Любовь к родному пепелищу. О рассказе Николая Дорошенко «На подхвате»

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва,

Как пустыня

И как алтарь без божества.

А.С. Пушкин [1]

Увы! Речь пойдёт о любви именно к «пепелищам», в которые ныне превращены многие посёлки  и города  юго-востока Украины. Николай Дорошенко по свойствам своего очевидного таланта художника явно не безразличен  к  острым  недугам современности. В этом небольшом по объёму рассказе он соединил глубину гражданской тревоги,  патриотических устремлений  с  присущей ему силой художественного воображения. Писатель раздвигает рамки своих наблюдений: патология всего произошедшего на Донбассе вырастает у него до болезни века, той безмерной пропасти, куда рано или поздно полетят в тартарары  все потворствующие зверствам правители и каратели. Автор  выступает против всего, что пытается гальванизировать на донецкой земле труп фашизма. Но его протест не вырождается в злобу с пеной на устах, чему есть немалый соблазн, а поведением главных персонажей он всё же продолжает утверждать элементарную человечность и терпимость.

«Эти раненные солдаты, только что тут её бомбившие, а теперь либо глядящие на неё глазами мерклыми, будто совсем уж неохочими к жизни, либо переполошено допытывающиеся про свои раны, почему-то ничего, кроме жалости, у нее не вызывали».

При этом читатель явственно понимает, что «правосеки» давно утратили сначала Бога, потом мир, наконец, – сердце и самих себя. Это – выпуклое пятно негатива на воспроизведённой автором событийной картине с её  скрытыми извилинами гражданского противостояния, наряженного в чёрную сутану кровопролития и ломающего привычные пути и очертания мирного уклада жизни.

Каратели создали вокруг себя какой-то мистический круг вседозволенности, который вместил, наперебой тесня друг друга, и вражду, и сомнения, злобу, ненависть, нетерпимость, не оставив за душой ничего святого. Этот человеконенавистнический буфер стал называться их повседневной  жизнью. Писатель хорошо проиллюстрировал это, рисуя сцену нападения одного из этих отщепенцев на медсестру Вику. Это её истошный крик словно разбудил Славика, развеял ещё недавно охватившее его  настойчивое  желание оказаться «за компьютером в своей постной комнатке, где кроме бордового дивана, столика, стульчика, узкого платяного шкафа и цветастой вазы на шкафу, к двадцатипятилетию от поликлиники ему подаренной, ничего и не было».

Но, услышав голос девушки, буквально в какой-то необъяснимый миг мужчина отбросил всё несостоявшееся и открыл стезю того, что должно было, наконец, свершиться, – стать собой, вынуть из души живущий в ней крест справедливости.

Изображая схватку Славика с бандитом, Н. Дорошенко, с одной стороны, пробуждает чувство  ужаса  от происходящего, а, с другой, останавливается на полутоне, ибо властен показать нам только часть того, что видит сам во всей полноте.

Почему в тексте так роскошествует иносказательность и недосказанность?

«В райбольнице, где Татьяна работала медсестрой, все только и говорили о том, что раз уж в городе на главных зданиях вместо российских стали появляться донецкие флаги, то, в отличие от Крыма, Донбасс без войны в Россию не возвратится. И дома Татьяна у своего сына Славика выпытывала:

– А что там у вас на работе говорят?

– Мам, не сходи с ума, – отвечал ей Славик неохотно, хотя сам пристывал к телевизору, когда сообщались новости из Москвы или Киева».

Видимо, потому, что схваченная писателем картина запутанного лабиринта скромного  быта семьи Татьяны, сослуживцев Славика лежит далее того, что может быть воплощено в слове. Даже смерть для автора звучит иначе, чем её обыкновенно воспринимают, как противовес и результат неправедного насилия, как неотвратимая кара за него. Она, как открытая язва, без скорби и сожаления хохочет, когда Славик оттаскивает от кабинета главврача  труп  насильника.

«Славик взялся за дверную ручку, повернул её, дверь приоткрыл, потом подхватил обмякшее тело за ремень, вытащил из кабинета к лестнице, чтобы, может быть, на главврача никто не подумал, вернулся, дверь закрыл и, – как каплища тяжеленной ртути, – вытек на улицу, достал мобильник, со свистом выдыхая слова из лопающегося от напряжения горла, сообщил матери…»

Славик самостоятельно сделал свой выбор, уйдя в ополчение. Пусть даже этому поступку предшествовал страх наказания. В данном случае страх стал предпосылкой  возникновения внутреннего психологического установочного состояния – готовности к такому поступку. Это с научной точки зрения любопытнейшая психологическая проблема, когда нравственный недуг, слабоволие, боязнь разного рода становятся побудительным мотивом положительного действия [2].

Именно такие как Cлавик, его коллега-хирург Володя Рубан и пополняют ряды ополчения, являя, казалось бы, совершенно спонтанно, непредсказуемо, образцы мужества и героизма.

