Динамистка и фофан / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Динамистка и фофан В последнюю контору по усовершенствованию чиновников, а эта публика постоянно хоть в чём-то, да усовершенствуется, Андрей Андреевич Проскуряков попал по рекомендации одного влиятельного областного начальника на должность руководителя вновь организованного отдела по реализации каких-то якобы перестроечных идей. Впрочем, идей в натуре никаких не было, но что-то такое витало в воздухе, суетилось, шумело, и Проскурякову предстояло всю эту бестолковщину облекать в форму деловых бумаг, циркуляров и прочей писанины.

Ему было уже чуток за пятьдесят, но выглядел он лет на десять моложе, одевался опрятно, носил строгие костюмы и яркие галстуки, тщательно брился и пользовался дорогими одеколонами. Он был хорошего роста, почти строен, и некоторые женщины бросали на него весьма заинтересованные взгляды, да и сам Андрей Андреевич когда-то, лет двадцать назад, любил гульнуть, но этак аккуратно, без лишнего шума и пыли.

Проскуряков был счастливо женат, имел сына и дочь, жил в двухкомнатной квартире. Конечно, денег у него больших не было, но он ухитрился путём сложных манипуляций мотоцикл превратить в «Запорожец», и на большее не рассчитывал. На новом месте работы платили ему на полста рублей больше, и это был для Проскурякова заметный скачок, позволивший надеяться на приобретение дачного участка, о чём постоянно талдычила жена, жалуясь на базарную дороговизну.

Житейский идеализм Андрей Андреевич изрядно подрастерял. Он уже давно не был восторженным дурнем, готовым работать забесплатно, однако и не обнаглел, чтобы думать в первую очередь о деньгах и лишь потом о работе. В конторе он получил кабинет, прочно уселся на стол и углубился в чтение толстенных подшивок нормативных документов.

На второй день его работы, после обеда, когда Проскуряков, преодолевая дремоту, старался вникнуть в смысл очередного запутанного министерского приказа, в кабинет вошла молодая женщина и, поздоровавшись, спросила:

– Вы в коллективную поездку за грибами не поедете?..

Андрей Андреевич чуть помедлил с ответом, затем промямлил:

– Извините. Знаете, у меня дела... Если это не обязательно...

Сотрудница недовольно тряхнула соломенной копной начёсанных волос, резко повернулась и вышла.

Через минуту к Проскурякову заглянул его сосед по кабинету любопытный отставник Фокин, чтобы пригласить на перекур.

– Кто это сейчас ко мне заходил? – поинтересовался Андрей Андреевич. – Такая, знаешь, высокая...

– А, это Маша Осипова. Тебе разве не сказали, что она в твоём отделе работает?.. Её чуть раньше тебя приняли. Она пока одной старушке помогает бумаги разбирать.

Проскуряков поморщился. «Без меня, меня женили», – недовольно подумал он, доставая из ящика стола окурок.

После выходных Маша пришла к Проскурякову и, поздоровавшись, присела на стул. Андрей Андреевич понимал, что нужно о чём-то с ней поговорить, но говорить было буквально не о чем, и он, перебирая на столе бумажки, что-то промычал, крякнул, потом, почему-то покраснев, поднял глаза на сотрудницу.

Она выжидательно на него смотрела, и от этого взгляда Проскурякову стало как-то не по себе. «Чёрт-те что, – недовольно подумал он, – смотрит, будто приехала на свиданку к близкому родственнику...».

– Я хотела узнать, Андрей Андреевич, – сказала Маша, – нет ли у вас для меня какого-нибудь задания по нашему отделу.

– Да нет, – пробормотал Проскуряков, стараясь не смотреть на неё. – Я вот разбираюсь ещё, что к чему. А вы сейчас где-то там... – Он неопределённо махнул рукой.

– Не говорите, – вздохнула Маша. – Две старухи. То подай, то принеси. Это перепечатай. Надо бы как-то определиться... – И посмотрела на свободный стол в кабинете...

Проскуряков нахмурился и пожевал губами. Вариант парного сидения в одном кабинете, да ещё с женщиной, при которой ни курнуть, ни ругнуться, его не устраивал.

– Да, сложности, – неопределённо протянул он. – Что-нибудь придумаем, вы потерпите...

