственница была, у них не было детей, они скот держали, были больные и старые. Я у них была как домработница, а днём ходила с дитём нянчилась, по соседству.
– У меня мама также.
– Потом начали ГЭС строить. Наши деревенские, молодые стали приезжать работать на ГЭС. Им-то давали справки, а нас-то заставляли возвращаться. Вот Заверняйка была, около Братска, там заключённые жили, бараки были, там мост же был через Ангару.
– Он сейчас затоплен?
– Ну, наверно, разрушили. И вот они там в бараках, наши деревенские прижилися. И у меня как свободное время, я туда. Вот, был Московских Михаил, и я туда прибегу, они меня там и накормят, я была как беспризорная. В наше время щас никто не поможет и не накормит беспризорного, что неправда?
– Правда, правда.
– Михаил Иванович говорит: «Кланя, а ты пойдёшь, если я найду тебе работу?» (а мне был 17-й год). Я говорю: «Конечно, с удовольствием пойду». И там УГ было, в одном доме Наймушин жил, а в подвальчике конторка была. И Глебов был. Пошли мы туда, Михаил Иванович написал заявление, грамотный был в те времена. А он был старый, военный, прожжённый такой мужик. Он только узнал, что отца убили на войне и ребятишек много, в деревне живут никакие, он мне говорит: «Оставайся вот здесь и мой, и топи эту комнату», их конторку. И я стала работать. А у меня ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ничего у меня нету. Потом какими-то путями мне дали свидетельство. Я была с 1 января, а у меня там было с 3-го февраля. А спорить не надо, какой дали, бери и беги – я в то время так понимала. Потом пошла я получать паспорт, уже год отработала. В паспортном столе работал наш мужик, деревенский. И когда я приехала на ГЭС, он меня нянчиться звал, но я тогда дура была, надо было понянчиться, всё равно бы он мне паспорт достал. И он мне, вместо того, чтобы выдать паспорт, он меня за ручонку и к начальнику милиции, что я с деревни сбежала.
– Так за что же?
– «Вот она из деревни сбежала» – говорит он начальнику милиции. Все они там сидели наши деревенские. Они, значит, не сбежали, а я сбежала – ребёнок. Так я уже там наработалась, что они не видели. Ну и я ушла ни с чем оттуда. Прихожу со слезами, никто мне не дал паспорт. Потом я там ещё поработала, куда деваться, эту контору уже перенесли в другое место, я там работала. А потом захотелось мне сюда, на Правый берег.
– А как ты к Ивану Ивановичу попала?
– Ну мало же платили, я была голая, а мне надо было ещё в деревню маме послать. Я там мыла, контору убирала, ходила у них и у инженера убирала.
– А инженер Гиндин был?
– Ну, не знаю, меня тётя Дуся устроила, я у неё жила, она у чертёжника мыла, у всех бегала мыла. Я не каждый день туда ходила, может, в неделю раз. Потом я на Правом берегу искала работу и нашла своего Петрова, молоденькая была. Вот мы с ним зарегистрировались, я получила паспорт и устроилась в ЖЭК, устроилась штукатурить, дома щитовые строились. Потом родила Славу, потом я ушла на нижне-бетонный завод в 60-м году. Работала мотористом-оператором.
– Ты рассказывала, там какая-то девушка погибла.
– Клаву Куванову знал с Иваном?
– А как она погибла?
– Сейчас я расскажу. Когда строительство ГЭС закрывалось, меня сократили, меня на единую базу перевели.
– Мне интересно, как ты рассказывала про жену Наймушина.
– Она посадит меня за стол, а там конфеты и виноград, яблочки, печенья там лежат.
– Она молоденькая жена была у Наймушина?
– Ну, в то время она, казалось, нормальная женщина была.
– Симпатичная женщина была?
– Конечно, конечно. Посадит меня, чайку нальёт: «Ну, ты возьми… угощайся». А ей говорю: «Ой, не хочу, не хочу». Сроду не видела и не хочу.
О чём тут говорить?
Нам всю жизнь говорили – чужого не бери. Но я же не ворую, меня угощают. Такие уж дураки мы были. А она мне: «Как ты не хочешь?» А когда мою у них, тогда ещё железные кровати были, а под кроватями коробки конфет стоят всяких разных, много. Я пыль только протру. Нет бы в карманы набить или в штаны или в шаровары.