Можно, конечно, спорить, как писал Владимир Соловьёв, «о метафизическом вопросе безусловной свободы выбора, но самодеятельность человека, т.е. его способность действовать по внутреннему побуждению – окончательно по сознанию долга или по совести, – есть не метафизический вопрос, а факт опыта. Вся история состоит в том, что человек делается лучше и больше самого себя, перерастает свою наличную действительность, отодвигая её в прошедшее, а в настоящее вдвигая то, что ещё недавно было противоположным действительности, – мечтою, субъективным идеализмом, утопией. Внутренний, духовный, самодеятельный рост есть такой же бесспорный факт, как и рост внешний, физический, пассивный, с которым он связан как со своим предположением» [3].

Рассказ Н. Дорошенко  как раз и повествует нам о таком опыте личностного возмужания  Славика. В этом также заключается одна из составляющих нравственного звучания произведения.

А что же  страдающие мирные  люди? Рассказ наущает: приложите ухо к родной, политой невинной кровью земле; бьётся ли ещё её сердце? Оно живёт! Да, бьётся на пепелищах разрушенных домов, трепещет пусть на поникших, но, вопреки всему, уцелевших крыльях человеческого  духа.

Вот почему Славик возвращается домой. Вовсе не отсиживаться, не пережидать горе, –  он призван спасать, лечить раненых. Только отныне он будет жить «на подхвате», готовым в любую нужную минуту взять оружие в руки.

Аплодирую автору за эту метафору, которая впитала в себя всю ёмкость заложенной в рассказе идеи.

Заглавие, на мой взгляд, отражает авторскую целевую установку, которая реализует себя в трёхаспектной мотивации сюжетного, психологического и мировоззренческого характера.

«Быть на подхвате» – ядро повествования, той содержательно-концептуальной информации, которая несёт в себе важную черту русского характера, какую-то дьявольскую живучесть, помогающую людям «гореть и не сгорать». Создаётся впечатление, словно ты сам находишься там, на Донбассе, где жизнь и смерть ходят ежедневно в обнимку. Чтобы добиться этого, писателю много не потребовалось: всего лишь поставить себя на место рентгенолога Славика. Иначе не было бы достигнутой в повествовании убедительности и правдивости сюжетных сцен. И Славик, и его мать, и медсёстры, – эти мирные люди, со своими привычными житейскими страстями и своей психологией, отношением к жизни, – оказались заложниками страшной беды, уготованной им «чужой»  войной.

«Правосека», уничижающего женское достоинство, зверствующего в чужом доме, автор изымает из созидающего справедливость мира, и ты понимаешь, что Славик при этом – защитник, а не зверь и не мститель. Ведь вовсе не добровольно пришло сиротство на его Родину, но для того, чтобы её защитить, он становится добровольцем, по существу, героем.

Это понимание пришло к нему не сразу: через мещанское приспособление, даже определённый инфантилизм и пр. Ведь казалось, что ничего не способно вывести парня из его инфантильного кокона, этакой ракушки, делающей его жизнь монотонной, будничной, без семьи и особых повседневных забот.

Тут на самом деле уверуешь, что «каждый человек для кого-нибудь герой и оракул» [4].  Иначе  «...потому что если ничего у нас не получится, то какой смысл небо коптить?»

Действительно, смысл жизни-то в чём? В служении делу, людям, в постоянном очищении души от накипи людских пороков, в победе добра над злом. Этой мыслью объясняется внутренняя скрытая наполненность  повествования.

«Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но и тем, что сквозь этот пласт растёт доброе... возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой» [5].

«Быть на подхвате» – событийный оценочный алгоритм такой надежды.

Кажущаяся завуалированность образа, выраженная неопределённостью времени, незаконченностью действия, как раз и адресует читателя к осмыслению будущности и Донбасса, и его людей, и  нитей русско-украинского родства.

Источники:

1. А.С. Пушкин. Два чувства дивно близки нам. – А.С.Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 2, М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959.

2. С.А. Демченко. Философский анализ понятия социальной установки. – Автореферат на соискание учёной степени кандидата философских наук. Л.,1977.

3. Вл.С. Соловьёв. Лермонтов М.Ю. Лермонтов:pro et contra / Cост. В.М. Маркович, Г.Е. Потапова, коммент. Г.Е. Потаповой и Н.Ю. Заварзиной. СПб.: РХГИ, 2002, (Русский путь).

4. Джордж Бернард Шоу. Афоризмы / составитель Душенко К.В. — М.: Эксмо-Пресс, Эксмо-Маркет, 2000.

5. М. Горький. «Детство. В людях. Мои университеты». Полн. собр. соч. в 20 томах. Т. 20. М., «Художественная литература», 1975. С. 568.

6. Н.И. Дорошенко. На подхвате. https://николай-дорошенко.рф/blog50.htm