В этот день она побывала у него в кабинете не менее пяти раз, всё под каким-нибудь предлогом, и Проскуряков этому не препятствовал. Наоборот, он встречал её с удовольствием человека, соскучившегося по долго ожидаемой новизне.

Поначалу ничего, кроме любопытства, она в нём не вызывала. Он с интересом смотрел на её по-птичьи угловатую фигуру, слегка ассиметричное, но не лишённое зовущей привлекательности лицо, стройные ноги. Маша была человеком совсем другого, чем он, мира, и двадцать разделявших их лет давали ему право на лёгкую снисходительность к её категоричности оценок.

Её вселение в кабинет совершилось незаметно, как бы само собой разумеющееся. Маша украсила кабинет цветами, принесла календарь с сюрреалистическими выкрутасами, повесила на стенку, и они мило проводили время, болтая о всяких пустяках. Правда, разговоры Маши носили определённый уклон, она всё сворачивала на рассказы о пляжном времяпрепровождении, где постоянно возникал благородный ухажёр, даривший ей цветы. Андрей Андреевич чувствовал, что эти темы его неприятно царапают, и скучнел. Маша замечала это и удивлённо спрашивала:

– Ну что здесь такого?..

Однажды она принесла фотографии, конечно, пляжные, и разложила перед потрясённым Проскуряковым пасьянс, где единственной дамой была она – Маша.

Андрей Андреевич посмотрел на фотографии, и у него в глазах запрыгали раскалённые угольки, он разом вспотел, потом его бросило в зябкую, хватающую за сердце дрожь.

Он ничего не сказал, только промычал что-то жалобное и невнятное.

Сейчас Андрей Андреевич уже ни за что не припомнит, с чего всё началось. Может быть, с радостной теплоты, которая окатывала его сердце, когда Маша переступала порог кабинета и начинала щебетать о каких-то женских пустяках. Может быть, с приступов растроганной жалости и умиления, которые вызывали в нём уголки губ, когда она улыбалась?.. Кто знает?..

Проскуряков понимал, что с ним начало твориться неладное, но не придавал этому особого значения, только иногда, когда воображение уносило его слишком далеко, он растирал ладонями внезапно зачастившую в висках кровь и шёл курить.

Маша, казалось, не замечала мучений своего начальника. Она садилась, высоко закинув ногу на ногу, напротив него и начинала рассказывать:

– Нет, это кошмар, Андрей Андреевич! Сплошная порнография, а не фильм...

И далее следовали детали, от которых Проскуряков краснел, кряхтел и морщился. Его несколько коробила прямота и откровенность, с которой она живописала наиболее пикантные места кинофильма, но Андрей Андреевич снисходительно относил это на счёт её излишней простоты и откровенности.

Всё случилось внезапно. Проскуряков стоял возле двери, когда в кабинет, запыхавшись, влетела Маша. Они столкнулись. На Андрея Андреевича пахнуло запахом свежего женского тела, и он, повинуясь безотчетному внутреннему позыву, обнял Машу и прижал к себе. Она не сопротивлялась, сразу послушно обвила его руками, а Проскуряков, задыхаясь, шептал:

– Я люблю тебя, Маша!.. Я тебя люблю...

Она отстранила от него лицо и, показывая глазами на дверь, сказала:

– Могут войти...

Андрей Андреевич опомнился и выпустил женщину из рук.

Маша встряхнулась, как птичка, и села за свой стол. Угрюмо насупившись, Проскуряков смотрел в окно, где на карнизе сидели два намокших от дождя голубя. Вдруг он услышал тихий смех. Проскурякова остро кольнуло в сердце.

– Что же здесь смешного? – нервно спросил он.

– Да нет, Андрей Андреевич, – хихикнула Маша. – Просто вы, ну как это сказать... Очень смешно бровями шевелили.

Проскуряков смешался. После того, что произошло, он уже не руководил собой. Встал, на не гнувшихся прямых ногах подошёл к двери, закрыл её на ключ и наклонился к Машиному столу. Всё более воспламеняясь, он целовал тонкие руки этой необъяснимо притягательной женщины, а она улыбалась, встряхивала копной соломенных волос и вздыхала.