– Никто бы ведь не заметил…
– Набить бы да уходить. А я за столом-то даже боялась взять, не то что в коробке. Вдруг бы увидели, что не так лежит конфетка. Будто бы они её замечали.
– И всё равно не взяла?
– Да, да. Потом пойду, она всё равно мне сунет в карман или куда…
– А ты отказываешься?
– Не говорю, что у нас нет, а говорю, что не хочу. Она мне: «Как ты не хочешь?» Она же видит, что я сроду не видывала. Не дура же была.
– А потом погибла эта Куванова?
– Вот на нижнем бетонном она погибла в 60-м году. Так на могилку к ней никто и не ходит. Куванова Клава с Генкой были двойняты. Вот этот Генка женился, а она была с Белоруссии девчонка Алка. Она была такая, она могла обозвать, она могла обсмеять, а сама была, ну, точно обезьянка была. Помнишь её? Потом она Ивана бросила и уехала с каким-то молодым, с отопительного. Не знаю, кто только на неё поглядел, позарился. А здесь вот они жили, там дом стоит, я у них была, лежали ковры. Невестка-то работала в магазине.
– Вот видишь, люди гибли на стройке-то.
– Да, тогда. Так вот, она стелила газетки на эти ковры, чтоб по этим газеткам ходили. Ну, а мы пришли на работу в ночь. А транспортёры-то вот такой ширины, ещё шире (показывает). Они же работали день и ночь, не останавливались, а крутизна вон какая была, круто. А камни-то шли вот такие (показывает), с щебёнкой, всё на свете…
– Камнедробильный, да?
– Нет, нижне-бетонный.
– А где он располагался-то?
– У меня где-то фотокарточка была, но где, не помню. У меня даже эти заводы фотографированы, как мы там столовский пирожок делили, с Зоей Ивановой украли. Делили и хохотали. Это было всё детство и молодость. А там всё время вылетали ролики, и Лёнька, он и сейчас живой, он слесарем был. Ну, мы все пришли, тут работали, а Клава там оператором наверху работала. И Алка к ней побежала, родня же, она её всегда обзывала.
– Ну как она погибла-то?
– Вот, например, качается транспортёр, он делает, там перекрываешь сюда, откроешь на эту, а там дыры-то пробивало на железо-то. И надо было ленту постоянно прогонять. Лёнька два раза сказал ей – прогони, а третий раз ей не сказал. Лёнька с этой стороны, она с другой, наклонилась, надо было всё везде посмотреть. И она дернула, и её – в барабан.
Раз, да и два прокрутило.
– Она сразу умерла, не мучилась?
– Ну, когда её достали, на телогрейки положили.
– Молоденькая совсем была девчонка?
– 18-19 лет. И она ещё чуть пошевелилась, и всё…
– Ну там всё передавило ей?
– Ну, ты чё, там такая тяжесть. Вот так эта Алка и погибла.
– А мама-то потом с тобой сюда переехала из деревни? Антоново-то когда под затопление попало.
– Маму-то мы в 64-м году перевезли, там полдеревни уже переехали.
– А ещё не затопило к тому времени?
– И щас не затоплена. Деревни только нету, сожгли, мешала она кому-то. Велели сжечь.
- А кто сжёг-то, сволочи?
– Спецально жгли. Мы маму перевезли, она у меня жила.
– Так этот остров стоит?
– Да, вот недавно ездили мы туда.
– Как? Ездили? А на чём ездили?
– У меня у брата лодка была, а чё-то затосковала: «Вот так хочу деревню посмотреть. Вот чё хошь делай, но вези меня летом». Вот ещё с подружкой мы туда и поехали. Сходили на кладбище. Якобы кладбище там вырывали, было на косогорье, теперь это всё обваливается, и там, в воде, глядим – черепа и ноги, и руки…
– Видели сами?
– А по телевизору сколько раз показывали.
– Ой-ой-ой… Вы сами всё видели это?
– Видела, видела.
– Это ваши предки, получается?
– Да, наши предки вот так вот лежат. Людей специально выкапывали и увозили на Матерой, на горе.
– На Матёру? Это где Распутинская родина?
– У нас не Матёра, а Матера. Там эти кладбища, там такие канавы делали, якобы их зарывали, а оказывается и ничего. На кладбище стоит стол, скамеечки, стол большой такой сделанный, как могилка сделана и памятник. Но это специально сделано. И вот, я уже забыла, наша деревня существует с 1278 года, что ли.
– Так откуда такие данные?
– Я тебе не буду врать и ничего не буду врать. Значится, деревня Антоново существует с этого времени. Всё, пожалуйста, поминальный столик. Мы с подругой тут всё прибрали, какие были семена – посеяли. Чтобы цветы, хоть какие многолетние цвели.
– Правильно сделали.
– Ну, не знаю, что там есть теперь или нет. В этом году нас туда собирали, но никто не собрался, хотели специально брать катер.
– Так, где стояли дома, это всё не попало под затопление?
– Нет.
– Так сейчас там трава или что?
– Да, конечно, трава.
– А деревья там так и не выросли?
– Нет, там вообще ничего нет.
– Ни кустарника и ничего? Вот интересно. И раньше не было? И сейчас нету? Вот удивительно.
– И сейчас нету.
– А на самом-то кладбище какие-то крестики-то сохранились?
– Нет, это всё убрали, якобы всё выкопано.
– Якобы.
– Якобы. Сколько раз по телевизору показывали, что валяются там черепа, руки, ноги, всё там это валяется. Всё обваливается, даже видны были гробы погнившие. Он вообще на косогорье стоял, ну раньше как-то там мужики-то ходили, вкапывали эти брёвна, эти столбы и загораживали, и оно так не обваливалось. А сейчас всё подмывает и подмывает, уже остров много подмыло. Вода высоко поднялась, уже, где наш магазин был. У меня Валя забрала фотокарточку, ей надо тоже сделать эту фотокарточку.
– А ты знаешь, кто ей про эту фотокарточку сказал? Я ей сказал.
– Она сама и говорила, я, говорит, себе сделаю и отдам. Мы сели потом на берегу, Миша рыбку свою достал солёную.
– Волновалась, когда ехала на родину-то?
– Конечно, волновалась. А уже вот здесь-то всё течёт вода, да, а там уже кувшинчики около нашей деревни, застойная вода. А по Ангаре, бывало, плывёшь, видишь, какой где камушек лежит, кто какой стакан утопил, кружку утопил, всё видать было. А щас вода – «перекати поле». Одна зелень, и всё вот такое.
– В затхлых водах теперешней Ангары водится карась, о чём мы говорим.
– Который за рыбу не считали.
– Ну кто же всё-таки вот этот крест соорудил?
– Это специально, это не кто-то там из наших, кто-то по закону природы есть люди, где-то чё-то надо установить.
– У мамы-то твоей как полное имя?
– Серышева Вера Романовна.
– Она что родственник этого?
– У нас вся деревня Серышевы.
– У тебя твоя мама, не мучилась, умирала-то? Потому что, говорят, хорошие люди, они не мучаются, умирая.
– У меня мама была как ломовая лошадь. Ей надо было нас как-то спасти, вырастить. Мы никто не выучились. Тоня когда попала в аварию, мы все пошли работать, молоденькие-молоденькие. Саня, тот вообще, первый, был уже за мужика, в десять лет на «тройке» ездил. Тоня тоже пошла, вот они жали хлеб, а комбайнов-то не было, на этой, как косят, такая. Потом так сбрасывают, а потом мы ходили за ними, снопы вязали. У них сломалась машина, они поехали в кузницу, а лошадей самых хороших туда давали. И вот она, не знаю, как сделала, и лошадь давай её трепать, по скотинке-то. А у неё нога одна была в стремени, и лошадь её таскала, до такой степени таскала, она головой-то об землю трепалась, а на вторую-то ногу она ей вставала. И колено до того раздробила, что там даже живого места не было, всё в лепешку было. Это было 6 сентября, как щас помню, Мише было всего 2 месяца. И вот мама с Саней повезли её, у нас только была медсестра в Борнино. Туда привезли, медсестра спряталась, не стала её принимать. У нас был карбус, переправа, как шитик, и её тянули, этот карбус, лошадьми до самого порога, вот по берегу. Вот потом мы сплавали до дома, дома чё сделали, а меня 11-летнюю оставили с Гришей, с Мишей, 2 месяца ему, и всё хозяйство на мне. Вот как перед Богом, так перед тобой. Ещё в тот день у нас свинье кто-то сломал ногу, а у нее поросята ещё были. Вот с таким горем оставили меня одну. Свету уже не было, все лампочки горелочки.