– Я не могу этого объяснить, – бормотал Андрей Андреевич. – Это так внезапно, Машенька. Я тебя чувствую своей родной. Нет, правда, родной... Частью самого себя. Боже, как необъяснимо вкусно ты пахнешь... Я хочу тебя поцеловать...

Маша решительно сопротивлялась, и, устыдившись своей настойчивости, Проскуряков отступил.

– Наглупил я, – думал он, бессмысленно вглядываясь в бумажку, на которую нужно было дать немедленный ответ. – Точно наглупил. Надо себя сдерживать...

В этот день Андрей Андреевич пришёл с работы усталый и разбитый. Он нехотя поужинал и повалился на диван. Жена гладила бельё и рассказывала о своей работе, но Проскуряков её не слушал. Он смотрел на жену и неприятно удивлялся её тонким ногам, которые почему-то поросли на коленях жёсткими чёрными волосами, отвислому животу и сальной, будто изжёванной, косичке.

– Черт те что! – поморщился Проскуряков. – Ходит, как зюзя, в рваных платьях, каких-то отопках. Срам глядеть...

Он тяжело вздохнул.

– Что с тобой, Андрюша? – встрепенулась жена. – Может, давление измерить?..

– Да ну тебя! – буркнул Проскуряков, поднимаясь с дивана. – Пойду на машину гляну...

Улица встретила его ветром и облетевшей с деревьев жухлой листвой. Андрей Андреевич свернул за угол дома и вышел на берег речки. Было пусто, он присел на обломок бетонной панели и задумался. Вокруг жёлтыми лягушатами прыгали листья, катилась, морщась от ветра, серая вода, и мысли у Проскурякова были по-осеннему безрадостны. Он понимал, что пятьдесят лет – это такой возраст, когда уже трудно что-либо изменить в жизни, и остаётся только бессильно вздыхать и жалеть, что всё так случилось. Андрей Андреевич понимал, что прожил большую, самую красивую часть своей жизни бездарно и постыло. С внешней стороны всё выглядело нормально, но внутри Проскурякова всегда жёг болезненный огонёк неудовлетворённости. Ему постоянно приходилось сдерживать свой природный размах, всё время втискивать себя в рамки порядочности, хотя иногда хотелось, ой как хотелось, дробалызнуть по всей своей жизни чем-нибудь тяжким.

– Я ведь никогда не любил, – думал Андрей Андреевич. – Никогда! Всю жизнь меня запрягали, погоняли, Может быть, хватит?..

Ночью он спал плохо, часто просыпался, прислушивался к шуму ветра за окном, отодвигался от потной и тяжело дышащей во сне жены. Но стоило только закрыть глаза, перед ним сразу возникала Маша, в белом воздушном платье, с призывной улыбкой на губах.

Утром Проскуряков подкрепился стаканом крепкого кофе и пошёл на работу. Вид у него был неважный, и любопытный Фокин не замедлил посочувствовать:

– Что, перебрал вчера, Андреич?..

– Да нет, с чего бы это...

И поспешил к зеркалу. Действительно, выглядел он отвратительно: мешки под глазами, красные глаза, морщины.

Маша встретила его ласковой улыбкой. Андрей Андреевич поцеловал ей руку, она опять улыбнулась. От этой улыбки ему стало тепло.

В обеденный перерыв их отношения продвинулись вперёд. Проскуряков исхитрился поцеловать Машу в губы. Та надулась, но вскоре они уже помирились и весело пили чай с сушками.

– Вы знаете, как тяжело сейчас жить, Андрей Андреевич, – щебетала Маша. – Вот, например, эти сапоги, – она выставила вперёд ногу, – сколько стоят?..

Проскуряков пожал плечами.

– Четыреста рэ! А я видела точно такие же в коммерческом – уже тысячу. С ума сойти!.. А мне родственники, придурки, надарили на день рождения духов литра три. Нет, если уж дарить, так деньгами...

Сказано это было мимоходом, но Андрей Андреевич задумался. Она молода, размышлял он, ей хочется красиво одеваться, в этом зазорного ничего нет. Надо бы как-то помочь ей. Правда, он не знал, как это сделать, потому что жил на зарплату и в заначке имел всего лишь сто рублей.

Проскурякову было не жалко этих денег, но останавливало другое, как их отдать. Ведь Маша могла неправильно его понять. Потом сто рублей сразу, а это уже намёк, пошлый намёк.