– Как ты тогда выкрутилась-то в такой ситуации?
– А потому что сильная. Я сильная, я всю жизнь сильная. И до сих пор уже, 8-й десяток идёт, всё равно сильная я. Я сама себя считаю – сильная я. Ну потом она, взяли её с карбуса туда. Арбу сделали, тряпками завязали и повезли её в Братск. Они ездили, где-то полмесяца точно. А у неё уже пошло заражение, а по-видимому, в то время были добрые люди. Её даже в Братске лечить, по-моему, не стали сразу. Самолёты-то воробьишки были, вот на этом самолете её в Иркутск. Полтора года пролежала. Мы даже не имели права ездить туда, потому что не на что было.
– Это какой год-то был?
– 51-й – 52-й. Где-то осенью её оттуда отправили, там в санаторий или на курорт, всё за счёт государства, а потом её отправили уже осенью. Кто-то ей там с больницы халат дал, кто-то тапки, голой-то не отправили. Вот она до Братска доехала, а тут уже наши её деревенские в шубу завернули да привезли домой. Она вот хромала ходила. Может, ты знаешь сестру-то? Она всю жизнь работала в столовой на кассе. Администратором работала, потом на кассе работала.
– Умерла уже сейчас, да?
– Да, уже 14 лет как.
– Ну сколько прожила-то, до 60-ти-то дожила?
– 61 был год.
– Все фотографии хранишь?
– А как же. А чё же я их должна выбрасывать-то. Они у меня чё – ись, пить просят?
– Как ты сделала портреты такие?
– Это же так делают (рассматривают фото).
– Ну, рассказывай дальше.
– Раньше можно было договориться. Домик, например, за 4 тысячи, в нём можно жить, окна, двери есть, и всё, и тёплая печка. Нам за 4 тысячи давали. Хозяева домика были в разводе, те у которых мы покупали, на 78-м квартале. А продавал он как хозяин. Мы просили, как бы нам сделать, а он сказал, мне всё равно, хоть 5, хоть 6 тысяч. Я вам подпишу и денег с вас не буду требовать. А жену его не знали. А она, как оказалось, такая добрейшая женщина была, потом у нас с ней вместе рядом дачи были, мы до сих пор с ней дружим. Тогда можно было сразу получше дом купить. А у них ни сарая, ничего не было. А теперь Миша там вставил пластиковые окна и дом расширил, и всё там сделал.
– Так государство тогда какие-то деньги давало? В общем, матери какие-то деньги дали.
– Да. На что не хватили, мы ей добавили. А всем деньги давали, кто был на выселении.
– А мать-то легко померла? Не мучилась сильно-то?
– Ну, как не мучилась? Рак был, терпела, уколы соседка ходила ставила.
– А как брат попал в полынью-то, я не пойму?
– На 9 мая на заимке, на Кадоре.
– Что за заимка?
– Она и сейчас там, там, наверно, и речка так же называлась. Мужики пошли 9-го мая на остров убить зверя, есть-то нечего было, пахать надо, земля-то силы требует, а картошка то с капустой… А раньше, как Ангара встаёт, там где-то полынья оставалась, кругом льды. Она постепенно замерзает. А весной заторы они есть заторы, пока они растают. А полынья иголками делается, на неё встанешь и провалишься. Вот он и провалился.
– А как вылез?
– Кричал. Пока в деревне его услышали, пока туда лодку принесли, так он там часа 3-4 сидел. Он пока в воде сидел, было всё нормально, а как вытащили, его до дома не довезли, пена изо рта, умер.
– Это брат, как его звали? А сёстры?
– Гриша. Врачей не было, медсестёр не было. Может бы, хлористый или что поставили сразу, так, может, кровь бы взыграла бы, это что-то даёт. А спиртом поить, самогонка тоже не всегда была, только к празднику иногда выгоняли. А в магазине и водка была, и спирт был, а кто же нам даст-то, кто же за неё платить-то будет, лучше пусть человек умрёт.
– Это в каком году-то было?
– В 56-м году.
– Погиб в самом рассвете сил, получается. Сколько лет-то ему было?
– 14.
– Ой, матушки. Уже такой крепкий был? Столько часов трепыхался во льду, организм у него крепкий был.
– Ещё пахал. А которые спасать его пошли, мужики, один ушёл под лёд, и по сегодняшний день нету.
– Тоже, всё-таки, спасали?
– А как же.
– Ангара, она неприветливая речка, сколько народу погубила. А Астафьев-то говорил: «Погубил Енисей-батюшка». А тут можно сказать «Ангара-матушка».
– Мужики с острова-то услышали и побежали, и он также упал в полынью. Он хотел выбраться, они за лодкой побежали. Он ушёл под лёд в полынью и больше не вынырнул. Тоже двое деточек осталось, а жена была учительница Галина Савакеевна, а его Саша звали.
– И в конечном итоге, когда вся семья перебралась в Братск?
– Тоня тоже приехала в 56-м году, вышла замуж, а Саня после армии сюда.
– А когда деревню-то сожгли?
– Я не знаю, неизвестно. Только знаю, что наши мужики поехали за ягодой на остров, за смородиной. И когда подъехали к острову, деревня вся уже тлела, а наш дом только начал гореть.
– Да ты что!
– Да, Санин брат даже плакал. Идём, говорит, и думаем, вся деревня сгорела, может, и наш дом сгорел. Подошли, а он только начал гореть. Раньше, когда у нас баня загорелась, баня стояла, рядом сенник, а дальше деревня пошла. А ветер был с Кодары. Вот баня горит, а мы бегаем босиком без штанов и кричим: «Дедка, дедка, баня горит», а дед: «Залазьте на печку». Пошёл на божничку, взял Боженьку, вышел на улицу, 2-3 раза обошёл эту баню. Огонь всё тише, тише, тише. Пришёл и сказал: «Где бы вы и сколько бы ни жили – вы никогда не сгорите».
– Вот так вот. Люди веровали, я знаю.
– Он плохого никому не делал. Он людей лечил, всех лечил. Плохого никогда никому ничего не делал, только хорошее.
– А потом, Клава, ты кем только не работала, да. И в столовой работала, да? После уже.
– Ну, я на единой базе работала. А потом, почему я в столовую ушла – у меня началась экзема от цемента. За выходные у меня немножко руки подживут, а как выхожу на работу, пыль попадёт на них, и они сразу вздуваются, и я там солидолом намажу и сижу. Много испытать пришлось… Горе на горе… Сына и племянницу похоронить пришлось. Умница была, всё умела, потом заболела, заболела. Куда только её не возили, и в Москву возили. У нас нет такого в родне, чтобы не помогли, если кто в беду попал.
– А на даче-то у тебя всё растет, благоухает? Заготовок-то у тебя сколько?
– Хожу, стараюсь, а сейчас, Толя, я уже дежурю. У меня инсульт был.
– А когда инсульт был?
– Когда сестру похоронила, 14 лет назад. Но я ещё работала, а сейчас, ещё только 3 года, как мешки не таскаю. А сейчас мешки не таскаю. Когда к мешкам подойду, они мне: «Кыш!».
– А кто тебя в хор-то привёл «Русское поле»?
– Катя привела.
– Это когда? Сколько лет-то уж прошло?
– 14. Тоня умерла. Раньше дружно жили, дети не знали, у кого какая мама, её звали мамой и меня звали мамой. Когда мы с ней сойдёмся, они разбирались, где чья мама. Раздерутся. Вот так мы жили. Мы друг другу помогали всегда, на пенсию пошли, на даче стали жить вдвоём, она немного больная была, она не могла внаклонку ничего делать. В основном всё она делала, но я ей тепличку садила, на грядках помогу ей. Я везде успевала, всё вместе делали. В мае надо было на дачу переезжать, автобус 1 мая ушёл, а её нет, 2-го приезжаю, её нет. А она ещё уехала 30-го на дачу, я думала, как через Москву поехала. Мы её на 5-й день нашли. Она была очень больна. Накануне вечером она пошла в магазин, на крыльцо села, мужчина её спросил: «Вам плохо?». «Не, ничё, я таблетку под язык положила». «Может, скорую вызвать?». «Нет, щас у меня пройдёт». И он ушёл, немного постоял и ушёл. А потом она до скамейки дошла, легла и умерла. А жена тому мужику сказала, что она отказалась, а ты ушёл, надо было помочь. Он вернулся, а она уже умерла. Вот тогда вызвали скорую и увезли её как «безродную».
– А как тогда нашли-то?