Через неделю Андрей Андреевич наконец решился.

– Что это? Зачем? – воскликнула Маша, отстраняя протянутые ей червонцы. – Это уж слишком...

Андрей Андреевич окончательно смешался, сунул деньги под лежавшие на её столе бумаги и выскочил из кабинета.

«Возьмёт – не возьмёт,» – стучало у него в голове.

Маша деньги взяла, но на следующий день была неприступно холодна, смотрела на Проскурякова отстранённым взглядом, хотя он увивался вокруг неё, целовал руки, заглядывал в глаза, в которых читал укор: зачем вы это сделали?..

Маша позволяла ему многое, но не всё, и с работы Андрей Андреевич уходил с головной болью, дома стал раздражительным, гневливым. Ночью он не спал, а бредил, его одолевали видения, одно, кошмарнее другого, и всё это была она – прекрасно недоступная Маша.

Уже две сотни рублей ушли под бумаги на столе Маши, но до желанного финала дело так и не доходило. В последний момент она всегда вывёртывалась и оставляла Андрея Андреевича на таком высоком градусе кипения, что у него щемило сердце, стучало в висках, а голова казалась плоской, будто кто-то ножом стесал ему макушку.

На жену он уже не глядел. У него на уме постоянно вертелось одно – Маша! Проскуряков тайком снял оставшиеся деньги со сберкнижки, зачастил на базар, покупал самые вкусные разности, приносил их на работу и с радостью смотрел, как Маша, словно птичка, склёвывала ягоды с тяжёлой виноградной кисти, оттопырив мизинчик, ела копчёную колбасу – и всё это бесконечно умиляло влюблённого Проскурякова. Ему нравилось смотреть, как она кушает, как разговаривает, в движениях её тела он улавливал волновавшую его до дрожи в руках напевность, а в огромных глазах – зовущую его ринуться в неё, очертя голову, бесконечность. Это было добровольное сумасшествие, и Андрей Андреевич предавался ему с юношеским пылом.

Смотря по поведению Маши, он впадал то в радость, то в прострацию, и в такие минуты он понимал, что она его не любит, но уже ничего не мог с собой поделать. Им овладела отчаянная решимость добиться своего во что бы то ни стало, он унижался, стоял перед ней на коленях, словом, пустился во все тяжкие и даже стал испытывать от своего падения доселе неведомую ему сладость.

Они ссорились, молчали по нескольку дней, потом снова бросались друг к другу в объятия и потом, плача, целовались. Андрей Андреевич бежал в гараж, продавал очередное колесо, тайком засовывал деньги в карман Машиной куртки. Наутро Проскурякова окатывали холодным молчанием, он стискивал готовую взорваться голову и тупо глядел в разложенные на столе казённые бумаги.

«Скорая» увезла его с работы. Перед этим они с Машей поссорились. Началось всё с пустяка, а кончилось тем, что комната в глазах Проскурякова вдруг покачнулась, пол начал плыть и задираться вместе со стульями и столом, за которым сидела Маша, вверх. Андрей Андреевич нелепо засучил руками и ногами и упал со стула, разбив голову о тумбочку.

В конторе начался переполох. Проскурякова на руках перенесли в вестибюль в беспамятстве, с перекосившихся губ слетала жёлтая пена.

– Машенька! – хрипел Андрей Андреевич. – Я люблю тебя... Но её рядом с ним не было.

Он продолжал звать её и на реанимационной каталке, глядя затуманенным взором на жену, которая беззвучно плакала рядом.

– Машенька! Ты пришла... Прости меня... Я люблю тебя, Маша...

В ординаторской два молодых врача, обжигаясь, пили из гранёных стаканов чай.

– Кого зовёт этот чудак?.. – поинтересовался один из них у коллеги.

– Да... попал мужик в переплёт. Это Машка-динамистка... Известная у нас пляжная девица. Любит, знаешь ли, какому-нибудь фофану «динамо» прокрутить...

– Как это?..

– Ну, словом, доведёт мужика до белого каления. Он и по кабакам её водит, и одевает, и деньги суёт... А она в самый интересный момент смывается.

– Да... А с ним что?

– Оклемается... Только вот как жить дальше будет?..