– Я-то приехала, а они-то думают, что она на даче. Я вечером приехала, а время-то уже 2-е число. Вечером ничего не нашли, а утром 3-его я пошла её искать, все её видели вчера, а её уже 5-й день нет. Домой попасть не можем, а свет горит. Она была сердечница. Я потом Марине говорю: «Матери-то нигде нет, надо звонить в милицию, больницу». В милиции говорят, там-то, там-то нашли женщину примерно 60 лет, такое-то золото на ней было, такая-то одёжка на ней была. Нет, не наша. В милиции два зятя работали, а Сергей говорит, я эту бумажку 2-3 раза читал. Я же не замечал, в чём баба ходит. А потом-то Марина в третий раз позвонила в милицию, что мы нигде её найти не можем. Он опять давай читать. А Марина говорит: «Пальто мамино, шапка мамина, серьги мамины». Я до четырёх часов не спала, стала какая-то буйная, выпила таблетку, а утром подняться не могла. Пришла ко мне знакомая. Я говорю ей: «Тася, мне совсем плохо», она: «Таблетки пила?» Я говорю: «Пила». А сама глаза не открываю. Ещё Шура прибежала, а у неё врачиха – соседка по даче, она посмотрела и сказала, что инсульт. Вот Толик с работы приехал и меня увёз в больницу.
– Сколько ты пролежала?
– Я месяц пролежала. В то время нигде никакого лекарства не достать было хорошего для инсульта.
– И где они доставали-то?
– Ну, Саша начальником милиции был, Серёжа тоже в управлении там работал, ходы- то были…
– Куда-то ездили?
– Ездили, конечно. Они мне лекарства привозили, а медсестра Женя капельницы мне ставила, вот я и поднялась. У меня сейчас и речь вот маленько не та.
– А как хор-то потом всё-таки?
– Реву тут лежу день и ночь, а Катя тоже сына похоронила в то время-то, Сизова. Она меня вот так за шкирку, и пойдём. «Катя, я не смогу, Катя, я не смогу». Толя, там такие песни все пели… Они поют, а я стою реву.
– Эти песни тебе давят на память?
– Я вспоминаю сразу свою маму, как она жила. Елена Григорьевна потом ко мне подошла и сказала: «Клавдия Николаевна, давайте успокоимся, это всё тяжело, забудь и потихонечку восстанавливайся, на это время всё забудь. Давай, начинай всё сначала». Я начинаю петь, а у меня ничего не получается. Дай Бог ей здоровья.
– Это Катя тебя за шкирку взяла и увела?
– Да, Катя за шкирку взяла и увела. Я всё хожу и хожу. В другой раз думаю, уже и старые и морды страшные на сцену выходить, уже не хочется… Тут как-то ехала с Усть-Илима я, молодая женщина спрашивает: «Женщина, вы в хор не ходите?». Я говорю: «Хожу, а что, видно что ли?». «У меня такое впечатление сразу, что вы в хор ходите». Она в Братске живёт. Мне сказала, чтобы ходила, а если не буду ходить, то дома две песни петь, долго будешь жить, и нервы будут спокойны.
– Да, это так.
– Раньше-то попоём, весёлые были, нахохочемся, это же всё нормально.
– А как ты в прошлом году песню придумала «За тихой рекой», как мы её выдали-то Корсанову. А вот концовка-то у неё какая?
– Молитва святая слезами прольётся,
Христовой любовью исполнится грусть,
И в это мгновенье душа прикоснётся
К великой вселенной по имени Русь.
– Вот какую ты песню в наш хор дала.
– Эта песня была на кассете, там её поют, а мы на 3 голоса.
– Корсанов мне с Ленинграда позвонил, Клава. Я так думаю, что он об нас скучает, передавай, говорит, всем поклон.
– И как он там устроился?
– Кто знает, как устроился, но я молю Бога, чтобы всё у него было хорошо.
– Я сейчас живу сама для себя, всё мне сейчас хватает. Живу нормально, я не жалуюсь сейчас на жизнь. Если бы каждый из нас сейчас так жил, это надо было радоваться бы, но есть и ленивые, не хотят жить.
– Ленивые не хотят жить, это верно. Это верно.
– У них поэтому ничего и нету.
– От лени чего хорошего будет-то? Нет, не будет. «Не позволяй душе лениться, чтоб в ступе воду не толочь. Она обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь. Гони её от дома к дому, тащи с этапа на этап по пустырю, по бурелому, через сугроб через ухаб…»
Комментарии пока отсутствуют ...
